— Убирайся к чертовой матери из нашего дома! — Тамара Сергеевна швырнула в меня пачкой документов. Листы разлетелись по комнате, словно испуганные белые птицы. — Мы наследники по закону, а ты здесь чужая. Лучше уходи по-хорошему!
Я стояла посреди гостиной и смотрела на эту женщину, которая когда-то учила меня завязывать шнурки. Сейчас от той доброй тетушки не осталось и следа. Перед мной возвышалась разъяренная фурия в мятом халате, с растрепанными русыми волосами и горящими ненавистью глазами.
— Тетя Тома... — начала я, но она перебила:
— Никакая я тебе не тетя! Ты же не родная внучка Николая Петровича. Твоя мать... — она сплюнула, — эта артистка проклятая просто морочила старику голову. А теперь ты приперлась за наследством!
Артистка. Как будто это ругательство. Мама действительно работала в театре — костюмершей. Скромная, тихая женщина, которая после смерти мужа растила меня одна. И дедушка Коля стал для нас семьей, когда больше никого не было.
— Он завещал мне эту квартиру, — тихо сказала я, подбирая с пола свидетельство о наследстве. — Все законно.
— Законно! — захохотала Тамара Сергеевна, и смех этот был похож на лай злой собаки. — Ты что, думаешь, мы не знаем, как ты к нему подлизывалась? Каждый день к нему ездила, кашки варила, таблетки подавала. А где мы были? Работали! Жизнь свою положили на карьеру, детей не завели — и ради чего? Чтобы какая-то чужачка все забрала?
За ее спиной маячила фигура Владимира Сергеевича — ее мужа. Он молчал, но в его взгляде читалось то же: ты здесь лишняя.
Чужачка. Это слово резануло по сердцу. Неужели все эти годы, когда мы приходили к дедушке на праздники, когда я читала ему вслух, когда мы вместе смотрели старые фильмы — все это было притворством с моей стороны? Неужели любовь можно измерить степенью родства?
— Я не подлизывалась, — голос мой окреп. — Я любила его. По-настоящему. И он меня тоже.
— Любовь! — фыркнула Тамара Сергеевна. — Ты приехала из своего захолустья, увидела квартиру в центре, прикинула, сколько она стоит, и...
— Хватит! — я не выдержала. — Вы хотите знать правду? Я приезжала к дедушке не из-за квартиры. Я приезжала, потому что он звонил мне среди ночи и плакал. Потому что говорил, что вы к нему не ходите месяцами. Потому что он чувствовал себя никому не нужным!
Тишина повисла в комнате. Тамара Сергеевна побледнела.
— Врешь...
— Не вру. У меня есть записи наших разговоров. Он просил записывать — память подводила, боялся забыть важное. Хотите послушать, как он рассказывает о том, что вы не берете трубку, когда он звонит? Как он ждет вас каждые выходные, накрывает стол, а вы не приходите?
Господи, неужели это я так говорю? Откуда эта сила? Месяц назад я бы промолчала, проглотила обиду, ушла. Но что-то изменилось. Может быть, дедушкины слова о том, что я должна постоять за себя, наконец дошли до сердца.
Владимир Сергеевич шагнул вперед:
— Мы работали! У нас свои проблемы были!
— А у него была только одна проблема — одиночество, — ответила я. — И знаете что? Последние полгода он каждый день благодарил Бога за то, что у него есть я. Говорил: "Маша — мой ангел-хранитель". И завещал мне квартиру не из каприза. Он хотел, чтобы я была защищена. Чтобы у меня было свое место в этом мире.
Маша. Как просто звучит это имя. А сколько в нем любви было, когда дедушка произносил его. "Машенька моя", — говорил он, гладя меня по голове.
— Мы не сдадимся так просто! У меня есть адвокат! — Тамара Сергеевна сузила глаза. — Мы докажем, что старик был не в себе, когда писал завещание. Скажем, что ты его принуждала, угрожала.
— Попробуйте, — я удивилась своему спокойствию. — У меня есть справки от врачей о том, что дедушка был абсолютно дееспособен. Есть видеозаписи, где он сам объясняет свое решение. И есть свидетели — соседи, которые видели, как вы к нему относились.
Видеозаписи. Дедушка сам попросил снять их — на случай, если родственники будут оспаривать завещание. "Машенька, — сказал он тогда, — у меня есть опыт. Знаю, как люди меняются, когда дело доходит до денег. Даже самые близкие".
Как он оказался прав.
Тамара Сергеевна и Владимир Сергеевич переглянулись. В их глазах я увидела растерянность, злость, но уже не ту уверенность, что была минуту назад.
— Мы все равно будем судиться, — буркнула она. — Это несправедливо.
— Несправедливо? — я подошла к окну, откуда открывался вид на двор, где дедушка учил меня кататься на велосипеде. — Несправедливо было оставлять старого человека одного. Несправедливо было не отвечать на его звонки. Несправедливо было появляться только тогда, когда нужны были деньги в долг.
