Прошел год.
Год, который для Максима был подобен не жизни, а концентрированному, спрессованному в бесконечность моменту.
Он не жил – он учился.
Каждый день был погружением, каждое мгновение – уроком. Его квартира, некогда просторное жилище, теперь казалась лишь функциональной капсулой, где он спал, ел и обрабатывал потоки информации. Стены были увешаны мониторами, на которых пульсировали графики, таблицы, новостные ленты на разных языках, кодовые последовательности. Бессонные ночи стали нормой, кофе – топливом, а тишина, прерываемая лишь шелестом кулеров и редким писком уведомлений, – его единственным спутником.
🔗 Начало истории 🔗
Александр Александрович, которого Максим уже научился называть отцом без внутреннего содрогания, держал его на коротком поводке, но поводок этот был соткан из знаний.
Он ввёл Максима в курс дела с финансовыми рынками не как с набором цифр и сделок, а как с живым, дышащим организмом, нервной системой планеты.
— Деньги, Максим, – говорил Александр Александрович по видеосвязи, его голос звучал ровно, как метроном, – это не просто средство обмена. Это кровь. Кровь, которая течет по венам мира. И тот, кто контролирует её движение, контролирует всё остальное.
Максим не просто изучал экономику, макро- и микроанализ, геополитику, алгоритмы и торговые стратегии. Он учился чувствовать рынки.
Александр Александрович называл это «осознанием».
Максим закрывал глаза, и цифры на экранах переставали быть просто цифрами. Они превращались в потоки энергии, в предчувствия, в едва уловимые вибрации, которые предвещали грядущие обвалы или взлёты. Он видел не просто тренды, а намерения. Не данные, а нити, связывающие события, людей, государства.
Парень научился видеть, как одно незначительное событие в далёкой стране – скажем, засуха, о которой ещё не написали мировые СМИ, – может вызвать рябь, а потом и волну на мировых биржах, затронув целые сектора экономики.
И, что самое страшное, он научился влиять на эти нити.
Не напрямую, не грубо, как он действовал прежде.
А тонко, почти незаметно, как лёгкое касание бабочки, которое, умноженное на тысячи таких же касаний, вызывает ураган.
Его глаза, год назад полные страха и новообретенного понимания, теперь были холодны и остры. Они видели сквозь фейки и иллюзии, сквозь мишуру новостей и заявлений политиков, прямо в сердце финансового зверя.
Его тело стало подтянутым, почти аскетичным. Лицо заострилось, скулы проступили резче. Он больше не был тем Максимом, что жил год назад – наивным, растерянным, вечно в чем-то сомневающимся, но жаждущим всех подчинить. Теперь он был скальпелем. Острым, отточенным, невероятно эффективным. И в этом был свой, пугающий вид свободы. Свободы от сомнений, от выбора, от бремени ответственности. Он просто делал то, что должен.
Но даже самый совершенный инструмент может дать сбой.
Приближался его двадцать пятый день рождения. Максим не придавал значения датам, но Александр Александрович, неожиданно для него самого, придавал. Он обещал приехать. Не прислать курьера, не позвонить по видеосвязи, а приехать.
— Это важный рубеж, сын, – сказал он несколько недель назад. – Он знаменует не просто четверть века, а вход в новую фазу твоей истинной жизни. Мы должны отметить это вместе.
Максим, к своему собственному удивлению, ждал. Ждал с каким-то странным, почти детским предвкушением. За этот год отец стал для него не только наставником, но и единственным значимым человеком. Единственным, кто видел в нём потенциал, кто верил в него, кто давал ему цель. Пусть эта цель была чужой, пусть он был лишь инструментом, но это было лучше, чем пустота.
Утро двадцать пятого дня рождения. Солнце, пробиваясь сквозь жалюзи, рисовало на стене тонкие полосы света. Максим проснулся раньше обычного, даже без будильника. Впервые за много месяцев он не бросился к мониторам. Он просто лежал, слушая тишину, в которой, как ему казалось, должен был раздаться звонок в дверь. Или хотя бы сообщение.
Час, два, три. Тишина.
В полдень раздался звонок, но не в дверь. Звонил Александр Александрович. Его голос был спокоен, как всегда, но в нём проскользнула едва уловимая нотка сожаления, которую Максим теперь научился улавливать.
— Максим. С днем рождения, сын. Я очень сожалею, но у меня возникли неотложные обстоятельства. Чрезвычайная ситуация. Я не смогу приехать.
И всё.
Ни объяснений, ни извинений, ни обещаний.
Просто констатация факта.
Трубка замолчала. Парень медленно опустил телефон.
Максим прекрасно знал, что так будет, но…
Квартира, казавшаяся функциональной, внезапно стала огромной, пустой и холодной. Он почувствовал, как что-то внутри него, что было тщательно запечатано и похоронено, начинает вибрировать, а затем и ломаться. Трещина пошла по той самой броне, что он так усердно выстраивал год за годом, а Александр Александрович довершил в нём.
Чувства.
Они всплыли, как утопленники со дна глубокого озера.
Грязь, тина, холод.
Первым был гнев. Жгучий, обжигающий гнев.
На кого?
На отца, который снова нарушил обещание?
На себя, за то, что поверил?
На сам этот мир, который постоянно что-то отнимал, не давая ничего взамен?
И следом за гневом – обида. Глубокая, детская обида. Обида на то, что он всегда был недостаточно хорош, недостаточно важен. Что его чувства, его ожидания всегда были на втором плане.
И тут же, как по команде, всплыли картины прошлого. Воспоминания, которые он так усердно давил.
***
Скрип дивана, на котором она лежала, уставившись в телевизор. Запах сигаретного дыма, въевшийся в обои, в мебель, в каждую частичку его детства. Ей не было тридцати, но выглядела она на все пятьдесят – пожухлая кожа, потухшие глаза, вечно недовольное выражение лица.
Он, маленький, лет семи, с рисунком в руках. Гордо протягивает ей каракули, на которых изображено солнце, дом и нечто, отдаленно напоминающее семью.
– Мам, смотри, я нарисовал!
Она не отводит взгляда от экрана. Только лениво протягивает руку, берёт рисунок, не глядя. Комкает его в тугой комок и швыряет в пустую грязную кастрюлю, стоящую рядом с диваном.
– Не мешай. У меня сериал. И вообще, ты что, не видишь, я отдыхаю? Вечно ты со своей ерундой. Зачем это рисовать? Только бумагу переводишь.
Её голос был не злым, а усталым, равнодушным. Это было хуже, чем злость. Злость хотя бы означала, что ты существуешь. Равнодушие – что ты пустое место.
Он стоял, опустив руки, чувствуя, как внутри все сжимается. Слёзы подступали, но он научился их сдерживать. Слишком часто она смеялась над его слезами.
– Что ты встал, как пень? Иди, займись чем-нибудь. Уроки сделал? А то опять двойки принесёшь, вызовут в школу ещё.
Максим отступал, прячась в своей комнате, где единственным утешением были книги, уносившие его в другие миры, подальше от этого. От неё. От этого вечного шпыняния, от чувства собственной никчёмности.
Присоединяйтесь и не пропускайте новые рассказы! 😁
Если вам понравилось, пожалуйста, ставьте лайк, комментируйте и делитесь в соцсетях, это важно для развития канала 😊
На сладости для музы 🧚♀️ смело можете оставлять донаты. Вместе с ней мы напишем ещё много историй 😉
Благодарю за прочтение! ❤️
Предыдущий рассказ ⬇️
Другие рассказы ⬇️