Глава 47
Услышав то, что буквально опалило меня изнутри, словно кто-то плеснул в лицо кипятком, я сделала единственно возможное в этот момент – развернулась и ушла, оставив доктора Шаповалова наедине с его, как оказалось, женой, с этой идеально поданной женщиной в дорогом пальто и с холодной усмешкой на алых губах, так уверенно и громко прозвучавшей в пустом вестибюле.
Я шла быстро, не оборачиваясь, не давая себе даже малейшей возможности подумать, не позволяя чувствам выйти наружу, потому что если бы замедлилась, если бы остановилась – всё рухнуло бы, и я бы не смогла продолжать оставаться спокойной, хотя бы внешне.
Но идти домой мне показалось бессмысленным, потому что там, в нашем общем с ординаторами жилище, сейчас, скорее всего, было слишком оживлённо и весело: Марципанов наконец добился Юмкину, и теперь они, вероятно, наслаждаются друг другом на фоне булькающего чайника, разбросанных по полу носков и счастливого взаимопонимания, о котором мне сейчас не хотелось ни слышать, ни думать.
Я свернула к знакомому заведению, небольшому бару, который притаился на тихой улице недалеко от метро, тому самому, где мы как-то отмечали день рождения одного из ординаторов и где тогда всё казалось простым, лёгким и, что особенно больно вспоминать, безобидным.
Зайдя внутрь, я сразу направилась к стойке, даже не раздеваясь – плечи мои всё ещё сотрясала дрожь, не столько от холода, сколько от унижения, которое, как яд, проникло в кровь, и теперь разливалось по всем клеточкам тела, лишая меня способности здраво мыслить.
Я заказала коньяк с колой – странный, почти подростковый напиток, не имеющий ничего общего с настоящим вкусом благородного алкоголя, но сейчас мне нужно было именно это: что-то ледяное, сладкое и простое, то, что пойдёт без сопротивления, разогреет изнутри и, возможно, на мгновение даст ощущение контроля над происходящим.
Пока бармен наливал, я поймала себя на мысли, что быть хирургом – это не только про умение держать скальпель и не дрожать перед операционным столом, а в первую очередь про способность вычленять лишнее из своей жизни с той же точностью, с какой вырезают поражённые ткани. Чтобы стать хорошим врачом, нужно научиться входить внутрь себя так, будто входишь в стерильную операционную: без эмоций, без страха, без боли. Нужно уметь спокойно сделать разрез, удалить всё, что мешает жить, зашить с ювелирной точностью и больше никогда не вспоминать о том, что было раньше.
– Я тебя знаю? – вывел меня из раздумий голос бармена, высокого парня с густыми тёмными вьющимися волосами и в рубашке, которая, казалось, принадлежит совсем другому времени года – слишком плотной для этого душного, пропитанного запахами алкоголя небольшого полуподвального помещения.
Я медленно повернулась, чуть приподняв бровь.
– Бывала тут раньше? – уточнил он, вытирая стаканы, но не отрывая от меня взгляда, в котором не было назойливости, только лёгкое, почти профессиональное любопытство.
– Однажды, – кивнула я. – Тогда всё прошло удачно.
– Судя по глазам, сегодня не тот случай, – заметил он и, чуть наклонившись вперёд, добавил: – Обычно, когда кто-то приходит сюда в таком состоянии, причина одна из двух: проблемы на работе с начальником или с парнем.
Я усмехнулась, сделала глоток, почувствовала, как напиток обжигает язык и горло, и, поставив стакан на стойку, ответила:
– С обоими.
Он понял. Не стал переспрашивать, не полез с утешениями. Просто взял бутылку, долил ещё одну порцию и, не спросив разрешения, подвинул ко мне рюмку:
– За счёт заведения, – сказал тихо, по-доброму.
Я посмотрела на жидкость цвета светлого янтаря и подумала, что вот она – моя боль, только в другом агрегатном состоянии. Эту можно выпить, проглотить, растворить в крови. А ту, что внутри, увы, придётся резать – без наркоза, ассистентов и права на ошибку. «Рана, которую никак не зашить», – мелькнуло у меня в голове. Я взяла рюмку и, не поднимая глаз, выпила её до дна.
***
Когда Даша, не выдержав свалившегося на неё, как обух по голове, откровения, резко развернулась и ушла, оставив позади тяжёлые шаги, потрясённое лицо и внезапно опустевшее пространство рядом, доктор Шаповалов, сделав усилие, чтобы выглядеть равнодушным, как будто произошедшее не поколебало его внутренний мир, спокойно – по крайней мере, внешне – задал вопрос, не отрывая взгляда от женщины, стоявшей напротив:
– Эмма, что ты здесь делаешь?
