Окончание писем Аркадия Осиповича Россет (Санкт-Петербург, Вильно) к Александре Осиповне Смирновой-Россет (Калуга-Англия)
Вильно - Англия, 24 февраля 1853 года
Ты хорошо делаешь, что Олю (Ольга Николаевна Смирнова) не пустила в свет "как взапуски"; не следует ей это, да и приносит гораздо менее пользы, чем думают. Сотни примеров перед глазами, что положить всю надежду на свет и балы - просто вздор и пустяки. Придет время, и дело устроится.
Пушкина (Наталья Александровна) вовсе еще не выезжала, а нашла жениха (Михаил Леонтьевич Дубельт), не лучше же она, ни в каком отношении, Оли и Сони (Софья Николаевна Смирнова). Поверь, надо менее об этом толковать и хлопотать и помнить, что никого не устроишь в 17 лет так, чтобы на всю жизнь человек был счастлив; выдав замуж, быть может, еще более будешь беспокоиться.
Радуюсь за Наталью Николаевну (Пушкина-Ланская) и за Ташу: Дубельт-сын очень хороший малый, хотя и был, что называется "разбитной"; у него, как мне казалось, хорошая натура.
Здесь очень много шуму наделала история Политковского (Александр Гаврилович); только и спрашивают один у другого: не писали ли чего из Петербурга? Ужасная история, особенно как симптом; такого ужасного подлеца ранее не бывало. Вот настоящий герой нашего времени: 15 лет преступничать беспрерывно и ни на минуту не призадуматься, быть спокойным, как праведник и слыть "за любезного, милого Александра Гавриловича".
15 лет красть для того чтобы шулерничать, шулерничать для того, чтоб оставить сотни тысяч долгу, и все это не по скупости, не по страсти к долгам или другой какой страсти, а очень логически, чтобы приобрести положение в свете и если не уважение, то почтение и любовь!
Какой чёрт разгадает подобный характер, и какой Шекспир выставит на сцену подобного героя?
Жаль бедных генералов. Не говорю о Государе (Николай Павлович); воображаю, что он подумал и что он почувствовал, когда ему объявили об этом ужасе. Боюсь я и за себя; ревизую ящики сам ежемесячно, делаю внезапные ревизии, а ручаться не могу, чтобы какой-нибудь мерзавец не смошенничал; тем более что не имею власти выпихивать иногда даже известных мне мерзавцев.
Вильно - Англия, 4 апреля 1854 года
Говорят, что Мекленбургский (?) поехал с тем, что как "христианам даны права, Государь согласен, не желая ничего более, очистить Молдавию" (здесь "турецкое" направление Крымской войны), если флоты выйдут из Чёрного моря: еще шаг умеренности. Хотя и знали, что Англия и Франция этого не примут, но чего же более могут желать Австрия и Пруссия?
Впрочем, я полагаю, что все рассуждения теперь напрасны. Решится дело, и более всего на Балтийском море. Здесь узел. Англия подла, но как всегда умна, знает чего хочет и уступит, - или тогда, когда достигнет цели, или когда увидит, что жертвы так велики, что лучше бросить цель.
Удивительна Франция или лучше болван Наполеон (III); одним можно объяснить - страхом, что, если б он не бросился в объятия Англии, она бы его "сковырнула с престола" в два месяца.
"Дура" Европа кричит об экилибре (здесь равновесии) и страшится влияния России! Какой же это экилибр, когда 40 лет тому, Англия подстрекнула всю Европу против Франции, как теперь вооружила всю Европу против России, в промежутках же бомбардировала Копенгаген, блокировала Грецию, пакостила и делала что хотела с мелкими государствами?
Она просто владычица старого света, и борьба затянется не на живот, а на смерть.
Вчера мне писали из Петербурга, что переход через Дунай произвел общий восторг; боялись, что мы будем все на дефанзиве (здесь оборона). Государь пригласил 200 волжских бурлаков; их вызвалось 2000, но с тем, чтобы не брить бород.
Вильно - Англия, 19 апреля 1855 года
Кто без сильного сердечного участия может помышлять о наших героях в Севастополе? Ты первая, не менее меня, думаешь об этом днем и ночью. Здесь я держу язык за зубами. Советую тебе следовать моему примеру и не говорить с теми, кто иначе смотрит; с Виельгорским я бы заговорил о погоде тотчас по произношении им слова "humiliation" (унижение).
