Эшли был младшим в семье пионеров в третьем поколении Уильяма и Арьи Хансонов, и единственным из их троих детей, кто частично унаследовал от матери проблемы с речью. Однако в отличие от матери, немым он не был. Говорить мог, но давалось это ему с трудом, а получалось плохо. Дети жестоки. Из-за особенностей речи Эшли пришлось перенести немало насмешек со стороны сверстников, потому предпочитал он одиночество и чтение. Любимой его книгой долгие годы оставался роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».
Люди не рождаются бунтарями. Особенно те, кому на роду написано возделывать землю. Бунтарский дух – дитя вероломства. Он просыпается внутри каждого, кто заметил, что был ограблен. Люди с короткой мыслью замечают лишь прямой открытый грабёж: когда руки заломлены за спиной и кинжал приставлен к горлу.
Эшли Хансон умел мыслить намного длиннее. Он знал, что руки трёх поколений его предков по локоть в крови тех, кто жил на этой земле до них, на протяжении столетий. Он понимал, что первопроходцы служили оружием в руках людей, мыслящих временными категориями, превышающими земной путь обыкновенного смертного.
Эшли стал бунтарём, когда, предъявив королевский указ о даровании земель какому-то английскому лорду, солдаты колониальной армии пришли выдворять семьи фермерской общины из их собственных домов. Не добившись в марионеточном суде Джеймстауна справедливости, пионеры взяли в руки оружие. Но что с десяток крестьян могут противопоставить обученной и хорошо экипированной роте регулярной армии? Дом Эшли сгорел дотла вместе с матерью и сестрой. Его отец погиб в перестрелке, а тяжело раненного брата повесили на площади. Эшли объявили в розыск, потому оставаться в Виргинии стало для него небезопасно. Если бы он случайно угодил в руки властей, то наверняка тоже был бы вздёрнут на перекладине. Но целенаправленно поисками рассеянных бунтовщиков никто не утруждался. Да и зачем было тратить время и силы на преследование разбежавшихся голодранцев, которые, сберегая собственные жизни, желают лишь одного – навсегда убраться из этих мест? Но у страха глаза велики. Эшли был уверен, что его ищут, что по его следам идёт целая армия. И он спасался, как мог.
В харчевне недалеко от Джемстаунского порта, где Эшли снимал небольшую конуру и столовался за грязную работу, объявился однажды некий Мэйсон Баффетт. У этого парня водились деньги, и он тратил их на привлечение внимания к собственной персоне. Много пил и с лёгкостью угощал посетителей, если те были готовы выслушивать его бесконечные истории о морских переходах, штормах и стычках с испанцами. О свисте пушечных ядер, о снесённых точным выстрелом мачтах, об абордажах и сабельных поединках. Был он лет на десять старше и, в отличие от большинства, проблемы Эшли с речью игнорировал. Возможно потому, что сам, набравшись рома по самую глотку, начинал говорить примерно также, – заикаться, вытягивая слова чуть ли не до самого горизонта, а то частично их проглатывая.
Нет ничего удивительного, что скоро двадцатичетырёхлетний Эшли Хансон, зачитывающийся книгой о Робинзоне Крузо, согласился рекрутироваться в команду трёхмачтовой каперской бригантины «Вероника Грейс». Каперам, по понятным причинам, постоянно требовались люди для пополнения экипажей. Набирали из тех неудачников, что прозябали, скрываясь от преследований, в прилегающих к порту салунах и харчевнях, и желали либо вылезти из помойки, в которую угодили, либо издохнуть. Попадание в каперскую команду гарантировало преступникам невыдачу властям, будь ты хоть серийный убийца, и сулило наживу, если вдруг улыбнётся вечно хмурое каперское счастье. Прошлое новобранцев интересовало нанимателей лишь в части владения оружием и способности зарезать любого, кто встанет на пути. Мэйсон Баффетт оказался обычным вербовщиком, умевшим вкладывать деньги в подачу нелёгкого каперского труда с романтической стороны, привлекая тем самым доверчивый молодняк.
