Громкий стук в дверь мешал сосредоточиться, мешал осуществить задуманное. У Николая тряслась рука держащая обыкновенный складной ножик.
— Да подождите вы, кто там такой нетерпеливый? — огрызнулся он в сторону двери.
Запершись в туалете госпиталя, Коля хотел рубануть швы на лодыжке, растревожить рану, чтобы она подольше заживала, и всё никак не решался сделать себе больно. Это там, под свистом пуль, страх был животным, отчаяние дошло до такой точки, что проткнуть себе ногу не составило особого труда. А сейчас в госпитале, где все спокойно и почти мирно, если не брать в внимание с какими ранениями сюда попадают и как часто выносят накрытые белой простынью тела, Коле сложно причинить себе боль. А с другой стороны, при одной только мысли, что придется вернуться в окопы, рука, держащая складной ножичек, становится тверже.
— Да выйдешь ты, наконец! — чей-то бас за дверью кому-то не терпится.
— Сейчас выхожу уже! — Николай аккуратно подцепил один шовчик и дернул ножичком. Не сдержался, взвыл от боли.
— Вот это да!! Предупреждать надо, что у тебя так болезненно все протекает, — голос стал язвительный, шаги отдалились.
Ушел нетерпеливый. А Коля, до боли сжав кулак, впился ногтями в ладонь, стараясь не орать. Бинты упали на грязный пол туалета. Николай подобрал их, замотал лодыжку. Ну и пусть грязные, пусть зараза. Нога загноится, а это и к лучшему. С воспалениями не выписывают.
Если хорошо подумать, Коля согласен и на ампутацию. Без ног люди живут. Папа позаботится и для сына-инвалида выбьет теплое местечко. Можно вернуться, почти что героем. Потерял ногу в боях за Родину. Звучит? Звучит!
Коля вышел из туалета с кое-как замотанной ногой. Увидел обладателя звучного баса, что стоял в коридоре, за углом, и сразу же рванул в туалет, неодобрительно покосившись на вышедшего Николая. И тут же, в коридоре, Колю выцепила Маша.
— А я тебя ищу, ищу, — говорила она, и румянец появлялся на щеках. — На перевязку тебе надо. Идём, перевяжу.
— Да не надо, у меня там всё нормально.
Уж очень и не хотел Николай, чтоб его перевязывала именно Маша. Увидит разошедшуюся рану, ещё чего заподозрит. Уж лучше какая другая ему сестра.
— Идём, нужно.
Маша смущённо тянула парня за рукав больничной пижамы.
Пижама была не у всех раненых, многим не досталось. Но Николай себе «выбил». Раз положено, то подайте! Почему он должен в грязной форме валяться? Ходил к санитарке, требовал. И кровать свою не уступил, хотя в коридоре на обычной кушетке лежал тяжелораненый в голову солдат. Когда санитарка попросила Колю поменяться с ним местами, он психанул.
— А почему я-то должен в коридоре валяться? Ну да, мое ранение более легкое. И что из того? Мне тоже сложно. Я такой же солдат. Почему кому-то привилегии?
Немолодая санитарка только рукой махнула. Знала она таких и поняла, что бесполезно. Этот из породы людей, думающих только о себе. Так что Николай теперь в пижаме, на кровати, вот только нога очень быстро заживала.
Увидел Коля в тумбочке соседа складной ножик, и пришло ему в голову новое решение. А тут эта Маша с её перевязкой, тянет за рукав в процедурную и слушать ничего не хочет.
По поводу девушки Коля уже не так волновался. Они встречались на лавочке каждую ночь, и Маша влюбилась, как кошка. В рот ему заглядывает и дышит через раз в его присутствии. А уж эти её робкие неумелые поцелуи! Николаю смешно становилось. Первый раз, когда потянулся к девушке, понял, что для нее это реально первый раз. Не встречал еще таких. И это было даже интересно, как будто с невинной школьницей целуешься. В Коле просыпался азарт, и в то же время он тормозил себя. До конца доводить нельзя, станет у нее первым, прилипнет, как пиявка, не отдерёшь. А навсегда она не нужна. Нужно было только влюбить девчонку в себя, ей закрыть ей рот, запечатать, чтобы молчала. Чтобы забыла о том, что видела на поле боя.
У Николая это хорошо получалось.
В процедурной, куда медсестра завела Николая, все та же самая вездесущая санитарка. Собирает с кушетки использованные бинты и складывает их в таз.
— Я не понял, вы что бинты стираете?
— Знамо дело стираю! — огрызала санитарка. — Где ж новые-то взять?
— Ты не переживай, мы их кипятим. Они становятся стерильные, — оправдывалась Маша.
Она усадила раненого, начала разматывать замотанную как попало в туалете ногу, нахмурила свои блеклые бровки.
— Коля, ты что сам себя бинтовал?
— Да, бинтовал, слетел бинт. Да и вообще, я глянуть хотел. Что-то болит сильно, как будто совсем не заживает.
— Ой, да тут шов разошелся, поэтому и болит.
Коля выдохнул. Не поняла ничего она, не поняла! Ей и голову не приходит, что он может сам швы вскрыть. Разве можно быть такой наивной, прямо как дурочка блаженная.
— И что, что? — с притворным испугом спросил. — Это серьезно?
— Ничего страшного, — улыбнулась Маша. — Тут всего один маленький шовчик разошелся. Просто шрам будет чуть пошире. Шрамы украшают мужчину.
Маша пыталась шутить. Краснела, бледнела, но старалась вести себя естественно. Не получалось.
Даже санитарка заметила, застыла на секунду с тазом, в который сложила бинты, громко фыркнула, как лошадь.
— Осссподи! Тут солдаты мрут, как мухи, в коридоре лежат с дырявым черепом, а они шрамы на ноге обсуждают. Украшают мужчину.... Тьфу! Аж противно!
Мария зарделась еще сильнее, если это было возможно. Неловко завязала бинт на ноге и выскочила из процедурной, подальше от глаз язвительной санитарки. Николай же пошел неспеша, вразвалочку. Костыль ему больше не требовался. Хромал, конечно, но на ногу можно уже наступать. Колю выпады санитарки не смущали. Он на них внимания не обращал, как на жужжание надоедливой мухи. Кто такая эта бабка? Обслуга, не более того! Что-то много она на себя взяла полномочий — высказывает солдату Красной армии!
Неспеша Николай вышел из процедурной, и тут его, хромого, чуть не сбил с ног человек в гражданском, уверенно и очень быстро шагающий по коридору.
— Эй, осторожней можно! — начал возмущаться Коля, но тут же был осажен холодным и очень проницательным взглядом человека в гражданском.
Светлая рубашка, добротный, дорогой костюм — Коля умел отличать хорошие вещи. Но даже не по одежде он понял, что не тому человеку решился делать замечание, а по холодным глазам и лицу. Непроницаемому лицу. Этот мужчина привык командовать, привык распоряжаться. Он осадил Колю одним только взглядом, заставив вжаться в стенку коридора, и продолжил шагать, как шел, по центру коридора, уверенно и быстро. А следом за мужчиной, с трудом поспевая, семенил молодой, в форме почти что рядового Красной армии, но было небольшое отличие. И кобура висит на боку.
У Николая появилось подозрение, кем могут быть эти люди. Поковылял он следом, с нарастающим любопытством. Человек гражданском вошел в третью палату. Молодой в форме остался стоять возле двери, положив руку на кобуру. Зашедший вышел очень быстро, и не один. Перед ним шел один из пациентов — нелюдимый мужик с кустистыми бровями, что целыми днями лежал на кровати и ни с кем не общался. Он шел впереди, тот, что в гражданском за спиной. Невеселая процессия!
Коле уже не надо было объяснять, кто этот человек в гражданском. НКВД! И сейчас, на глазах всего госпиталя, произошло задержание. Но за что задерживать обыкновенного солдата?
Николая уже просто распирало любопытство. Он вошел в третью палату. Тут по-любому будут обсуждать.
Так и было. Ходячие раненые скучковались возле окна. Расталкивая друг друга локтями, смотрели, как нелюдимого пациента усаживают в «чёрный воронок». И, конечно же, как всегда, был тот, кто в курсе всего. Маленький вертлявый мужичонка, что целыми днями сновал по госпиталю, трепался с медсёстрами, курил на крыльце, сказал громко, чтобы обратить на себя внимание:
— Ну, всё, допрыгался, самострел. Его ведь за это задержали. Трус он. Струсил во время боя и прострелил себе руку. Теперь за всё ответит. Там-то ещё была возможность увернуться от пули, а тут точно всё, расстреляют!
— Как расстреляют? — непроизвольно выкрикнул Николай.
Он не хотел вмешиваться, хотел только послушать, но не сдержался.
— За что ж сразу расстреляют?
— Как, за что? — ухмылялся вертлявый. — Странный вопрос. В то время, как мы кровь проливаем, жизнью рискуем за Родину, этот в больничке решил отлежаться. Это называется дезертирство, а дезертиров у нас расстреливают.
— Врёшь, не так это называется, — загундел кто-то из палаты. — Называется по-другому, но то, что расстреливают — это правильно.
— Правильно, правильно, так и надо!
— Подождите, — опять Коля, — что значит, он прострелил себе руку? Да у него ранение в грудь.
— Что, слышал звон да не знаешь где он? Ранение в грудь возможно настоящее, тут на самом деле фашист подстрелил, а лапу свою он себе стрельнул давно еще. Доктор наш, когда пулю доставал, сразу заметил самострела, но не доложил. Замотался. Слишком много раненых тогда поступило. А сейчас увидел его вновь и вспомнил.
На всезнающего мужичка смотрели скептически, а он горячился:
— Нет, вы что думаете, я выдумаю? Да у меня информация из первых уст. Я с операционной медсестрой скорефанился, она мне ещё утром рассказала. Я уже знал, что комитетчики приедут.
Николай не стал дальше слушать, ушёл из третьей палаты. Боялся, что заметят раненые, какое испуганное у него лицо. А испуг не скрыть, он идёт изнутри и обволакивает липким потом.
Это что ж такое получается? Уже и рука у «нелюдимого» давно зажила, а его «взяли»! Даже если и была вина, этот человек кровью искупил. Говорят же, что ранение в грудь настоящее. Что, неужели нет срока давности?
То есть, получается, Маша сейчас молчит, а через месяц, через полгода заговорит, и за ним так же придут?
Страх перед разоблачением вернулся с новой силой. Нет, он удесятерился. Коля хотел всего лишь задурить девушке голову, поцеловаться несколько раз на лавочке, чтобы выбросила она из головы то, что увидела, а получается, нельзя. Нельзя ее отпускать из поля зрения, нельзя «спускать в крючка». Дальнейшая жизнь Николая зависит только от нее.
Не хотел он, видит Бог, не хотел заходить с девушкой далеко, но придется. Придется сделать отношения серьезными, чтобы медсестричка думала только о нем.