На берегу, где когда-то шумел причал, теперь остались лишь покосившиеся сваи да ржавые цепи, вросшие в песок. Река обмелела, и пароходы давно перестали ходить. Но старый дед Ефим всё ещё приходил сюда каждое утро, садился на свой привычный камень и смотрел на воду.
Он был высоким, сухопарым, с лицом, изрезанным морщинами, будто корой старого дуба. Глаза — серые, глубокие, словно сама река в пасмурный день. Руки — узловатые, с жёсткими пальцами, привыкшими и к топору, и к веслу, и к нехитрой крестьянской работе. Но теперь они просто лежали на коленях, сжимая только одну вещь — потёртый платок с вышитыми незабудками.
— Опять ты тут, — говорила ему соседка Аграфена, возвращаясь с огорода. — Чего ждёшь-то?
— Последний пароход, — отвечал дед и поправлял шапку.
Аграфена качала головой и шла дальше. Все в деревне знали, что пароходы больше не ходят, но Ефима переубедить было невозможно.
Память
Он помнил её. Анну.
Она приехала в их деревню летом 1963-го на пароходе "Светлана" — молодая учительница, присланная из города. Высокая, стройная, с тёмными волосами. Говорила чётко, чуть картавя на «р», и когда смеялась, прикрывала рот ладонью, будто стеснялась собственного смеха.
Ефим тогда был парнем крепким, работящим. Встретил её на пристани, помог с чемоданами.
— Вы местный? — спросила она.
— Ага, — ответил он, краснея.
— А как вас зовут?
— Ефим.
— Красивое имя, — улыбнулась она.
Он проводил её до школы, занес один чемодан в класс, как оказалось там были книги. А потом проводил до избы Валентины, где новая постоялица должна была снимать угол.
Их встречи сначала были случайными. Ефим "неожиданно" оказывался у школы, когда она заканчивала уроки и отправлялась к дому. Он провожал её.
Потом настали вечера у реки, когда она читала ему стихи, а он молча курил, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть этот хрупкий момент.
Однажды, когда они сидели на берегу, Анна вдруг достала из сумки свёрток, завёрнутый в бумагу.
— Это тебе, — сказала она, протягивая.
Он развернул — белый платок, а по краю тонкой нитью вышиты незабудки.
— Сама шила, — смутилась она. — Только не смейся.
— Да я… — он растерялся, не зная, что сказать. — Спасибо.
— Незабудки — чтобы не забывал, — улыбнулась она.
— Да я и так не забуду.
— Всё равно. Носи.
Он так и сделал. Даже когда платок пожелтел и истёрся по краям, он не расставался с ним.
Прощание
— Ты поедешь со мной? — спросила она тогда, стоя на палубе, крепко сжимая перила побелевшими пальцами. Ветер трепал её тёмные волосы, вырывая пряди из-под синего платка. Глаза, обычно такие живые, сейчас казались мутными.
Он стоял на причале, чувствуя, как деревянные доски под ногами слегка покачиваются от волн. В кармане его телогрейки лежал тот самый платок с незабудками — он носил его с собой каждый день с тех пор, как получил.
— Не могу, — ответил он, и слова застряли в горле комом. — Отец больной, совсем слег. Хозяйство... Корову доить надо, дрова рубить. Если я уеду...
Она кивнула, быстро, резко, будто отгоняя назойливую муху. В уголках её глаз заблестели слёзы, но она тут же отвернулась к реке.
— Тогда я напишу, — сказала Анна, и голос её дрогнул. — Буду писать каждый день. Ты только отвечай.
Он хотел сказать, что будет ждать каждое её письмо, как ждал её саму у школы по вечерам. Хотел обещать, что сохранит платок до её возвращения. Но слова застряли где-то глубоко внутри, и он лишь молча кивнул.
Пароход дал протяжный гудок. Матросы начали убирать сходни.
— Аня! — вдруг крикнул он, перекрывая шум двигателя. — Я...
Но что он мог сказать? Что любит её? Что будет ждать? Она и так всё знала.
Анна улыбнулась ему через слёзы и помахала рукой. Он поднял свою, тяжёлую, неуклюжую, но так и не смог помахать в ответ — просто стоял, сжав кулак, пока "Светлана" не превратилась в маленькую точку на горизонте.
Первые письма приходили часто, почти каждую неделю. Конверты пахли городом — бензином и чем-то чужим, незнакомым. Она писала о школе, где теперь работала, о шумных улицах, о том, как по ночам не может уснуть без звука реки за окном. Каждое письмо он читал по несколько раз, потом аккуратно складывал и убирал в жестяную коробку из-под печенья.