Ночью они вдвоём спустились к реке и сели в лодку, запрятанную Мэйсоном в кустах так, что её бы сам дьявол не нашёл. Погрузились и скоро вышли на открытую воду. Эшли сидел на вёслах и старался грести как можно тише: если их заметят со сторожевого таможенного поста, тогда он попадёт в руки властей, и попытка побега закончится виселицей.
Заметив мерцающий на берегу огонёк, Эшли сушил вёсла, дабы не плескать вовсе, и сам слегка пригнулся, хоть в этом и не было никакой нужды. Течением лодку и так несло к устью реки, откуда рукой подать до рейда, на котором и стоял на якоре спасительный корабль. Вдруг со стороны берега послышались окрики.
- Спокойно, парень, - шепнул Мэйсон. – Это не нам.
Мимо сторожевого поста прошли, влекомые течением, а когда береговые огни исчезли за излучиной, можно было и дух перевести.
- Пронесло... – сказал Мэйсон, которому встреча с таможней тоже ничего хорошего не предвещала. - Ещё часика два и мы на месте...
Он наклонился к Эшли и мягко по-дружески спросил:
- Ну, что, малыш, душа, небось, в пятки ушла?
- О с-своей з-заботься, - огрызнулся Эшли.
- Гром и молния! – чуть повысив голос, сказал Мэйсон. - Тебя ждёт каперское дело, парень! Там тебе не игрушки! Придётся людей убивать! А если сами попадёмся испанцам, будем болтаться на рее.
Спустя сутки пребывания на бригантине Эшли осознал, что попал прямо в ад, и дороги назад нет. На корабле происходили совершенно непотребные вещи, даже в сравнении с произволом властей. За малейший проступок следовало несоизмеримо жестокое наказание. Команда – сборище тупиц и головорезов, успевшее привязаться и к алкоголю, и гремучей смеси из животного страха, жажды наживы, вспоротых животов и тёплой липкой крови на руках. Боязнь отлучения от этого жуткого «поила» заставляла скудоумных упырей стелиться перед капитаном. Впрочем, эта вечно пьяная скотина мало чем отличалась от своих подчинённых. Разве что выглядел чуть опрятнее и, в отличие от остальных, вовсе никогда не выпускал бутылку рома из рук. Казалось, он так и спал с ней в обнимку. Капитана боялись как огня: мало ли что взбредёт в затуманенную голову отморозка, считающего себя богом на этом старом корыте. Ходили слухи, что капитан, не задумываюсь, пристрелил и выбросил как собаку за борт одного из ветеранов команды, пережившего с десяток абордажей, лишь за то, что тот якобы косо взглянул на этого жирного борова.
На новичка Эшли, вдобавок ущербного, сваливали самую грязную и тяжёлую работу. От рассвета до глубокой ночи передышки не давали. Виселица начинала казаться благом, от которого беглый бунтарь отказался по доброй воле, сочтя земной ад более подходящим для себя местом. Мэйсон на корабле не задержался. Команде всё ещё требовалось пополнение, потому пройдоха вербовщик не вылезал из салунов, завлекая своими россказнями новых простаков.
Спустя неделю, когда Мэйсон вдруг остался ночевать на борту, стало понятно, что теперь людей достаточно и скоро «Вероника Грейс» покинет рейд. Так и случилось. Ранним утром следующего же дня, бригантина снялась с якоря и, ловя попутный ветер, взяла курс на юг.
Эшли драил палубу, когда заметил прогуливающегося, с неизменной бутылкой рома в руках, капитана. Рядом с ним шёл Мэйсон. Они о чём-то негромко разговаривали. Эшли счёл за благо спрятаться: лишний раз показываться на глаза жирному борову, чтобы получить от него удар по спине тем, что попадётся под руку, желания не возникало. Эшли забрался в накрытую пологом шлюпку, притаился.
- Подойдём ночью, - услышал голос капитана Эшли, - высадим с трёх сторон по отряду и с рассветом войдём в деревню. Брать всех. Если возникнут проблемы, кончать на месте и женщин, и детей. Длинные языки нам ни к чему.