А они действительно появлялись только за деньгами. Дедушка рассказывал, как Тамара Сергеевна приезжала раз в полгода, плакалась в жилетку о трудностях, просила "помочь". И он помогал — последними деньгами, занимая у соседей, продавая свои книги.
— Знаете что? — я повернулась к ним. — Я не буду выгонять вас на улицу. Можете жить здесь, пока не найдете другое место. Дедушка не хотел бы, чтобы вы остались без крыши над головой.
— Как это — позволить нам жить? — взвилась Тамара Сергеевна. — Да кто ты такая?
— Я хозяйка этой квартиры, — просто ответила я. — И внучка человека, который вас когда-то любил. Несмотря ни на что.
Внучка. Не родная по крови, но родная по духу. Дедушка всегда говорил: "Семья — это не только кровь. Семья — это те, кто рядом, когда трудно". И я была рядом. До самого конца.
Тамара Сергеевна вдруг села на диван и заплакала. Не театрально, не для эффекта — искренне, горько.
— Я не хотела так... — всхлипнула она. — Просто мы думали... Он же брат мне родной был... Единственный...
И в этот момент я увидела не жадную родственницу, а пожилую женщину, которая потеряла последнего близкого человека. Которая, может быть, сожалеет о том, что не успела сказать ему важные слова.
— Он любил вас, — тихо сказала я. — До последнего дня. Просто не понимал, почему вы отдалились.
Любил. И это была правда. Дедушка часто вспоминал детство, рассказывал, какой маленькой проказницей была Тамара, как он защищал ее от пацанов-хулиганов во дворе. "Она хорошая, — говорил он, — просто жизнь ее покалечила".
— А что теперь? — спросил Владимир Сергеевич. — Что с нами будет?
— Поживем — увидим, — ответила я. — Может быть, научимся быть семьей. Настоящей семьей.
Настоящей семьей. Не той, что связана только кровью и общими воспоминаниями, а той, что держится на любви, уважении и заботе друг о друге.
За окном начало смеркаться. В комнате стало уютно и тихо. И я подумала: дедушка бы гордился мной сегодня. Впервые в жизни я не испугалась конфликта, не убежала, не спряталась. Постояла за себя и за его память.
— Давайте чай пить, — предложила я. — И поговорим. По-человечески.
Тамара Сергеевна подняла голову. В ее глазах еще блестели слезы, но злости уже не было.
— Можно? — спросила она неуверенно.
— Можно, — кивнула я. — Дедушка всегда говорил: "За чаем и враги могут стать друзьями".
И кто знает, — подумала я, идя на кухню, — может быть, он был прав.
Через час мы сидели за дедушкиным столом — тем самым, за которым он каждое воскресенье ждал гостей. Тамара Сергеевна держала в руках старую фотографию, где она с дедушкой совсем молодые, смеются у новогодней елки.
— А помнишь, Коля, как мы с тобой... — она осеклась, посмотрела на фото и всхлипнула. — Господи, что я наделала. Он же звонил мне на день рождения, а я сбросила. Сказала Володе: "Опять просить что-то будет".
— Он не просил, — тихо сказала я. — Он хотел поздравить. У него был записан ваш день рождения в календаре красными чернилами.
Владимир Сергеевич молчал, вертел в руках стакан. Потом вдруг спросил:
— А он... страдал? В конце?
— Нет. Заснул тихо. Я была рядом. Последние слова его были: "Передай Томке, что я ее люблю. Пусть не сердится на старого дурака".
Передай Томке. Так он всегда называл свою сестру в детстве. Я помню, как он улыбался, произнося это имя.
Тамара Сергеевна зарыдала в голос. Я протянула ей салфетку, и она благодарно кивнула.
— Я думала, у нас еще время есть, — всхлипывала она. — Думала, вот закончу ремонт в квартире, вот решу проблемы на работе, вот тогда и поеду к нему. А время... время кончилось.
Время. Самое коварное из всех богатств. Кажется, что его много, а потом вдруг обнаруживаешь — остались только сожаления.
— Расскажите мне о нем, — попросила я. — О том времени, когда вы были детьми. Он так мало рассказывал о прошлом.
И Тамара Сергеевна заговорила. Сначала неуверенно, а потом все живее. Рассказывала, как дедушка в семь лет стоял за нее горой, когда соседские мальчишки дразнили "рыжей". Как он отдавал ей свою конфету, когда она плакала. Как учил ее плавать в речке, хотя сам боялся глубины.
— Он всегда был защитником, — говорила она, и голос становился теплее. — Когда наши родители умерли, он мне как отец стал. Работал на трех работах, чтобы я институт закончила. А я... я забыла об этом. Думала только о том, что он мне должен.
Должен. Как часто мы превращаем любовь в долг. Забываем, что самый большой долг — это благодарность за то, что нас любят.
— А знаете что? — сказала я. — Он оставил не только завещание. Еще письма — каждому из нас. Ваше я не читала.
Тамара Сергеевна подняла голову:
— Письмо? Мне?
Я пошла в спальню и принесла конверт с ее именем. Дедушка писал их в последние месяцы, когда уже знал, что времени мало.