Разумеется, Россия несколько лет не будет стоять на той политической высоте и не будет иметь того влияния, которые имела доселе; но это политическое, переходившее даже в "полицейское влияние", - было действием личности покойного Государя; России же оно не подобает ни по историческому ходу, ни по образованию и, главное, оно нисколько ей не нужно; Виельгорский может считать это humiliation (унижением), а я считаю это благом, потому что заставит обратиться внутрь и менее хлопотать об извне.
Государь, действительно, хотел помочь "бедным православным христианам" без всяких видов, по вопрос принял гигантские размеры, - и во времени и в пространстве; так "уже хотел Бог".
История и потомство каждого рассудят; главное дело для народа, как для частного человека, вести себя честно, в каких бы обстоятельствах человек ни находился; тогда и "humiliation" (унижения) не будет.
В здешнем крае, где надо иметь некоторый политический смысл, я часто удивляюсь, как вообще, русские, имеют мало политического такта: говоря с поляком, немцем, даже с евреем, скажет именно то, чего не следует сказать; то же замечается и за границей, и это меня убеждает, что в "политике Россия должна быть поскромнее" (?! (ред.)).
Подняв слово "православие", я желаю России менее о православии "болтать", а поболее преуспевать; к этому я также пришел, находясь в крае неправославном, где много православных.
Вильно - Англия, 10 августа 1860 года
В Нижний я поехал, не зная, что там холера; у Карамзина (Александр Николаевич) она появилась, как нарочно, накануне моего приезда и была очень сильна, что было очень неприятно. Зато я насмотрелся у него прекурьезных вещей.
Alexandre "оригинал", но человек, право, удивительный. Я его очень мало видел, вместе только обедали и чай пили; целые дни и ночи он и жена (княжна Наталья Васильевна) проводили в госпитале, ухаживая за холерными, поминутно приводимыми, сами подавали лекарства, сами оттирали, бегали на кухню, кому бульон, кому суп с курицей, ободряли больных, утешали родных.
Все это предо мной делалось 2 недели, а я в это время читал l’abbé Gaume (здесь фр. теолог), убеждался, что "мы язычники" и, глядя на Alexandre думал: "вот христианин, чудак и оригинал". Эта заботливость и ухаживание за крестьянами у него постоянные; я был у него тому 12 лет и не узнал его крестьян: тогда они были "дикая угрюмая мордва", а теперь "люди с понятием" и другими человеческими атрибутами.
Вчера я возвратился из одного уезда, куда ездил для усмирения возмутившихся крестьян. Они отложились от помещика, отказались работать и кричали: "Не хотим принадлежать пану, а хотим быть казенными".
Виноват, разумеется, зачинщик-помещик, но и их надо было наказать; после нескольких ударов розгами они пали ниц, и дело уладилось. Подобные случаи здесь гораздо чаще повторяются, чем в Великороссийских губерниях; это самая неприятная возня, требующая большой осторожности, чтобы не смотреть односторонне и не тянуть ни на ту, ни на другую сторону.
Инвентари и постоянно строгое наблюдение много оградили крестьян; но беспрестанные жалобы еще сильнее раздражают помещиков, без того, искони неблагосклонных к крестьянам. Как-то разрешится в России "этот узел"? Не самый ли верный способ размножать чудаков, подобных Александру. На инвентарях и эмансипации, указами, далеко не уедешь.
Санкт-Петербург - Англия, 6 декабря 1860 года
На днях, проездом в Москву был у меня Чижов (Ф. В. заготавливал в Англии заем английских денег на постройку московско-курской железной дороги) и передал "живые о тебе вести". Он остался в Торки (англ. Torquay) только два часа с досады, как говорит, что "нашел слишком много в тебе пристрастия к Англии".
Не он один не понимает тебя и смотрит как "на отступницу"; они не допускают, что, при настоящем положении России, ее неустройстве и шаткости, можно более скорбеть и страшиться, чем увлекаться и, пройдя через все, через что мы прошли с 1854 года, во многом переменить мнение.
Что день, то более завидую, что живешь вдали от шума, споров, ссор и политической вражды, которая, увы! и у нас зарождается. Люди, почти полвека, проведшие в приязни, расходятся от какого-то "заподозревания в убеждениях", тогда как ровно никто "не знает, чего хочет и в чем состоят его убеждения".
Часто говорю себе: закрою уши, привяжу язык и не стану ничего читать в нашей душной литературе; но в Петербурге это трудно сделать.