- А после? Они же после расскажут… - попытался возразить Мэйсон.
- А после мы обменяемся рабами с испанцами, - сказал капитан и захохотал. – А там пусть рассказывают, что хотят. У меня договорённость с капитаном Кастильо, так что всё пройдёт гладко…
Они удалились, потому Эшли не слышал дальнейшего разговора. Но и без того стало понятно, что попал он вовсе не каперское судно, а на обыкновенный разбойничий пиратский корабль.
Едва покинув Джеймстаунский порт, команда принялась готовиться к набегу на небольшое островное селение, входящее в длинный список английских владений. К счастью, этого не случилось. Вероятной причиной отмены нападения была английская шхуна, вставшая на якорь в бухте острова: от таких «лишних языков» так просто уже не избавиться.
Отношение к пиратам у Эшли было сложное. Его собственная мать прошла через рабство. Пережила и кандалы в затхлом вонючем трюме, и скотское обращение таких же ублюдков, рядом с которыми теперь оказался её непутёвый сын. Денег, чтобы выкупить немую красавицу, у Уильяма Хансона, отца Эшли, не было. Но он нашёл выход: выкрал женщину, подпоив охранников, а кое-кому и проломив голову. Дело было на Кубе, куда он плавал по поручению фермерской общины. Это он, Уильям Самуил Хансон, вывезя будущую мать своих детей в Виргинию, привёл её в англиканскую церковь, окрестил именем Арья и обвенчался. Так что, не попади его мать в рабство, то и сам Эшли попросту не родился бы.
«Вероника Грейс» держала курс на юг. Приближение к экватору витало в февральском воздухе. Холодные ветры остались далеко позади. Солнце распалялось всё жарче. С земли, время от времени оказывавшейся рядом, ветерок порой доносил терпкие ароматы цветов и неведомых растений. А однажды на закате Эшли услышал голос матери. Да, голос. Она не могла говорить, но слух имела превосходный и пела ему бессловесные колыбельные. Эшли прекрасно засыпал под эти протяжные завывания. Самих снов он, конечно, не помнил, но чувство их волшебности засело в нём навсегда. Отцу этот вой не нравился категорически. Но он либо терпел, либо выходил на улицу, пока мать убаюкивала детей. К рождению Эшли, а он был третьим ребёнком в семье, отец почти свыкся с заунывными звуками. Потому адресованных Эшли материнских колыбельных досталось больше, чем брату с сестрой.
- Т-ты эт-то с-слыш-шишь, М-мэйсон? – спросил Эшли.
- Ни черта я не слышу, - ответил тот. – Ты перегрелся на солнце, парень.
Несмотря на невыносимо тяжелую службу, Эшли с волнением встречал новое для себя небо цветущего полуденного края.
Шторм разразился внезапно. Вскипало море, выл ветер. Разобрать чужие голоса было невозможно. Собственные слова вырывало из глотки и уносило за борт или прихлопывало к палубе ревущим потоком, вздымающихся до небес волн.
Бригантину бросало то вверх, то вниз, кренило набок, пока не ударило о подводную скалу. По корпусу пробежала крупная дрожь, послышался треск и стоны лопающихся балок.
- Извини, но теперь каждый сам за себя, парень, - сказал Мэйсон, завидев огромный гребень, наваливающийся на борт, и тут же захлопнув перед самым носом Эшли дверь в корабельную надстройку.