Она открыла конверт дрожащими руками и начала читать вслух:
— "Моя дорогая Томка. Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Не сердись на меня за завещание. Машенька заслужила эту квартиру — она была со мной, когда мне было плохо. Но я хочу, чтобы ты знала: я никогда не переставал тебя любить. Ты моя сестренка, и ничто этого не изменит. Помнишь, как мы мечтали, что будем всегда вместе? Что наши дети будут играть во дворе, а мы будем сидеть на лавочке и смотреть на них? Жизнь сложилась по-другому, но мечта осталась. Может быть, теперь ты и Машенька станете семьей? У нее доброе сердце, как у тебя когда-то. Береги ее, а она тебя. Твой Коля".
Мы сидели молча. В комнате тикали старые часы — те самые, что дедушка каждую неделю заводил по воскресеньям.
— Доброе сердце, как у тебя когда-то, — повторила Тамара Сергеевна. — Значит, он помнил меня хорошей.
— Он помнил вас только хорошей, — сказала я. — И верил, что вы снова станете такой.
Снова станете такой. Люди не меняются навсегда. Просто иногда жизнь заставляет их спрятать лучшие качества поглубже. Но их всегда можно откопать.
— Маша, — Тамара Сергеевна посмотрела на меня. — А можно... можно я буду приходить сюда иногда? Не жить, а просто приходить. Посидеть в его кресле, вспомнить...
— Конечно, — кивнула я. — Это ваш дом тоже. Дедушка хотел бы, чтобы мы были семьей.
Семьей. Не идеальной, не сказочной, а обычной человеческой семьей, где есть место и любви, и обидам, и прощению.
Владимир Сергеевич вдруг заговорил:
— А я могу помочь с ремонтом? Тут сантехника старая, обои отклеились... Руки у меня есть.
— Было бы здорово, — улыбнулась я. — Дедушка всегда говорил, что хочет обновить кухню.
Обновить кухню. Такая простая мечта. А мы почему-то думаем, что для счастья нужно что-то глобальное.
— Тогда в субботу приду, — пообещал он. — И за продуктами сбегаю, что надо.
— А я буду готовить, — подхватила Тамара Сергеевна. — Помните, как Коля любил мои пирожки с капустой? Научу вас, Маша.
Пирожки с капустой. Дедушка действительно часто их вспоминал. Говорил, что вкуснее Томкиных пирожков ничего на свете нет.
— Научите, очень хочется попробовать! Обожаю пирожки с капустой — согласилась я.
Мы сидели до позднего вечера, рассматривали старые фотографии, вспоминали дедушку.
— Он столько о вас знал! Даже помнил имя вашего начальника! Ну и дедушка… — удивлялась Тамара Сергеевна.
— А я не знала, что у него была любимая песня, — призналась я. — "Подмосковные вечера". Вы говорите, он всегда ее напевал?
— Всегда. Особенно когда готовил. Мама наша тоже ее любила.
Подмосковные вечера. Надо будет найти пластинку, поставить. Пусть звучит в доме.
Когда они собирались уходить, Тамара Сергеевна обняла меня:
— Спасибо, что не выгнали нас. Спасибо, что... простили.
— Дедушка научил меня прощать, — ответила я. — Он говорил: "Обида — это яд, который мы пьем, надеясь отравить другого".
Обида — это яд. Как же он был прав. Я могла бы копить злость на них, доказывать свою правоту через суд, строить стены. Но какой в этом смысл? Дедушка ушел, а мы остались. И у нас есть выбор — быть семьей или быть чужими людьми.
— До свидания, — сказала Тамара Сергеевна у порога. — До встречи, — поправилась она и улыбнулась.
— До встречи, — кивнула я.
Когда они ушли, я прошла по квартире, убрала посуду, полила дедушкины цветы на подоконнике. В спальне на тумбочке лежала его книга, заложенная закладкой на середине. Стихи Есенина. Он часто читал их вслух, когда мне было грустно.
Я открыла книгу на заложенной странице и прочитала:
"Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым..."
Все пройдет. И обиды пройдут, и боль утраты станет светлой грустью, и мы научимся жить дальше. Не забывая, а помня. Не оглядываясь назад, а неся лучшее с собой.
Я села в дедушкино кресло, взяла в руки его фотографию. На снимке он улыбался — такой молодой, счастливый, полный планов.
— Спасибо, дедушка, — сказала я тихо. — За квартиру, за уроки, за то, что научил меня быть сильной. И за то, что подарил мне семью. Пусть и не сразу, пусть и не просто, но подарил.
Подарил семью. Иногда самые дорогие подарки приходят к нам в самой неожиданной упаковке. Завернутые в конфликты, обиды, непонимание. Но если набраться терпения и развернуть их аккуратно, внутри обязательно найдется что-то прекрасное.
За окном зажглись фонари. Где-то в городе Тамара Сергеевна рассказывает мужу о нашем разговоре. Где-то готовится к завтрашнему дню, думает о субботнем ремонте, вспоминает рецепт пирожков с капустой.
А я сижу в кресле и планирую, как мы будем жить дальше. Втроем. Как одна семья.
Одна семья. Звучит правильно. Дедушка бы одобрил.