Она, словно пропустив его слова мимо ушей или, что более вероятно, сознательно проигнорировав сам тон, в котором они были сказаны, оглядела его с головы до ног и, прищурив глаза, произнесла с лёгкой усмешкой, в которой пряталось сразу слишком многое:
– Ты изменил причёску.
– Многое изменилось, – сдержанно согласился хирург, не двигаясь с места.
– Мне нравится, – произнесла она, чуть склонив голову в сторону. – Похож на Рассела Кроу. В молодости.
– Что ты здесь делаешь? – повторил Шаповалов уже с оттенком настойчивости, будто желая вытолкнуть её из этого здания хотя бы голосом.
Но Эмма, как всегда, предпочла действовать по своим правилам и отвечать на вопросы вопросами.
– А что здесь делаешь ты, Денис? – её голос был спокоен, даже мягок, но с характерной для неё ледяной нотой, которая не оставляла сомнений: это не просьба объясниться, а попытка поставить собеседника на место. – Ты просто собрал вещи и исчез. Бросил всё – наш дом, нашу работу, друзей, общую жизнь в Нижнем Новгороде.
– Да, было дело, – кивнул он. – Была жизнь. В прошедшем времени.
– А теперь у тебя новая. Новая девушка, новый город. Новый стиль, кстати. – Она оглянулась в сторону двери, через которую только что ушла Даша. – Она милая. Даже очень, я бы сказала.
– Эмма… – начал он, но она не дала ему договорить.
– «Осторожно, ты ходишь по тонкому льду», – усмехнулась она, перехватив его взгляд. – Ты же знаешь, как я люблю наблюдать, как ты изо всех сил стараешься быть серьёзным, холодным, рациональным. Ты весь из стали, хирург с руками как скальпель, а внутри… всё равно остаёшься тем самым Денисом, который вечно мечется между правильным и настоящим.
– Если ты приехала сюда с надеждой, что всё можно вернуть, что я одумаюсь и снова стану частью твоего сценария… – голос его стал резче, – забудь. Этого не случится.
Она сделала паузу, чуть склонила голову и, глядя прямо в его глаза, произнесла с вызывающей прямотой:
– Так и есть. Я прилетела, чтобы показать тебе наши старые свадебные фото, напиться вина, завалиться к тебе в кровать и напомнить, как было, когда ты действительно дышал мной. Хотела убедить тебя, что без меня ты – ничто.
Он стиснул челюсти. Всё внутри него кричало, что она лжёт. Или, может быть, говорит правду – но так, чтобы ранить. И в этом было нечто знакомое, почти домашнее.
– Но расслабься, – продолжила она, уже с явным удовольствием наблюдая за его реакцией. – Я здесь по работе. Беру на себя близнецов, которых привезли на прошлой неделе. Адриан Николаевич сам предложил. Ввёл меня в курс дела.
– Подожди… – Шаповалов прищурился. – Шварц знал, что ты приедешь?
– Конечно, – кивнула Эмма, как будто вопрос был излишним. – Он же тебя не поставил в известность? М-да… Видимо, посчитал, что сюрприз будет уместнее.
– Сюрприз, – с горечью повторил Денис Дмитриевич.
– Именно, – её голос стал почти ласковым. Она подошла ближе, сузила глаза, провела взглядом по его лицу, и, наклонившись, произнесла почти шёпотом: – Кстати… я всегда любила Рассела Кроу. Особенно в «Гладиаторе».
После этих слов она развернулась на каблуках – не спеша, с достоинством, будто уходила не из больницы, а со сцены театра, где только что сыграла первую сцену новой пьесы. Стук её шагов по мраморному полу отдался в стенах, будто выстрелы, расчерчивая вестибюль ритмом её маленькой победы. Шаповалов остался стоять на месте, не шелохнувшись.
***
Когда вслед за Дашей из приёмного покоя вышла и Марина Спивакова, уводя под руку слегка ошалевшего от происходящего Марципанова, в раздевалке на какое-то мгновение воцарилась удивительная тишина – почти стерильная, словно кто-то выдернул вилку из розетки, и вся система обесточилась. Остались только двое: Наташа Юмкина и Алексей Двигубский.