Потом письма стали приходить реже. Раз в месяц. Потом — только открытки с короткими строчками: "Здравствуй, Ефим. У меня всё хорошо. Как ты?" Он всё равно отвечал на каждую, подробно рассказывая о деревенских новостях, о том, как починил крыльцо, как отец понемногу поправляется.
А потом и открытки перестали приходить.
Он ждал ещё год. Потом не выдержал.
Деньги на поездку подкопил — продал поросёнка, что собирался оставить на зиму. В день отъезда отец, уже совсем седой и сгорбленный, молча положил ему в руку ещё несколько рублей.
— Съезди, — только и сказал он. — Узнай... хоть что.
Город встретил его шумом и чужими запахами. Он шёл по указанному в последнем письме адресу, и с каждым шагом сердце билось всё сильнее. Вот и дом — старый, с облупившейся краской, но кажущийся таким огромным после деревенских изб.
— Анна Васильевна? — переспросила соседка, прищуриваясь. — Да она же давно уехала! С мужем... инженером, кажется. В Ленинград, кажись.
Он стоял у подъезда, сжимая в кармане платок с незабудками. И понял, что даже не знает, что хотел сказать ей при встрече. Спросить, почему перестала писать? Упрекнуть? Или просто посмотреть в её глаза ещё раз?
Ефим развернулся и пошёл обратно на речной вокзал. По дороге купил бутылку водки и выпил её один на берегу чужой реки, глядя на огни города, который забрал у него самое дорогое.
Ожидание
С тех пор он ждал. Сначала — писем. Потом — случайных вестей. Потом — просто чуда. А когда и чуда не случилось, стал ждать пароход.
— Дед, — как-то раз подошёл к нему мальчишка, местный рыбак Витька. — Ты чего тут?
— Пароход жду, — ответил Ефим.
— Да их же нету уже!
— Был один… «Светлана». Он должен вернуться.
Витька был парнишкой бойким, но добрым. На следующий день он принёс деду бутерброд с салом.
— На, поешь. А то с утра до вечера сидишь…
Ефим кивнул и отломил кусок.
— Спасибо, внучек.
Последний день
В ту весну лёд сошёл рано.
Ефим проснулся со странным чувством — будто сегодня должно было что-то случиться. Он медленно оделся, заварил чай, но пить не стал. Взял со стола платок — тот самый, с незабудками — и вышел.
На берегу было тихо. Река, тёмная и холодная, лениво катила свои воды.
Он сел на камень и закрыл глаза.
И вдруг услышал гудок. Далекий, глухой, будто из другого времени. Ефим открыл глаза.
На реке никого не было. Но он улыбнулся.
— Я знал, — прошептал он. — Я знал, что ты вернёшься.
Как домой дошёл, не помнил, но с чувством благости на душе.
После
Витька нашёл его вечером, когда зашёл проведать после целого дня отсутствия. Дверь в избу была не заперта — старик никогда не закрывался на ключ.
В горнице пахло сушёной мятой, дымком и чем-то ещё — чем-то окончательным и необратимым. Дед Ефим лежал на своей узкой кровати, аккуратно сложив на груди натруженные руки. На лице застыло странное выражение — не то умиротворение, не то ожидание. Глаза, хоть и закрытые, казалось, всё ещё смотрели в окно — туда, где между сосен мерцала вечерняя река.
Витька осторожно подошёл ближе, боясь нарушить эту торжественную тишину.
И вдруг заметил на полу у кровати пожелтевший платок с вышитыми незабудками. Должно быть, он выпал из ослабевших пальцев старика в последний момент. Витька бережно поднял его и положил рядом.
На похороны пришла вся деревня. Даже те, кто редко выходил из дома. Старухи шептались, что хоронить такого человека нужно с почестями — хороший был человек! Он был последним, кто помнил, как по реке ходили пароходы. Когда гроб опускали в землю, кто-то бросил горсть монет — "на дорожку", а старый почтальон Семёныч неожиданно запел "Вечную память". Все подхватили, и песня разнеслась над рекой, как когда-то пароходные гудки.
После поминок Витька не пошёл домой. Он медленно побрёл к реке и сел на тот самый камень, где всегда сидел дед Ефим. Вечер был тихий, только вода лениво плескалась у берега. Мальчишка закрыл глаза и представил, как когда-то здесь шумел причал, как кричали матросы, как гудели пароходы.
Когда стемнело окончательно, он вдруг услышал это. Гудок. Далекий, приглушённый, будто доносящийся из другого времени.
Витька вскочил, сердце бешено колотилось в груди, и прислушался.
Но река была пуста.
Только луна дрожала в чёрной воде.
И где-то там, за поворотом, уходил последний пароход.