Посылаю стихи Тютчева "на смерть Императрицы" (Александра Федоровна).
Смирнов (здесь муж А. О. Россет-Смирновой) тебе, верно, писал, что к праздникам будет сенатором. Миша (здесь сын Александры Осиповны и Николая Михайловича Смирновых, Михаил Николаевич) продолжает быстро развиваться; недавно, покуда отец его дремал после обеда, у меня с ним был спор, который передаю на твое обсуждение.
Речь зашла о Ричарде Львином Сердце, о котором он пишет статью в гимназический журнал. На замечание, зачем не выбрал лицо из русской истории, он стал отстаивать Ричарда, а я доказывал превосходство характера Иоанна Грозного или Годунова.
Он назвал меня за это "квасным патриотом", а я ему в ответ, что "с его просвещенным патриотизмом, он, когда вырастет, будет такой же ни к чему негодный, как все ему подобные; что будет умно рассуждать о чужих странах, а для своей не сумеет сделать ничего путного".
"Да я и не имею претензии и не хочу, как советует папа, поступить в университет в юридический факультет".
"Какой же ты выберешь? Филологический с историческими науками и словесными или математический с естественными? Чтобы действовать, - нужны, особенно в твое время, - твердый характер и сильная воля, и с твоим самолюбием, щепетильностью и слабостью характера лучше избрать мирную карьеру филолога или естествоиспытателя".
Он вспыхнул, покраснел и, как всегда, когда ему замечаю, запел песню: "задеть мою амбицию я не позволю вам" и пр. Гимназия имеет на него большое влияние. Не сомневаюсь, что в гимназии с хорошим он набирается и дурного. Это не беда: воспитание не в том, чтобы мальчик не знал дурного, от которого трудно теперь уберечь, а в том, чтобы "знал и не делал"; но для этого надо мальчика испытывать, выпытывать и во время объяснять, толковать, предостерегать.
NN (гувернер-иностранец), не зная русского языка, этого, разумеется, делать не может; иногда достаточно одно слово, нечаянно им произнесенное, чтобы вывелись разные заключения. Не пиши ничего об этом Смирнову; он вообразит, что я подметил что-нибудь действительно, преувеличит, захлопочет, а в результате ничего не выйдет. Надо оставить до лета; сама лучше все устроишь. "Eu somme" (здесь "без преувеличений"), - он славный мальчик.
С.-Петербург - Англия, 14 марта 1862 года
Миша тебя поразит. Так он вырос. Всю зиму был здоров и развивается. Нахожу удовольствие с ним разговаривать; имеет решительную страсть к естественным наукам; благодаря ему, я сам прочел эстетику растений, описание земного шара, все переводы прекрасные и очень любопытные; он сам их открывает.
Поручение твое исполнил: Евангелие он читает каждый день. В этом отнюдь не надо насиловать, - надо, чтобы полюбил; когда увидит, что тебя это сильно занимает, что находит в чтении подобных книг истинное удовольствие, он смекнет, и на него это гораздо более подействует, чем прямые советы.
С.-Петербург - Англия, 3 мая 1862 года
Норову (здесь бывший министр народного просвещения) я передал твое письмо; бедный старик, немного оставленный, прослезился, читая твои дружеские строки. Свел к нему и Мишу, он его очень обласкал, и Миша, как всегда в этих случаях, показался мне дик. Надо, чтоб Ольга и Надя потрудились дать ему манеры джентльмена, которых совсем не имеет.
Ты скоро увидишь его; во многом он будет тебя шокировать; но ты не смущайся; постарайся, чтоб он свободно с тобой разговаривал и не забывай, что в 15 лет кто любит чтение, тот всегда увлекается, более или менее бредит и считает себя мудрецом. Я не прочь от того, чтобы он читал в переводе иностранных натуралистов и материалистов, лишь бы не читал нашу гадину, от которой, по счастью, отстает.
Ученые немцы и англичане даже о лягушке умеют говорить с благородством тона, с грацией, возбуждают любовь к природе и, главное, развивают эстетический вкус, который непременно приведет человека рано или поздно от лягушки к предмету более духовному, тогда как наши передовые люди, не исключая и Аксакова, развивают лишь грубость, цинизм, наглость и нахальство.
Тебя бы вырвало от каждой почти страницы петербургских журналов, и я уверен, что со времени Гутенберга и итальянца, выдумавшего газету, подобной гадкой журналистики еще не бывало. Московские получше.
Самарин (здесь славянофил) может быть грустен; есть от чего, но зачем не скажет? С его умом, талантом и авторитетом честного человека его слова могли бы отстранить предметы грусти. В том-то и дело, что у всякого свой кумир, и нет духу восстать против новомодного нашего бога: либерального общественного мнения, хотя растрёпанного и грязного.
С.-Петербург - Англия, 21 мая 1862 года
Новость у нас, о которой все говорят: назначение Константина Николаевича в Варшаву. Что и как? Никто не знает, но все находят, что в настоящих обстоятельствах и при его личности c’est très conséquentе (все это последовательно). Вызвали Милютина, но он отказался ехать туда.
Другая новость тебя поразит нелепым ужасом: явилась прокламация. Представь, в ней говорят, что "Герцен, написавший где-то, что после 48 года (здесь фр. революция) он имеет отвращение к крови, никуда не годен, что надо за топоры и перерезать всю царскую фамилию, все дворянство и духовенство".
Сочинители оказались дамы: une m-lle Александровская и m-me Bühler; попался и племянник Оболенского, молодой Евреинов. Говорят, что правительство хочет само ее напечатать; никто, разумеется, не придает тому важности, но что за ужасная ахинея в головах!
Против ахинеи в головах замечается уже сильная реакция; вчера "Русский Вестник" прогремел против Герцена, как "эта "новая пифия", этот "комический Цезарь", распорядитель судеб России, сидя под защитой английских полисменов от воображаемых им Брутов, посылает нашу неопытную молодежь в Сибирь или казематы".
С.-Петербург - Англия, 26 декабря 1862 года
По словам Павла Вяземского, во всех университетах есть сильная партия консервативных и умеренных профессоров и даже студентов, признающих необходимость принятия действительных мер, чтобы покончить с неурядицами. В одном Петербурге эта партия слабее, и этим подтверждается вредное влияние среды и петербургского общества, где молодежь только и слышит "критику и нападки на правительство".
К сожалению, Путятин (здесь министр народного просвещения) всех без разбору заподозрил в революционерстве, всех оттолкнул от себя; теперь видят, но поздно. В заседании Совета князь Горчаков прямо сказал, что "при настоящей власти министерства народного просвещения, нельзя ожидать прекращения беспорядков"; Путятин тотчас поехал во дворец и выпросил увольнение. Осинин (здесь попечитель женских гимназий) говорит, что "он совсем упал духом, восстановив против себя всех и в России и даже в Европе".
На предстоящих во многих губерниях выборах, вероятно, в этом смысле составятся адресы; и дай Бог, чтобы занялись этим, а не испрашиванием разных глупостей вроде конституции и проч. - чего опасаются.
С.-Петербург - Англия, 22 апреля 1864 года
Дмитрий Оболенский просил меня поговорить с тобой о Самарине. На днях он выехал в Варшаву, оттуда в Венецию, а там поедет к тебе, в Торки (англ. Torquay). У него idée fixe, что начинается у него разжижение мозга, и нашелся в Москве один доктор-дурак, который поддержал его в этом опасении.
Как все начальные больные, он очень мнителен и даже сердится, когда ему не верят; необходимо, чтобы все его разуверяли, а также чтобы не залечили; от усиленной работы и сидячей жизни при его крепкой натуре у него просто приливы крови к голове; нужен воздух, движение и отдых от головных занятий; пусть прибавит также строгий régime.
Убеди его, что "для начинающего больного опытные больные, прошедшие, как ты и я, через и насквозь всю медицину, гораздо полезнее опытных докторов".
С.-Петербург - Англия, 20 октября 1864 года
С "Ренанами" (здесь нариц.) и "прочей братией" я покороче познакомился через Саго (?). Все, что пишут, не может не смущать и сильно расстраивать умы, но все же это недурно, ибо вызывает на сильный отпор.
Дурно только, что Ренана прочли сотни тысяч, а Саго известен весьма немногим.
У нас, разумеется, это заметнее, чем где-нибудь. Куда "не ладно идут дела" внутри России. С нетерпением ожидают возвращения Государя (Александр II). Весь "заграничный эпизод" (?) здесь в высшей степени не нравится; жаль, любишь его, и так бы хотелось, чтобы все, что он делает, нравилось. Нехорошо фельдмаршалу (А. И. Барятинский лечился в Англии) жить за границей; он, как мне кажется, единственный человек, которому Государь доверяет, ибо с молодых лет был ему предан бескорыстно и оказал действительные услуги.