Водяной вал снёс Хансона с палубы и метнул в неизвестность. А когда он смог открыть глаза и осознал, что всё ещё жив, корабля уже не было. Новая волна накрыла Эшли и увлекла в пучину. В ушах звенело, в голове грохотало, грудь распирало от удушья. Казалось, что ещё мгновение и губы сами разомкнутся в безуспешной попытке получить порцию желанного воздуха. И всё будет кончено. Но в самый последний миг волей провидения Хансона бросило вверх, милостиво позволяя вдохнуть глоток жизни. И тут же снова погрузило в бездну. Из ада, сотворённого людьми, хуже которого, считал, быть не может, Эшли попал в ещё более суровый, – ад абсолютно бездушной стихии. И это длилось и длилось, и длилось…
Эшли понял, что он лежит ничком на чём-то мягком и смотрит на идеально ровный, хорошо отшлифованный серый зернистый камень в трёх футах от лица. Воображение тут же нарисовало дыру, в которую, будь она побольше, он мог бы провалиться целиком, а так, видно, не влез, упёрся лбом. Он смутно помнил, как почувствовал твёрдую землю, как поднялся на ноги и попытался бежать, но новая волна настигла его, свалила и понесла вперёд. И там, на песчаном пляже, силы и сознание окончательно покинули его. Он не знал, как очутился лицом у этой дыры и куда она ведёт. Тело своё Эшли чувствовал так, будто оно онемело. Всё, от кончиков пальцев на ногах, до макушки легонько покалывали тысячи мелких иголок. Попробовал пошевелиться, но мышцы не подчинились ему. Хотел что-то сказать, но вышло лишь невнятное мычание с едва приоткрытым ртом. Эшли подумал, что либо он умер, либо спит. Такое и прежде случалось с ним: когда разум уже проснулся, а воля и сила пробудиться пока не могли, любая попытка сбросить с себя оковы сна оказывалась провальной. Но длилось подобное недолго. Минута, две, и он возвращал себе управление собственным телом. Теперь ничего не получалось. От этого полусонного бессилия стало страшно и обидно. Выходило, что даже смерть, если он умер, не принесла успокоения, продолжала мучить.
Было это слишком давно, в таком юном возрасте, что он даже не помнил, когда в последний раз открыто плакал. От обид, которых из-за проблем с речью хватало с избытком, наворачивались слёзы и колючий ком подступал к горлу, но он знал наверняка, и это было отцовское воспитание, что мужчина обязан уметь сдерживать видимые признаки слабости. Даже в тот ужасный день, когда пылал их дом, а в нём сгорали заживо мать и сестра, Эшли бился головой о землю, закрывал рот руками, искусал их до крови, чтобы не завопить от бессилия, не зарыдать, не выдать себя, спасти собственную жизнь. Теперь он задавался вопросом – зачем терпел, зачем выжил? Честнее было умереть тогда же от пули, или неделей позже болтаться рядом с братом на виселице, в назидание другим непокорным. И ада, через который он прошёл за эти месяцы, не было бы.
Едва слёзы затуманили взгляд Эшли, кто-то невидимый положил ладонь ему на затылок, – тёплую, заботливую, похожую на руку матери из далёкого детства, когда, будучи пятилетним мальчиком, он сильно оцарапал спину, и отец обрабатывал ему раны жгучим виски.
Тепло от этой дружелюбной ладони медленно расходилось по всему телу, вливая свежую порцию горячей крови в остывшие онемевшие ткани, наполняя их энергией жизни. Покалывания улетучивались. Эшли ещё не решался напрячь мышцы. Он боялся спугнуть, как недоверчивую птицу, эту нежную ладонь. Опасался лишить себя внезапно воскресшего, давно забытого чувства успокоения, слабого огонька надежды, которые вместе с силами, вернула ему чья-то добрая рука. Он знал наверняка, что безволие уже отступило.
Ладонь скользнула от макушки к шее и как будто двумя пальцами попыталась приподнять голову Эшли. Эта слабая попытка больше походила на знак, – мол, давай, парень, поднимайся, ты можешь. И он сделал это. Сделал с такой лёгкостью, будто пробудился от светлого блаженного сна в родном доме, в собственной уютной постели.
Перед ним стояла женщина: высокая, худощавая, на вид, лет около тридцати, почти не утратившая мягкой девичьей красоты. Её русые волосы были наскоро собраны сзади в незатейливый клубок, из которого набок свисал довольно длинный хвост. Было больно смотреть на безупречно белое и, по пуританским обычаям, очень короткое, едва прикрывающее колени, её платье: такой белоснежной, отливающей синевой ткани Эшли в жизни не видывал. Немного смуглое от загара, её лицо казалось и строгим и приветливым одновременно.
