— Эй, болезнь! — кричала она иногда в пустоту. — Ты думала, я буду плакать? А я танцую! Ты думала, я сдамся? А я грядки завела! Попробуй теперь меня победить! И в ту же секунду, где-то в клетках, что-то улыбалось в ответ. А на грядке надежды, между прочим, начали пробиваться первые зелёные ростки. Чего именно — никто не знал. Но они росли. Упорно и радостно. Совсем как Марина.
Женщина устроилась рядом с окном. Её звали Марина, но в мыслях она называла себя просто — «Я». Как в детские годы: Я хочу. Я боюсь. Я думаю. Расположилась в кресле с клетчатым пледом, пила чай с мёдом и не морщилась — ведь мёд даёт энергию. А энергия сейчас была ей нужнее, чем кальций или разные витамины, от которых только урчит в животе.
Она болела. Не впервые. Болезнь давно поселилась в её организме, словно незваный гость: без спроса, с тяжёлыми чемоданами и привычкой не выключать свет по ночам. Но злобы к ней не чувствовала.
— Болезнь — это просто способ беседы тела с душой, — говорила она вслух, обращаясь к своему отражению в окне. — У кого-то — язва. У кого-то — связь с токсичным человеком. У меня — ну... клеточный мятеж.
Ей было хорошо. Внутри. Там, где обитала пятилетняя девочка. Та самая, которую когда-то сильно любили. До пяти лет — это было счастье: мама пахла выпечкой, папа рассказывал истории, у неё были голубые пижамы и ощущение, что она — центр вселенной. А потом родилась младшая сестра. Рыжеволосая. Зелёноглазая. «Чудо, посланное свыше», как повторяла мама. Хотя и мама, и папа были темноволосыми.
— Наследственность — это, конечно, интересная штука, — произносила Марина, приподнимая бровь, когда позвонила подруга Света.
— Привет, Маринка! Как дела? — раздался в трубке знакомый голос.
— Да вот сижу, философствую, — улыбнулась Марина. — А знаешь, когда у тебя внезапно появляется рыжая красавица в семье брюнетов — это не наследственность. Это материал для сериала.
— Ты опять о сестре? — вздохнула Света. — Сколько лет прошло...
— Время тут ни при чём. Некоторые детские травмы не лечатся временем, они просто учатся маскироваться.
С тех пор всё изменилось. Мама чаще радовалась младшей. Папа стал тише. А Марина — повзрослела в пять лет. Маленькая девочка поняла: она не первая. Она — «дополнительная».
— Представляешь, — продолжала Марина, — я в пять лет поняла, что любовь можно потерять. Просто так. Не по своей вине. И с тех пор живу с этим знанием.
— Маринка, может, хватит копаться в прошлом? У тебя сейчас столько важного...
— Как раз поэтому и копаюсь. Пока есть время и силы.
Прошли годы. Был муж. Были дети. Была работа, нервные начальники, бессонные ночи и однажды — диагноз. Но она не дала ему стать финалом.
— Слушай, Свет, а помнишь дачу бабушки Веры? — неожиданно спросила Марина.
— Ту, где мы в детстве пряники ели? Конечно помню. А что?
— Думаю туда съездить.
— Сейчас? Зимой? Да она же не отапливается!
— А мне и не нужно тепло. Мне нужно место силы.
Сегодня, сидя у окна, она мечтала не о выздоровлении. Нет. Она мечтала о возврате.
— Мне нужно найти место силы, — сказала она Свете. — Где я снова почувствую, что меня любят просто так. Без условий. Без заслуг. Без правильного цвета волос.
— Маринка, но ведь тебя и сейчас любят...
— Любят Марину — жену, мать, работницу. А мне нужно найти ту, которую любили просто за то, что она есть.
И она припомнила: дачу. Ту самую. Старую бревенчатую, с шумом берёз за окном и скрипучими досками. Где пахло булочками, и её никто не сравнивал ни с кем.
— Может, съездить туда? — размышляла она вслух. — Конечно, добираться туда — как в сказочное место. Две электрички, автобус и попутка в довесок. Но у меня ведь есть карта и отвага.
— Ты серьёзно? — удивилась Света. — В твоём состоянии?
— Именно в моём состоянии это и нужно делать. Пока я ещё могу.
Она засмеялась.
— Представляю: приеду. Выйду. В платке, с сумкой и видом человека, у которого ещё есть дела к этой жизни. И скажу этому месту: «Добро пожаловать. Я — вернулась. Можно я здесь долюблю себя до конца?»
— Хочешь, поеду с тобой? — тихо предложила Света.