Наташа, не теряя времени, медленно подошла к Алексею, внимательно вглядываясь в его лицо, словно пыталась понять не только, насколько сильно он пострадал физически, но и что сейчас происходит у него внутри. Слева под глазом уже успел расцвести впечатляющий синяк – густой, багровый, с лиловым отливом, похожий на пятно чернильного облака в прозрачной воде. Эта картина придавала ординатору вид потерянной, немного жалкой, но в то же время трогательной собачки – чем-то он напоминал ей того самого Белого Бима с печальными глазами.
Ординатор попытался было отпрянуть, но Наташа, действуя уверенно и почти бережно, коснулась его подбородка, слегка повернула лицо к свету.
– Дай посмотреть, – спокойно сказала она, не обращая внимания на его упрямство. – Порезов нет, гематома поверхностная, отёк тоже умеренный. Витя, надо признать, вложился от души.
Алексей насупился, отвёл глаза, будто желая выйти из этой сцены, не произнеся ни слова, но, видимо, не выдержал и пробурчал сквозь зубы, сдерживая раздражение:
– При желании я бы легко его уложил.
Юмкина хмыкнула, чуть приподняв бровь, и, отойдя на шаг, скрестила руки на груди – так, как будто собиралась устроиться поудобнее, наблюдая за его оправданиями.
– Правда? Ну и чего ж ты этого не сделал? – спросила она с ледяной, почти театральной насмешкой, будто речь шла не о драке, а о пропущенном экзамене.
– Шутишь? – отозвался Алексей, уже с яростью в голосе. – Я собираюсь стать пластическим хирургом. У меня золотые руки. Я не могу себе позволить портить пальцы… особенно из-за Марципанова.
Слова эти он произнёс так, будто каждое из них было каплей яда, аккуратно капающей с языка, и Наташа, конечно, услышала в этой фразе всё: обиду, уязвлённую гордость, скрытое разочарование, и – поверх всего – ту самую невыносимую смесь унижения и самолюбия, которую в таких случаях даже не пытались маскировать.
– Знаешь, ты сам нарвался, – сказала она негромко.
– Он дерётся, как моя сестра, – парировал Алексей, бросив взгляд в сторону, будто надеялся, что разговор вот-вот закончится.
Наташа усмехнулась и, медленно приближаясь, наклонилась чуть ближе, не отводя взгляда:
– Ну значит, тебя, дорогой, только что избила девчонка. Прими как факт.
Двигубский не ответил, только скривил губы в ухмылке.
***
Я и в самом деле оказалась неправа. Марципанова увела за собой не Наташа Юмкина, а Марина Спивакова. И отвела вовсе не домой, а сюда, в бар. Вижу, как они оба заходят. Один из знакомых Виктора приветствует его, одобрительно хлопая по плечу.
– Слава чемпиону! Лёха наконец получил по заслугам, – говорит он, и я поражаюсь тому, как в нашей больнице стремительно разлетаются новости. Драка была всего пару часов назад, а о ней уже всем известно.
– Витя уложил его одним ударом, – хвалит нашего задиру Марина. – Жаль, что ты не видел.
– Не хочу об этом говорить, – ворчит Марципанов, снимая куртку и усаживаясь рядом со мной за барную стойку.
– Рассказывай, чемпион! Ты это заслужил, – требует приятель.
– Можно мне пиво? – спрашивает Виктор у бармена.
– Давайте поиграем в игру «Чья жизнь хуже?» – предлагаю коллегам. – Я выиграю! Я всегда выигрываю! – и снова пью.
– Со мной не стоит играть, – устало говорит Марина.
– Стоит, я начну. Шаповалов женат!
Услышав это, Витя поперхнулся пивом, – оно брызнуло из него пенным фонтаном.
– Витька, у тебя пиво из ноздрей вытекает, – брезгливо сказала Спивакова.
Откашливаясь, он поспешил в туалет привести себя в порядок.
– Я же говорила, что выиграю, – произношу печально.
– Нет, проиграешь… – говорит Марина мне в тон.
– Ты что, не слышала? Я сказала: доктор Шаповалов женат. Взрослый, лживый, отвратительный женатик! Ты ничем это не перекроешь! – выпаливаю.
Марина отпивает немного ледяной газировки и, глядя прямо перед собой, произносит обречённым голосом:
– Я беременна.
У меня отпадает челюсть. Спивакова замечает и добавляет:
– Я выиграла.
В этот самый момент слышим позади грохот, и кто-то спрашивает:
– Ваня! Ваня, что с тобой!
Оборачиваемся и видим нашего бармена, который, поскольку бар маленький, тут ещё и за официанта. И вот этот крупный парень ростом под два метра валяется на полу, а рядом растекается что-то среди осколков.
– Кажется, Ваня выиграл… – тревожно произносит Марина.
Устремляемся к нему.