О жизни с передышками

Вадим боялся собак. Не просто так, слегка, а до мурашек в животе, до холодных ладоней и мысли, убегающей куда-то далеко, в детство, где была эта причина. Он не помнил ее толком, только смутный образ оскаленной морды и громового лая, заполнившего всё вокруг пятилетнего мальчика. С тех пор собака, даже самая маленькая, пушистая и виляющая хвостом, была для Вадима существом из другого измерения — непредсказуемым и потенциально несущим боль. Он планировал свою жизнь так, чтобы свести встречи к минимуму...

В пятом «Б» была проблема. Не с учебой, а с общением. Не с шумом, а с тем неловким молчанием, что повисает между людьми, которые еще не научились быть вместе. Они были, как планеты на разных орбитах, сталкиваясь только по инерции или для короткой, часто обидной, перепалки. И тогда их классная руководительница, Вероника Сергеевна, учительница литературы с мягким взглядом и седыми прядками в волосах, придумала одну штуку. На уроке она подвела всех к старой белой тумбочке в углу, где хранились скучные пособия...

В самом обычном офисе на улице Садовой всегда были видны границы. Не те, что обозначены линиями на карте, а те, что проведены по душам. Зоя Петровна, проработавшая здесь бухгалтером тридцать лет, знала их наизусть, как линии на своей ладони. С одной стороны баррикад — Сергей и Карина. Их девиз, никогда не произносимый вслух, но витающий вокруг них: «Хочу. Дай. И не напрягай». Сергей мастерски создавал видимость бурной деятельности. Его стол был завален бумагами — идеальный камуфляж. Он много и громко говорил на планёрках, оперируя словами «синергия», «стратегия» и «глубокая аналитика»...

Людмила стояла у окна и смотрела, как крупные капли дождя скатываются по стеклу, сливаясь в причудливые узоры. За спиной слышался мерный храп мужа, уснувшего в кресле перед телевизором. Тридцать два года брака. Цифра отдавалась в сознании тяжелым звоном, как колокол, отмеряющий не время, а одно и то же мгновение, растянувшееся на десятилетия. Ей казалось сейчас, что вся их совместная жизнь — это длинный, слабо освещенный коридор с множеством одинаковых дверей. Она открывала их год за годом, надеясь...

Дорогие мои друзья! Захотелось написать по вашим отзывам. Иногда у меня чувство, что я пишу не просто так, а выполняю какую-то государственную программу, пишу о жизни с наставлением правильного курса. Это моё желание сделать мир лучше. Но по факту это не всегда воспринимают, как надо. Я просто хочу донести людям простые истины во благо. Я пишу не из чувства долга перед абстрактной идеей, а из чувства долга перед вами. И перед собой. Каждая история — это не отчеканенная монета с гербом, а живой сгусток боли, радости или надежды, который я, как хирург, извлекаю из собственной души...

Одиночество Анны Васильевны было привычным, тихим и обжитым, как эта квартира. Оно не пришло внезапно, а выросло постепенно, слой за слоем, как пыль на книгах, которые больше не открывались. Сначала оно заполнило комнату дочери, потом просочилось в гостиную, вытеснив из углов запахи давних приемов гостей, и наконец, укоренилось на кухне, где чайник закипал теперь только для одного. И, как вода, находящая себе малейшую трещину, одиночество это начало просачиваться в мир иной, приманивая к себе тех, кому тоже было не по себе в вечности...

Весь день Ирина и Сергей были в суете. Готовились к приезду внука. Семилетний Максим должен был провести у них целую неделю, пока его родители будут в отъезде. Ирина, женщина с мягкими руками и вечной тревогой в глазах, носилась по квартире, наводя порядок и вытирая пыль. Она перестилала постель в маленькой комнате, которая когда-то была детской их дочери, и снова поправляла уголок одеяла. Всё суетилась. Ей казалось, что все не идеально, что ее дом, такой уютный и привычный для нее и Сергея, может показаться скучным и старомодным для мальчика из нового поколения...

Колеса черного лимузина плавно коснулись бордюра. Он был не просто машиной, он был идеей, воплощенной в лакированном металле. Из него вышел человек — Роберт Виленович. Его костюм был безупречен, словно скроен не портным, а самой Судьбой по спецзаказу. Но если приглядеться поближе, можно было заметить, как дорогая ткань на плечах лежит чуть мешковато — он сильно похудел за последние месяцы. Его лицо, ухоженное и гладкое, хранило отпечаток ледяного спокойствия, но в уголках гудящих от постоянного напряжения висков пряталась серая усталость...

Иногда жизнь сочиняет такие сюжеты, перед которыми блекнут самые изощренные голливудские сценарии. Их невозможно придумать заранее — в них можно только очнуться однажды утром, как в незнакомой комнате, и понять, что ты стал персонажем истории, в которую никогда бы не поверил. Кабинет психолога — странное место: здесь стены видят больше искренности, чем стены самых роскошных офисов. Ранним утром, нарушив тишину, в кабинет вошел он. Молодой человек, лет тридцати пяти, затянутый в безупречно сидящий деловой костюм, словно в доспехи...

Их пристанищем был старый, видавший виды дом, хранивший в своих стенах аромат свежей выпечки и эхо прожитых лет. Иван да Мария. Но для всех соседей они были просто бабой Маней и дедом Ваней. Их любовь не была громкой. Она была тихой, как шелест страниц в старой книге, которую они перечитывали вслух по вечерам. Они встретились поздней осенью сорок пятого. Город, как и люди, был в рубцах и шрамах, но упрямо залечивал раны. Дул пронизывающий ветер, гнавший по брусчатке клубы опавшей листвы. Очередь...

Полине казалось, что жизнь ее затянула серая, безликая пленка. Работа бухгалтером превратилась в бесконечную циферблатную каторгу, отношения с мужем — в рутину обмена бытовыми фразами вроде «Что на ужин?» и «Завтра мусор вынеси». Даже кофе по утрам потерял вкус. Ощущение было таким, будто она смотрит черно-белый фильм о чужой жизни, и фильм этот невероятно скучный. Подруга Катя, видя ее состояние, однажды заявила: «Хватит это терпеть! Тебе нужно к гадалке. Не к какой-нибудь шарлатанке, а к сильной...

Обычный декабрьский день угасал за окном хрущевки, окрашивая снег в сиреневые тона. В кухне, пропахшей чаем и вчерашними котлетами, было по-домашнему уютно. Вечер застал семью за круглым обеденным столом, застеленным клеенкой с выцветшим рисунком виноградной лозы. Отцу, Алексею Петровичу, с утра наложили тяжелый гипс, и теперь его нога, похожая на белый булыжник, покоилась на соседнем табурете. Она нестерпимо ныла, но еще сильнее ныла душа — от досады, беспомощности и того тихого стыда, что знаком каждому, кто в свои семьдесят лет чувствует себя виноватым за собственную немощь...