Едва Эшли уселся, женщина жестом показала, что ему следовало бы прикрыться. Только теперь пришло осознание, что он абсолютно голый. Суетливо запахнув простынь, скрывавшую его наготу, Эшли огляделся. Стены комнаты, где он находился, были выложены из такого же серого зернистого камня, что и пол. Потолка не было видно за нависающими, на высоте около восьми футов, бронзовыми трубами и разной формы пластинами. Позади женщины виднелся дверной проём, а окон не оказалось вовсе. Источника ровного дневного света Эшли так и не нашёл. Рядом с топчаном, на котором он теперь сидел, стояла непонятного предназначения конструкция из труб и листов, похожих на те, которыми сплошь увешан потолок. Чуть поодаль, у одной из стен, раскачивалась, как будто сама по себе, в вертикальном положении небольшая пушка: почти точная копия той, подносить ядра к которой, входило в обязанность Эшли на каперской бригантине. Торчащий из ствола этой пушки длинный меховой хвост, тёрся о нижнюю полость дуги арки, установленной над ней. При трении там что-то тихо потрескивало и искрило.
Женщина подала аккуратно сложенные, ароматно пахнущие холщевые рубаху и штаны, указала на пол, на две толстых подошвы с кожаными полосками поперёк и, так ничего не сказав, вышла из комнаты.
Эшли соскочил с топчана и тут же почувствовал, что на самом деле он не настолько здоров, как ему казалось. Боль в мышцах, которая обычно проявляет себя после тяжёлой утомительной работы, не позволяла делать резких движений. Он принялся неспешно одеваться. И штаны, и рубаха оказались широкими для его исхудавшего за месяцы скитаний тела. Потому выглядел Эшли в своей новой одежде так, будто стащил бельё у борова-капитана и стянул пеньковыми верёвками, дабы не потерять по дороге штаны. После он обул подошвы, которые оказались удобны и впору, и выглянул в смежную комнату, желая сообщить ожидавшей там женщине, что с одеванием худо-бедно покончено. Но вместо женщины, Эшли обнаружил там двоих угрюмых широкоплечих мужчин, и от неожиданности ойкнул.
- Д-добрый д-день, - кивнув, поздоровался Эшли.
Мужчины коротко переглянулись, ничего не ответили. Один из них рукой указал на выход, завешенный рогожиной. Эшли снова кивнул, но уже молча, и покорно пошёл, куда велено.
Постройка, в которой неведомо как очутился беглый висельник и так и не состоявшийся капер, располагалось на каменистом склоне где-то высоко в горах. Тропинка, вымощенная ровным, хорошо отёсанным камнем, имела ступени и уводила вниз, – туда, где, насколько хватало взгляда, простирался, испещрённые холмами и каньонами, лес.
Около пятисот ярдов, по прикидкам Эшли, они сошли по склону, а после свернули на тропу поуже, перешли по верёвочному мостику небольшую расщелину и, наконец, остановились на ровной площадке, прилегающей к почти вертикальной скале. Дальше дороги не было. Из-за камня, который скрывал от глаз вход в пещеру, вышел седой бородатый мужчина, лет около шестидесяти, среднего роста и телосложения. Двое громил, завидев его, почти тотчас ушли, так и не издав ни единого звука.
- Д-добрый д-день, - поздоровался Эшли по-английски.
- Уже вечер, - с сильным акцентом, поправил бородач. – Проходи.
Человеку достаточно почувствовать обращение к себе со стороны хозяев положения, услышать несколько слов в свой адрес, чтобы начать строить предположения о собственной судьбе на чужбине. Эшли уловил испанский акцент. Ничего хорошего это не сулило, ведь именно в поисках слабо защищённых испанских судов рыскала по Карибскому морю «Вероника Грейс». С другой стороны, выходило, что именно испанцы спасли ему жизнь. Не утонуть в море – этого не достаточно для выживания, если теряешь сознание на берегу, где хватает тварей, желающих употребить тебя в пищу.
