Глава 52
Ординатор Спивакова, направляясь к палате бармена, ощутила знакомую с недавних пор волну дурноты. Она сбилась с ритма, на секунду замерла в коридоре, будто в неё ударила волна горячего воздуха. В желудке потянуло тяжестью, будто под кожей разливалась ртуть, густая и тягучая. Всё тело откликнулось этой болезненной дрожью. Девушка крепко сжала челюсти и продолжила идти, не давая себе замедлиться. Не сейчас. Не в коридоре. Она уже слишком хорошо знала, что с ней. Уже приняла это, пусть и не до конца осознала. Но, похоже, утро решило напомнить о новой реальности особенно ярко.
Когда она вошла в палату, всё обрушилось с новой силой – резкий приступ, как удар под рёбра. Глаза на секунду потемнели. Её скрутило так резко, что она не раздумывая кинулась к санузлу. Хорошо ещё, что он был отдельный, что по больничным меркам роскошь. Едва успела захлопнуть дверь, как ноги подогнулись. Ординатор опустилась на колени, сцепив руки в замок на краях унитаза, и тут же её стошнило.
Пока Марина тяжело дышала, обессиленно облокотившись лбом о прохладную кафельную плитку стены, бармен Иван с интересом наблюдал за происходящим сквозь приоткрытую дверь. Он не хохотал, не строил гримас. Напротив, смотрел с той самой ироничной добротой, которой обычно встречают старые друзья наутро после весёлой ночи. Он уже видел подобное и догадывался о причине.
– Привет, солнце, – сказал он, когда Марина, побледневшая, с влажным лбом вышла из туалета.
Она не ответила. Просто молча надела стетоскоп, прикоснулась к его груди и стала слушать сердце.
– Глубокий вдох, – потребовала, не поднимая взгляда.
Иван подчинился, а потом выдал с оттенком участия:
– Утренняя тошнота… неприятная штука.
Марина оторвалась от прослушивания, и её глаза сверкнули угрозой. Она наклонилась чуть ближе, понижая голос до ледяного шёпота:
– Только попробуй… хоть слово. Ни про меня. Ни про Дашу. Ни про Дашу и доктора Шаповалова. Ясно?
Иван приподнял брови, но не стал возражать. Он понял: всё серьёзно. Спивакова может, и продолжила бы, но дверь палаты отворилась, и вошёл доктор Михайловский.
– Приветствую, Пётр Иванович, – бодро произнёс Иван, снова вернувшись к своей обычной роли спокойного, всем довольного пациента.
– Здравствуй, Ваня, – отозвался врач, кивнув.
Марина замялась. Её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки:
– Показатели стабильные. Рентген без динамики. ЭКГ в пределах нормы. Синусовый ритм чёткий, ишемии и аритмии нет.
– Хорошо выглядишь, – бросил доктор, глянув на пациента, а потом перевёл взгляд на ординатора. – Отлично. В случае чего сразу зови.
– Конечно, – кивнула Марина, опустив глаза.
«Изменения-то есть. И очень серьёзные. Но сказать о них… я пока не готова. Не могу. Потому что боюсь, что мой мир рухнет», – подумала она и с трудом проглотила ком в горле.
***
Утром Виктор Марципанов поднялся в родильное отделение. Безо всякой причины, просто потому что больше никуда идти не хотелось. Он остановился у так называемого «аквариума» – большого стерильного помещения, внутри которого двигались младшие медсёстры, заботливо перекладывая новорождённых. Розовые, крошечные, у кого-то кулачки сжаты, у кого-то ротик приоткрыт, – зевает или просто губками чмокает, такие милы. Ординатор долго смотрел, как одна из сестёр, осторожно, как фарфоровую статуэтку, несёт младенца. Что-то защемило в груди…
Не сдержавшись, он заговорил шёпотом сам с собой, имитируя диалог с завотделением Шварцем.