— Нет, милая. Это путешествие я должна проделать одна. Со своей пятилетней девочкой.
Чай остыл. Солнце упало на подоконник. Марина попрощалась с подругой, поднялась, нашла в шкафу карту, тетрадь, лекарства (куда без них), и написала в заголовке: «План возвращения к себе».
— Маршрут в былое, билет в настоящее, — проговорила она, выводя буквы.
Марина собиралась в дорогу, как в экспедицию. Аптечка, носки, зарядка, книга (на случай, если вдруг реальность покажется скучнее воспоминаний), и — самое важное — термос с чаем. С чабрецом. Потому что даже если душа потеряется, чабрец знает, где дорога.
— Ну что, девочка, — обратилась она к своему внутреннему ребёнку, — готова к приключению?
И где-то глубоко внутри пятилетняя Марина радостно закивала, предвкушая встречу с местом, где её когда-то любили безусловно.
Вечером позвонила дочь Катя.
— Мам, Света рассказала про твою затею. Ты что, правда хочешь одна в зимнюю глушь ехать?
— Не в глушь, а к истокам, — спокойно ответила Марина. — К тому месту, где я помню себя счастливой.
— Но мам, это же опасно...
— Катюш, знаешь, что по-настоящему опасно? Умереть, так и не вспомнив, кто ты есть на самом деле. Не примерив свою настоящую душу.
— Я не понимаю...
— И не нужно пока. У тебя впереди вся жизнь, чтобы понять. А у меня — может быть, последняя возможность вернуться домой. К себе.
Марина достала из старого альбома фотографию: она, пятилетняя, на крыльце той самой дачи. Счастливая, любимая, единственная и неповторимая.
— Жди меня, — прошептала она фотографии. — Я иду.
Она никому не сказала. Ни детям, ни подруге Кате, которая всё равно бы заявила:
— Ты что, спятила? В твоём состоянии — по глуши? Да ты с ума сошла!
«Именно. В моём состоянии можно. Потому что я уже вышла за границы правил», — размышляла Марина, забираясь в автобус, который вёз её к первой электричке.
Дорога была абсурдной и чудесной. Она потерялась на пересадке, познакомилась с дедушкой, который угостил её конфетой «Красная шапочка», и на вопрос «куда направляетесь?» ответила:
— Домой. К себе внутрь.
Дедушка кивнул, словно понял. Возможно, понял.
— А это далеко? — спросил он, разворачивая ещё одну конфету.
— Очень близко, — улыбнулась Марина. — Просто я долго шла в другую сторону.
Когда она сошла на нужной остановке — дышать стало иначе. Воздух был плотный, как похлёбка. Всё пахло прошлым, но не застоявшимся — родным. Псы лаяли, как в детстве. Лужи сверкали. Даже ветер казался прежним.
Дача стояла. Старая, облезлая, но живая. Её сердце сжалось, потом расправилось, как меха. Она подошла и постучала. Открыла женщина лет шестидесяти с лицом, словно её уже ничем не поразить.
— Что нужно?
— Я здесь жила. Лет... сорок назад. Хочу просто постоять чуть-чуть.
— Жить хочешь?
Марина рассмеялась.
— В принципе — да. Но пока просто постоять.
Женщина впустила. Дом скрипел, пах древесиной и чем-то вкусным.
— Кухня — как была. Доска у стола всё ещё с норовом, — сказала Марина, наступив на ту самую.
— А вы жизнерадостная.
— Я просто — жива. Пока что.
— А это хорошо или плохо?
— Хорошо, — твёрдо сказала Марина. — Очень хорошо.
Они пили чай. Хозяйка рассказала, что купила дачу тридцать лет назад, хотела продать — да всё не решалась.
— Что-то удерживает, — сказала она.
— Может, память, — сказала Марина. — Может, любовь пятилетнего ребёнка, который впервые понял, что жить — это не обязательно быть совершенной.
— А вы помните себя в пять лет?
— Теперь помню. Я её потеряла где-то по дороге. А теперь нашла.
Она осталась на ночь. Потом на три. Потом на неделю. Записывала в тетради, гуляла по знакомым дорожкам, беседовала с собой — но уже не пятилетней. С той, что выросла. Не сразу. Но всё же.
На стене в кухне она повесила табличку: «Здесь живёт человек, который выбрал не доживать, а жить».
И пока листва шелестела за окном, Марина снова становилась собой. Забавной. Мудрой. Особенной. И, как ни удивительно, живой — до самых глубин.
Финал. Или только начало
Через неделю Марина знала всех в посёлке:
— где лавка, в которой нет ничего, кроме соли, семечек и сплетен,
— где пёс по кличке Серый, который лает исключительно на мужчин,
— и где старое озеро, в которое нельзя заходить, но все заходят, потому что «ну это же традиция».
— Серый, ты что, феминист? — смеялась она, когда пёс дружелюбно вилял хвостом при её появлении, а на соседа-дачника рычал.
Пёс будто пожимал плечами: «А что такого?»
Утром она пила чай на веранде, смотрела, как солнце омывает огород, и думала: «Вот бы доктора прописывали такое. Три раза в день: воздух, тишина и чувство, что ты защищена».
Местные приняли её сразу. Наверное, потому, что она не ныла, но и не корчила из себя героиню.
— У меня диагноз, — говорила она соседке Зинаиде Петровне. — Но это не мешает мне смеяться, почёсывать нос и спорить с чайником, когда он капает не туда.
— А какой диагноз? — простодушно спросила Зинаида Петровна.
— Серьёзный. Но не настолько, чтобы отказываться от малинового варенья.
— Правильно! — одобрила соседка. — Варенье — от всех болезней.
Она даже завела грядки. Один ряд — укроп. Один — надежда. Один — эксперименты. Посадила туда базилик, хотя знала, что он не приживётся. Но смеялась:
— А вдруг? Я же тоже вроде не должна была расцвести. А вон — как распустилась!
— Марин, а что это у тебя за грядка такая странная? — спросила хозяйка дачи, Валентина Ивановна.
— Это грядка надежды, — серьёзно ответила Марина.
— А что на ней растёт?
— Пока не знаю. Но что-то обязательно вырастет.
Когда дети приехали её «спасать», она встретила их в сарафане и с пирогом.
— Мам, ты как? Мы думали, ты... — дочка замялась.
— Что я лежу и грущу? Да я здесь еле успеваю грустить! У меня расписание! Вон, через час — соседский кот. Он любит, когда я ему читаю Есенина.
— Кот? — переспросил сын.
— Не твой, настоящий, — подмигнула Марина.
— Мама, а что с врачами? С лечением? — обеспокоенно спросила дочь.
— А что с ними? Я не сбежала с планеты. Просто переехала туда, где воздух лечит лучше таблеток.
— Но ты же понимаешь...
— Понимаю, что жизнь коротка. Поэтому не хочу тратить её на страхи.
Они уехали через два дня, немного озадаченные, но успокоенные. Мама жива. И, кажется, наконец счастлива.
Марина осталась.
— Валентина Ивановна, — сказала она как-то вечером за чаем, — а можно я у вас на постоянное жительство?
— Так ты же уже живёшь.
— Я имею в виду — официально. Совсем.
— А дети?
— Дети выросли. У них своя жизнь. А я хочу дожить свою — здесь.
Хозяйка молчала, потом кивнула:
— Будешь платить за коммуналку и помогать в огороде.
— Идёт! — обрадовалась Марина. — А ещё буду читать коту и воспитывать базилик.
Иногда она всё ещё думала о прошлом. О пятилетней себе. О несправедливости. О сестре. Но теперь смотрела на это как на плохой фильм, который закончился, а ты всё равно вспоминаешь отдельные кадры — по привычке.
А потом шла к озеру. Или в лес. Или просто стояла у окна.
И говорила себе:
— Знаешь что? Жить — это не подвиг. Это не война. Это когда ты есть, и тебе хорошо прямо сейчас. Даже если волосы не слушаются. Даже если дождь. Даже если диагноз.
А ещё она завела привычку разговаривать с зеркалом по утрам:
— Доброе утро, красавица! Как дела? Что сегодня будем делать — жить или существовать?
— Жить! — отвечала она себе же.
— Отлично! Тогда вперёд — к чаю, к грядкам и к коту с Есениным!
И если жизнь решила дать ей заключительный акт — она будет в нём не трагической героиней, а комедийной королевой. С пирогом. С лейкой. И в забавных тапочках. Потому что смех — это тоже форма исцеления. И, возможно, самая честная.
— Эй, болезнь! — кричала она иногда в пустоту. — Ты думала, я буду плакать? А я танцую! Ты думала, я сдамся? А я грядки завела! Попробуй теперь меня победить!
И в ту же секунду, где-то в клетках, что-то улыбалось в ответ.
А на грядке надежды, между прочим, начали пробиваться первые зелёные ростки. Чего именно — никто не знал. Но они росли. Упорно и радостно.
Совсем как Марина.
Автор: Елена Стриж ©