В сравнении с тем, что пришлось пережить в родной Виргинии и на борту каперской бригантины, обращение к себе Эшли пока оценивал как очень хорошее. И это настораживало потому, что, по его мнению, в мире людей так не бывает. А, значит, за этим что-то кроется.
Они оба вошли в рукотворную пещеру: с правильной прямоугольной формы дверным проёмом, ровными вертикальными стенами и отшлифованным каменным полом. Окон здесь тоже не оказалось, но света хватило бы и на чтение. Вот только единственная книга о Робинзоне Крузо, которую Эшли носил с собой и не уставал перечитывать, ушла на дно вместе с кораблём, в мешке с более чем скромными пожитками.
- Располагайся, - сказал испанец, указывая на топчан с тюфяком у стены. – Здесь ты будешь спать, - пояснил он. – Там, под топчаном, твоё рваное шмотьё. Всё, что нужно для починки, я дам.
- Г-где я? – спросил Эшли, осматриваясь.
- В моём доме, Джон, - усмехнувшись, ответил испанец.
- Я не Джон. Меня зовут Эшли Уильям Хансон. Я из Виргинии. Во время шторма у побережья Белиза меня смыло за борт, и я потерял сознание. Куда меня вынесло? Где я?*
Из-за проблем с речью, выговаривал это Эшли довольно долго, потому испанец успел насторожиться, вслушаться, всмотреться и, поняв смысл заранее, скрестить руки у груди, давая понять, что устал это слушать.
- Ну, ты оратор! – сказал хозяин, усмехнувшись. - Не обижайся, Эш. Зови меня просто Уго. Если я скажу, что ты попал в Эльдорадо, ты всё равно мне не поверишь. Потому давай начнём с того, что в этом месте нет слов, нет привычного языка, нет возможности просто по-людски поболтать. Ни с кем, кроме меня. А болтать я с тобой буду потому, что это моя работа, парень. Ведь ты же не думаешь, что тебя доставили сюда, привели в чувства и дали одежду исключительно из сострадания?
- Мне бы очень хотелось так думать, - честно признался Эшли. - Но вся предыдущая жизнь не даёт повода.*
- Вот и расскажи мне о своей жизни, - сказал Уго, приглашая Эшли за стол, к миске похлёбки и кукурузной лепёшке, на которые тот косился, едва вошли. – Всё. С самого рождения и по сей день. Ешь и рассказывай.
И Эшли принялся рассказывать. Без прикрас и без жалоб на тяжёлую долю. На это могли бы уйти целые сутки, если бы время от времени Уго не просил опустить в рассказе некоторые малозначимые, на его взгляд, моменты.
- Барахло, - дослушав, сказал Уго и откровенно зевнул.
- Что ты имеешь в виду?* – спросил Эшли.
- Барахло – это то, что ты поднял на берегу, посчитав ценным предметом, а после, рассмотрев внимательно, определил, что место этому предмету именно там, где он валялся.
- Ты хочешь сказать, что я барахло, и меня надо вернуть на берег?* – решил уточнить Эшли.
- Это не мне решать, - сказал Уго. – Ты неплохой парень, Эш, но всему своё место. Согласись, что пользы от тебя, как от козла молока.
- А кто будет решать?* – тут же спросил Эшли, даже и не думая обижаться на правду, высказанную прямо в глаза.
- Пора ложиться спать, - вместо ответа, объявил Уго и, поднявшись из-за стола, ушёл в смежную комнату.
Освещение стало медленно притухать, будто где-то здесь, в этой самой комнате уходило за горизонт собственное невидимое солнце. Эшли улёгся на топчан и принялся, пока не наступила полная темнота, выискивать источник этого загадочного, возникающего из ниоткуда света. Он вглядывался в те места на потолке и на стенах, которые казались ему светлее остальных. Но скоро убеждался, что это лишь обман зрения, что нет ни ярких, ни затемнённых мест. Он даже заглянул под топчан, где должно быть темнее, чем везде. Но и там оказалось светло.
«Удивительно», - подумал Эшли, когда сумерки в комнате сгустились до такой степени, что искать источник пропавшего освещения было бы попросту глупо.