– Доброе утро, шеф… – начал Виктор, задумчиво склонив голову к стеклу. – Ничего не происходит. Ну разве что ваш заместитель целуется с моей подругой на лестнице… Вот и всё. Пустяки. Блин! Ненавижу быть стукачом! – он закатил глаза, провёл ладонью по лицу и тяжело выдохнул. Его разрывала внутренняя борьба. Умом понимал: это не его дело. Но сердце стучало так, будто требовало справедливости. Хотя на самом деле – простая зависть. У всех кругом романы, а у него… сифилис на стадии излечения.
Своё театральное выступление Виктор был вынужден прервать – в коридоре появилась Даша Светличная.
– Ты что, разговариваешь сам с собой? – спросила она, прищурившись и остановившись рядом.
– Да… То есть нет! – сбился ординатор, потом махнул рукой: – Всё равно. Я плохая губка. Протекающая губка. Я выдам все неправильные секреты. Я никудышный лжец, даже о себе врать не умею, – пробормотал он и покачал головой. Ему казалось, что говорит что-то важное, а со стороны, возможно, выглядел, как шизофреник в белом халате. Он перевёл взгляд на Дашу и осекся. Свет красиво ложился на её волосы, глаза блестели, и она… изменилась. Какая-то хрупкость в выражении лица, губы чуть ярче обычного – и неуловимая грусть в глазах.
– Хорошо выглядишь, – выдохнул он и, кажется, слишком искренне.
– Я накрасилась новым блеском для губ, – призналась Даша. – Потому что жена моего бывшего парня выглядит, как Елизавета Боярская. А я… – она посмотрела на Виктора, не скрывая ни растерянности, ни грусти. – Похожа на себя. Я пытаюсь её переиграть. Хотя жертва она. Разве это не безумие?
Марципанов на мгновение замер. Ему захотелось её обнять и сказать, что всё это не имеет значения.
– Это не безумно. Это умно, – сказал он серьёзно. – Блеск предотвращает пересыхание губ. И… – он на секунду замялся, – помогает пережить, когда внутри всё пересохло.
Тут до него дошло. До самой глубины.
– Твой бывший парень… – повторил он глухо, и сердце сделало лишний удар. Значит, они с Шаповаловым расстались? То есть теперь…
– Я злобная любовница, – задумчиво сказала Даша, смотря внутрь «аквариума».
– Что ж… всё равно отлично выглядишь, – пробормотал Виктор. Он ничего не мог с собой поделать – Даша всегда была для него красивой, несмотря ни на что.
– Спасибо, – тихо ответила она, вздохнула и посмотрела на него чуть внимательнее. – Погоди. А ты что здесь делаешь?
– Ну… – начал он, но тут же понял, что пустыми отговорками не отделаешься.
– Витя, выкладывай, – потребовала Светличная. Голос у неё был твёрдым и даже немного усталым, – хотя ещё утро, – как у человека, у которого слишком много переживаний.
Марципанов замялся, пожал плечами, но всё же выдохнул:
– Ладно. Скажи мне: ты можешь придумать хотя бы одну причину, по которой Марина стала бы целоваться с Михайловским?
Даша уставилась на него, приподняв брови. В глазах промелькнули растерянность, удивление и зарождающееся беспокойство. Виктор выдержал паузу, а потом рассказал всё о том, что видел и слышал вчера на лестнице. Про себя –ни слова. Ни зачем вообще туда шёл, ни как потом полчаса не мог отойти от увиденного. Потому что, если сейчас раскроется его стукачество, Даша может отвернуться навсегда. А он этого не вынесет.
***
Новость о том, что у доктора Михайловского и Марины Спиваковой тайный роман, обрушилась на меня, как снежная лавина в горах, где ты стоишь без шлема и с открытым ртом. Не то чтобы я не подозревала, – у неё глаза в последнее время подозрительно блестели, а голос периодически срывался в мечтательные интонации, что ей совершенно не свойственно было раньше. Но услышать подтверждение из чужих уст… это уже было чересчур. Меня трясло не от злости, а от любопытства. Я должна была всё выяснить. Немедленно. Пока не начну строить в голове такие фантастические версии, что потом сама же и запутаюсь в них, как в проводные наушники в сумке.
Отыскать Марину оказалось проще простого. Я подошла к стойке регистратуры, выбрала место поудобнее, скрестила руки на груди и замерла. Рыбак выбрасывает наживку, и рано или поздно рыбка подплывает, так и здесь. Прошло каких-то пять минут, двери лифта с металлическим вздохом раскрылись, и в освещённой кабине появилась Спивакова.
Наша встреча глазами была мгновенной, но эффект – как будто между нами пробежал ток. Я стояла напротив с иронией в глазах, а Марина, заметив мой прищур и скрещённые руки, моментально утратила боевой настрой. На её лице проступило выражение страдальческое, будто она только что узнала, что на обед сегодня вместо антрекота снова перловка.
В этот момент она осознала: ей от меня не сбежать. Не проскользнуть в сторону, не отвертеться, не уклониться. Я слишком хорошо её знала и понимала, что вытащу всё, что знаю и не знаю. Выжму подчистую, как лимон в стеклянной соковыжималке. Марина вздохнула с трагизмом, достойным актрисы эпохи немного кино, и с видом Марии Антуанетты, идущей к гильотине на вижу у всего Парижа, направилась ко мне. Я оценила драму жеста и, не теряя достоинства, увела подругу в ординаторскую – туда, где нас никто не прервёт.
И началось.
– Значит, всё-таки правда, что мне тут птичка напела? – прищурилась я, как следователь в плохом сериале.
– Какая ещё…
– Неважно.
– Правда, – вздохнула Марина и сдалась на удивление легко. Без лишнего сопротивления. – У нас с Михайловским… было. И не один раз.
Я выпрямилась, как пружина.
– Ты серьёзно?! И это говорит человек, который два месяца назад отчитывал меня за флирт с моим шефом?!
– Это не то же самое, – попыталась она спастись, но прозвучало жалко.
– Абсолютно то же самое, – резко ответила я, упираясь взглядом ей в переносицу.
– Нет! – упрямо, почти детски, продолжила Спивакова. – У вас настоящие отношения, чувства. Всё по-настоящему.
– А вы с Михайловским что, в детской игре участвуете?! – я уже не злилась, просто не верила ушам своим.
Марина задумалась на долю секунды, потом выдала, с неожиданной метафорой:
– Мы с ним… в Швейцарии.
– Чего?! – переспросила я в полнейшем замешательстве.
– Там всё нейтрально. И… у них отличные часы, – хмыкнула она, и, честно говоря, в её фразе была какая-то болезненная честность. Как будто она сама себе не верила, но всё равно пыталась всё представить игрой.
Я прищурилась. Хватит дипломатии.
– Ты рассказала доктору Михайловскому о малыше?
Этот вопрос прозвучал, как выстрел. Марина вздрогнула и отвела глаза, сжала губы и этим молчанием всё сказала.
– Так ты собираешься рассказать или нет?
– Даша, – её голос стал резким, колючим, как декабрьский ветер. – Мы можем это не обсуждать?! Неужели так сложно понять, что… что некоторые вещи я хочу оставить при себе?! Я не готова. Не хочу это обсуждать!
Молча смотрю на неё. А потом, с лёгкой обидой в голосе:
– Так зачем же ты мне призналась, Марин? Зачем рассказала, если теперь бежишь от последствий? Ты что, решила, что мне просто в копилку сплетен нужно?
Она отворачивается, губы дрожат. А я вдруг понимаю: я ей не просто подруга, а… свидетель того, в чём она даже себе признаться боится. Но всё равно становится очень обидно. Я отхожу к двери, поворачиваюсь напоследок и говорю:
– Не хочешь делиться? Не делись. Носи это всё на себе.
Ухожу, не оглядываясь, потому что если оглянусь, то не уйду, а мне вдруг резко захотелось тишины. Своя проблема давит на плечи очень сильно.