О таких спокойных безмятежных ночах Эшли уже даже не мечтал, настолько суетной стала его жизнь с того самого дня, когда в поселение вошли солдаты. После короткого перехода к жилищу Уго, немного полегчало, мышцы размялись, пропустив через себя потоки свежей крови, но всё ещё ныли, напоминая о кораблекрушении. Усталость давала о себе знать. Покончив с поисками исчезнувшего света, Эшли повернулся набок, устроился поудобнее и, подложив ладошку под щёку, уснул.
Музыка сфер. Она посещала Эшли и раньше. И всякий раз возникала в тот самый миг, когда он проваливался в сон. Она звучала внутри него самого – волшебная, тихая, умиротворяющая. А после, когда являлись первые сновидения, мироздание притихало и уходило, чтобы воскресить нежную мелодию перед самым пробуждением. И так не хотелось просыпаться по утрам, а продолжать слушать и слушать, и слушать…
В это раз музыка звучала громко. А гармония её оказалась сложной, наполненной противоречиями, способными вывернуть душу наизнанку.
Эшли открыл глаза. Музыка не исчезла и даже не притихла, а продолжала звучать и тревожить. Усевшись на топчане, он вглядывался в темноту, искал источник звука, так же, как прежде пытался понять природу света. И снова не находил. Как будто музыка одновременно лилась отовсюду и звучала внутри него самого. Эшли обул подошвы, прошёл к выходу и осторожно выглянул наружу, слегка отодвинув рогожку.
Весна всегда приходит ожидаемо, но внезапно. Час назад её ещё не было, и вдруг она явилась разом во всей красе. Слова бессильны в описании случившегося чуда. Ведь вроде бы ничего не изменились: те же горы, те же темнеющие вдали джунгли, то же небо, усыпанное звёздами. Но что-то неуловимое, неясное уже здесь, рядом. Новизна ощущений гигантской волной обрушилась на землю, проникла в каждую щель, наполнила весной каждую душу.
Эшли шагнул за порог, вдохнул полной грудью ароматы невидимых цветов, неведомых растений. А музыка всё звучала, тревожила и звала. И Эшли пошёл. Он знал куда идти. Ещё не понимал, откуда явились ему эти знания, но чувствовал их так же, как внезапный приход весны, всем своим существом. Перейдя через верёвочный мостик, он медленно поднимался по склону, по каменной тропинке тем же путём, которым прошедшим вечером шёл вниз в сопровождении двух крепких парней. Скоро он миновал постройку, в которой очнулся, и, поднявшись ещё на сотню футов, оказался на ровной как стол площади, посреди которой росло огромное дерево.
Древо жизни, сокрытое в месте, названия которому нет потому, что в языке этой цивилизации никогда не было слов. Единому невербальному языку земной фауны для понимания ближнего не нужны слова. Они лукавы и ядовиты. Они вредны. Они разрушают, растаскиваются на мелкие никчемные значения то, что ими передать невозможно, как нельзя посредством слов ощутить приход весны, проникнуть в глубины души соплеменника, поделиться теплом – собственной.
Эшли стоял у древа и смотрел на его плоды, укрытые в глубине кроны: спелые, но всё ещё крепко держащиеся за ветви. И этот мир открывался ему без слов. Он наполнял душу, сердце и разум. Теперь Эшли знал о нём всё, что хотел знать. Знал о своей матери, что она никогда не бывала здесь, не видела древа, не жила среди молчащих. Но её колыбельные приоткрывали завесу безмолвия, и маленький Эшли, с улыбкой на устах, погружался в волшебную вселенную всеобщей открытости и понимания. Это её мать, бабушка Эшли, оказалась застигнутой врасплох вероломством испанцев, и была вынуждена остаться в цивилизации слов ради дочери, для которой не существовало пути в Эльдорадо, как по недомыслию назвали этот мир бесконечно алчные завоеватели.
Человек, мыслящий словами, не должен оставаться здесь. Он несёт опасность остаткам цивилизации молчащих. Дети говорящего тоже будут говорить и, пойдя по пути наименьшего сопротивления, станут мыслить набором простых звуков, спутывать понятия, взращивать ложь.
В начале было слово. Оно родилось вместе с дефектом гортани молчащих, бывших единым племенем людей, населяющих планету. Дефект позволил больным издавать членораздельные звуки. Эпидемия поразила большинство, порок стал передаваться по наследству. А когда девять больных приходят к одному здоровому, и говорят ему, что он болен, цивилизация обречена. Её остаткам приходится скрываться – сначала за океаном, а после… А после принимать окончательное решение.
Люди, упростившие язык общения, перестали понимать друг друга, разбрелись по разным сторонам и впредь пользовались лишь набором звуков, безуспешно пытаясь создать из них нечто цельное.
Эшли всё ещё стоял у древа жизни. Он понимал, что пришёл сюда не сам, что был призван, чтобы склонить чашу весов трудного решения в ту или иную сторону. Когда-то здесь стоял другой сын молчащей – Уго. Он не принял на себя груз ответственности, уклонился, сделав компромиссный выбор: оскопив себя, обезопасил этот мир от собственного присутствия, и поселился в полном одиночестве рядом, лишь бы не возвращаться туда, где больно и страшно, где властвует лживое слово.
Теперь пришло время Эшли Хансона.
Спелый плод, упавший с дерева, предназначен вскормить семена новой жизни ценой собственного уничтожения. И древо жизни не родит новых плодов прежде, чем старые не освободят его ветви. Половина молчащих мыслила в категории предопределённой цикличности. Другая часть – желала сохранить то, что осталось и возродить то, что утрачено. Излечить словесную цивилизацию невозможно, потому её придётся истребить, – выполоть всходы, которым, ценой самоуничтожения, даровали жизнь древние молчащие. Всходы чахлые, кривые, но растущие, постигая добро и зло, стремящиеся ввысь. Пройдут века, прежде чем эти несуразные побеги окрепнут, выпрямятся и станут полноценными деревьями, взрастят свои первые плоды, – сочные, румяные, живущие в гармонии с окружающим миром.
Эшли в испуге отступил на полшага. Он, умеющий, как выяснилось, мыслить образами, но привыкший это делать словами, отказывался понимать, почему именно он, едва осознавший самого себя, должен принять это непростое решение. Единственный серьёзный выбор, который он сделал сам, привёл его на пиратское судно. С другой стороны, это оказалось частью пути сюда, к древу.
Отступив ещё на два шага, Эшли быстро направился к золотому храму, который ограничивал пространство площади с противоположной от входа стороны. Единственная мысль теперь занимала его – получится ли сбежать на остров Робинзона, где он рассчитывал уединиться от обоих миров. Один, он всей душой ненавидел за смерть семьи, за подлость, за алчность и бесчеловечность, а другой, восхитительный и волшебный, самоубийственно требовал отравить себя ядом словесности, что оказалось непомерной платой за проживание в нём.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, Эшли остановился. Мир, полностью раскрывшийся перед ним, обнажал и его перед собой. Хоть и мыслил Эшли словами, но очевидность ещё не совершённого поступка не осталась незамеченной. У древа жизни стояла женщина. У неё не было имени, потому что в этом мире никогда не существовало слов. Но это была она – та самая женщина, что прикладывала тёплую нежную ладонь к его затылку. Эшли замер. Он осознал своей бессловесной частью, что она пришла объявить об изменении своего прежнего решения. Какое-то время они оба стояли и в нерешительности смотрели друг на друга, а после медленно пошли навстречу.
Ещё до рассвета они сделали свой выбор и привели его в исполнение. Эшли впрыснул яд в молчаливую цивилизацию безусловной честности и всеобщего понимания. Но прежде чем состоится отравление, и этот необыкновенный мир захлебнётся в лукавстве слов, пройдут годы.
*для удобства чтения, дефекты дикции героя сглажены, но подразумеваются
Автор: Емша
Источник: https://litclubbs.ru/articles/66504-metamorfoza.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также:
