Тридцать лет назад, будучи студентом медицинского института, летом я работал медицинским братом в детской больнице нашего небольшого провинциального городка. Это была моя первая серьёзная практика, и я относился к ней с трепетом начинающего медика, жадно впитывая каждую крупицу опыта.
И был у нас там такой доктор — Соломин. Виктор Павлович Соломин.
Поначалу я о нём ничего не знал, кроме фамилии в расписании дежурств, но сразу же обратил внимание — КАК произносят его фамилию все вокруг. Не просто с уважением, не просто с почтением, а с каким-то особым благоговением, с придыханием, словно произносили имя святого.
И в моём студенческом представлении постепенно сложился его образ — этакой глыбы, матёрого Человечища, седовласого патриарха медицины, перед которым преклоняются все от санитарок до главврача.
Постоянно слышал фразы типа «Соломин назначил», произносимые в таком контексте, что это было настолько неоспоримо и окончательно, что подвергать сомнению подобные назначения казалось просто ересью безбожной. После такой фразы любые дискуссии прекращались мгновенно, словно кто-то нажимал кнопку «стоп». Хотя разговор мог идти между опытными педиатрами, людьми в возрасте, с немалым стажем и багажом знаний.
— А что думаешь насчёт дозировки? — могла спросить одна врач другую.
— А Соломин как назначил? — следовал встречный вопрос.
— Соломин назначил по полтаблетки три раза в день.
— Ну тогда всё ясно. Соломин знает, что делает.
И на этом дискуссия заканчивалась. Всегда.
Несколько раз я пытался выяснить у медсестёр и ординаторов подробности об этом легендарном докторе, но получал лишь многозначительные взгляды и фразы в духе:
— Поработаешь здесь подольше — сам всё поймёшь.
— Соломин — это Соломин. Тут объяснять нечего.
— Главное, что он у нас есть. И слава Богу.
И вот однажды, в мою вечернюю смену, когда июльские сумерки только начинали окутывать больничный дворик, привезли экстренного тяжёлого грудного ребёнка. Скорая влетела во двор с воем сирены, и я сразу понял — случилось что-то серьёзное.
Вся больница мгновенно встала буквально единым строем и ринулась в атаку на смерть. Это была настоящая мобилизация — каждый знал своё место, каждый понимал, что счёт идёт на минуты.
В реанимации собрались вообще все, кто был в данный момент в больнице. Это, собственно говоря, не так уж много народу — всё-таки больница провинциальная, небольшая: пара педиатров, две медицинские сестры и я, студент-практикант, больше мешающий, чем помогающий.
У ребёнка было практически терминальное состояние, он балансировал на самой границе между жизнью и смертью. Температура постоянно подходила к сорока двум градусам, её сбивали внутривенными препаратами, литическими смесями, но эффект длился от силы минут пять, а потом столбик термометра снова полз вверх с пугающим упорством.
Напряжение в реанимационной висело такое густое и осязаемое, что воздух, казалось, трещал от него. Каждый вздох ребёнка мог оказаться последним, каждая секунда была на вес золота.
Мне показалось, что женщины-педиатры, всё больше и больше осознавая ужас происходящего, начали понемногу впадать в панику. По крайней мере, их страх становился всё более заметным и заразительным. Руки дрожали при заборе лекарств, голоса становились выше и напряжённее.
— Что ещё можем сделать? — шептала одна из них.
— Дозировку превышать больше нельзя, — отвечала другая. — А температура не падает...
— Может, ещё физраствор?
— Уже кололи. Не помогает.
И тут, когда казалось, что мы исчерпали все возможности, прогремела спасительная фраза:
— ВЫЗЫВАЙТЕ СОЛОМИНА!!!
Это прозвучало как призыв к последней надежде, как молитва отчаявшихся.
Кто-то из медсестёр немедленно убежал звонить. А жил Виктор Павлович в другом районе городка, довольно далеко от больницы. Мобильных телефонов ещё не существовало в природе, и звонили ему на домашний стационарный аппарат.
Однако появился он настолько быстро, что у меня случился настоящий шок — КАК он так быстро смог добраться?! По моим ощущениям, прошло не больше семи минут с момента звонка. Либо он телепортировался, либо летел на крыльях.
И вот тут я наконец его впервые увидел воочию. И это было совершенно не то, чего я ожидал, совсем не то, что рисовало моё воображение все эти недели.
Почему-то само собой ожидалось, что сейчас войдёт этакий Лев Толстой в белом халате — с крутым выдающимся лбом мыслителя, с седой шевелюрой, красиво спадающей назад, и с глубоким пронизывающим взглядом из-под густых седых бровей. Погладит седую массивную бороду, осмотрит больного и скажет что-то вроде: «Охх-хо-хо! Ну что ж, посмотрим, что тут у нас...»
Но вошёл совершенно обычный, даже слегка худощавый молодой мужчина самой обыкновенной, непримечательной внешности. Вот совсем непохожий на Легенду. Никаких особых примет, никакого магнетического взгляда, никакой внушительной седины. Обычное лицо, которое легко потерялось бы в толпе.
А ещё меня поразило, что он оказался заметно моложе тех женщин-педиатров, которые работали в реанимации и которые, судя по всему, уже имели довольно солидную практику и немалый жизненный опыт. Ему было лет тридцать пять, не больше.
Но едва он переступил порог, атмосфера в помещении изменилась мгновенно и кардинально. Паника исчезла, словно её и не было. Все подтянулись, сосредоточились, обрели уверенность.
Он вошёл быстро, стремительно, уже на ходу задавая короткие, чёткие, профессиональные вопросы:
— Сколько держится температура?
— Какие препараты вводили?
— В каких дозировках?
— Когда началось?
— Рвота была?
— Судороги?
Никто больше не тараторил, не нервничал, не впадал в истерику. Все почтительно и сосредоточенно ждали Его вопросов, готовые чётко и быстро отвечать.
Он задал ещё несколько вопросов о текущих параметрах состояния маленького пациента, внимательно изучил карту назначений и сразу же начал действовать.
— Готовьте физраствор, — скомандовал он, одновременно наклоняясь над ребёнком. — Реланиум в шприц. Термометр каждые две минуты. И мокрые простыни наготове.
Его руки двигались быстро, но без суеты, каждое движение было точным и выверенным. Он осматривал малыша с той особой концентрацией внимания, которая свойственна только настоящим мастерам своего дела.
Я уже не помню всех медицинских подробностей — слишком много лет прошло, и не все тонкости педиатрии мне, студенту, были тогда понятны. Но отлично помню обстановку и атмосферу происходящего. Это была какая-то особая энергетика спасения, когда все силы, все знания, весь опыт направлены на одну единственную цель — вырвать жизнь из лап смерти.
В какой-то момент меня послали на другой этаж — принести что-то из инструментов или расходных материалов, возможно, стерильные простыни, точно не помню.
Я мгновенно вылетел из реанимации и помчался по коридору к лестнице. И вдруг в холле (ну, как холле — в нашем скромном больничном вестибюле) натыкаюсь на заплаканные, встревоженные, полные ужаса глаза матери и бабушки ребёнка, которые цепко впились в меня взглядом и пытаются по моему лицу, по моему поведению понять реальное положение дел.
Я растерялся, моментально осознав, что своим всклокоченным видом, запыхавшимся состоянием и явной спешкой я уже сам по себе несу им определённую информацию, и на меня автоматически ложится ответственность за неё. Что я могу сказать? Как не навредить? Как не обнадёжить ложно и не довести до инфаркта?
Быстро пытаюсь принять непринуждённый вид, изображаю деловую спокойную походку и направляюсь к выходу из холла. Но стоило мне скрыться за поворотом, как я сразу же сорвался на спринтерский бег.
Хватаю то, что было поручено принести, и несусь обратно, ломая голову над тем, что скажу родственникам, если они снова попытаются выяснить подробности.
Подбегаю к двери больницы, мгновенно перехожу на размеренный шаг, вхожу в холл и тут же выдаю себя тем, что тяжело дышу и задыхаюсь от бега по лестницам.
Вижу, как нарастает ужас на лицах женщин. Мать ребёнка становится бледной как мел, бабушка хватается за сердце. И тут мама не выдерживает напряжения:
— КАК ОН ТАМ?! КАК МОЙ МАЛЬЧИК?! СКАЖИТЕ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!!!
Я теряюсь ещё больше, прекрасно понимая, что не имею никакого права давать родственникам какую-либо медицинскую информацию. Нельзя доводить людей до инфаркта преждевременными страшными новостями, но нельзя и излишне обнадёживать, если ситуация критическая.
Пытаюсь что-то неопределённо бурчать в духе: «Я не владею полной информацией, доктор потом всё расскажет, не волнуйтесь понапрасну» и тому подобное.
Но тут вдруг понимаю, что так нельзя оставлять людей в подвешенном состоянии. Это просто жестоко. Поворачиваюсь к ним лицом и уже открыто, спокойно и уверенно говорю:
— Вы знаете что? Не переживайте. К вашему ребёнку приехал Соломин.
Они озадаченно переглядываются.
— А кто это такой — этот Соломин? — спрашивает бабушка.
Тут я, сам удивляясь своей театральности, авторитетно поднимаю палец вверх и с особой, проникновенной интонацией произношу:
— ЭТО... СОЛОМИН!
Видимо, что-то в моём голосе и в моём убеждении передалось им, потому что они озадаченно притихли, а я с гордо поднятой головой направился обратно в реанимацию.
Ну не реанимацию, конечно, в полном смысле этого слова — просто то помещение, которое в нашей скромной больнице выполняло её функции.
В реанимации тем временем всё шло очень чётко, быстро и деловито. Напряжение оставалось наивысшим, но теперь это было напряжение не паники, а предельной собранности и концентрации. Все работали на пределе своих возможностей, каждая секунда была расписана, каждое движение имело смысл.
Каждый момент мог включать в себя два-три действия одновременно. Помню, что я набирал в шприц реланиум, одновременно следя за показаниями термометра и готовя следующую порцию физраствора.
Настал тот критический момент, когда вся проводимая нами терапия перестала давать хоть какой-то эффект. Температура тела малыша стремительно поднималась и почти достигла отметки в 42 градуса. Мы все понимали — наступала терминальная фаза болезни, самая опасная и непредсказуемая.
До гибели ребёнка оставалось буквально секунд двадцать, не больше. Ведь если температура поднимется выше 42 градусов, наступят уже необратимые изменения в детском организме. У взрослого человека этот критический порог составляет 41°, но у детей запас прочности ещё меньше.
Соломин, не теряя ни секунды, резко поворачивается к нам и даёт команду:
— Простынь в воду быстро! Немедленно!
Мы, словно по команде «смирно», хватаем чистую простынь, стремительно суём её под струю холодной воды из крана, тщательно промачиваем и тут же передаём ему. Соломин быстрыми, но аккуратными движениями обматывает крохотное тельце ребёнка мокрой тканью. Не успеваем опомниться, как он тут же даёт команду готовить следующую простынь.
Всё происходило как в каком-то странном забытьи, в прострации. Иногда возникало совершенно сюрреалистическое ощущение, что всё это происходит не с нами, не в нашей реанимации, а где-то в кино, на экране, и мы просто наблюдаем за разворачивающейся драмой со стороны.
Предельные дозы всех возможных препаратов уже и так были значительно превышены, и мы, медперсонал, просто не знали и не могли даже предположить — что же далее предпримет наш Соломин. Какие ещё козыри остались у него в рукаве?
Мокрые простыни едва-едва удерживали маленький организм от роковой границы критического перегрева, но не более того. Эффект был временным, мы все это прекрасно понимали.
Соломин, сосредоточенно наблюдая за показаниями приборов, чётко и уверенно даёт новую команду:
— Физраствор! Реланиум! Быстро!
В палате возникло небольшое замешательство — дозировки препаратов уже и так были запредельными. Но замешательство тут же прервал его спокойный, но твёрдый голос:
— Превышаем по жизненным показаниям! Действуем!
В медицине существует особый статус «по жизненным показаниям», который означает, что абсолютно все доступные средства уже исчерпаны, и теперь применяется действие, которое может нанести серьёзный вред организму или подвергнуть пациента дополнительной опасности. Но если его не применить как самую последнюю надежду, то смерть наступит неизбежно и очень скоро. Этот статус имеет также важное юридическое значение — он снимает с врача ответственность за возможные негативные последствия превышения дозировок.
Мы делаем инъекцию, внимательно следим за приборами. Температура немного падает, но через несколько минут опять начинает угрожающе расти. Делаем инъекцию физраствора, затем опять вводим Реланиум. Температура словно замирает где-то около отметки 41 градус, что уже можно считать огромной победой в нашей борьбе за жизнь малыша. Вводим ещё физраствор.
И тут вдруг происходит нечто совершенно неожиданное — из маленького писюна малыша вдруг бьёт бодрая струя мочи, прямо настоящим фонтаном!
Вся реанимация мгновенно заливается радостными криками и возгласами облегчения. Соломин буквально сияет от счастья, его лицо озаряется широкой улыбкой. Я только начинаю понимать, что произошло нечто очень важное, переломное. Произошла настоящая победа над болезнью!
Почки работают, значит, организм справляется! Мозг работает нормально! Сердечко качает кровь в нужном ритме! В эту короткую паузу между медицинскими процедурами я не удержался от соблазна, незаметно вышел из реанимации к маме с бабушкой, которые все эти часы не отходили от двери, и, улыбаясь шире собственного лица, радостно сообщил:
— Мальчуган писать начал!
— А это хорошо или плохо? — в голосе мамы звучал ужас и надежда одновременно.
— Это очень хорошо! Отличный знак! Не переживайте больше! — успокаиваю я их. — Соломин скорее сам умрёт, чем вашего ребёнка отпустит! Можете уже заказывать гидростанцию с доставкой — скоро понадобится много подгузников!
Ситуацию мы ещё довольно длительное время продолжали тщательно мониторить, внимательно следили за каждым показателем, но кризис уже явно и неуклонно шёл на спад. Температура уверенно и стабильно шла вниз, приближаясь к нормальным значениям. Соломин сделал целый ряд важных назначений на ближайшие дни, дал подробные указания дежурному персоналу и только через несколько часов, убедившись, что опасность миновала, уехал домой отдыхать.
Через несколько дней я специально зашёл к ним в палату, хотя это был уже не мой рабочий сектор. Мальчуган мирно и очень сыто сопел в своей кроватке, розовощёкий и здоровый. Мы с мамочкой взаимно поулыбались друг другу, обменялись парой тёплых слов, и я тактично откланялся, чтобы не мешать их семейному счастью.
Как же я тогда гордился нашей старенькой, задрипанной районной больничкой! Как безмерно я гордился нашим удивительным Соломиным! Именно нашим, родным!
Хотя, если честно признаться, я едва знал его как человека, мы почти не общались вне работы.
Тому спасённому мальчугану теперь уже далеко за тридцать лет. У него, наверное, уже есть собственные дети.
Помнит ли он ту страшную ночь? Рассказывали ли ему родители об этой истории? И знает ли он вообще эту светлую фамилию — Соломин?
Сиё мне совершенно неведомо и вряд ли когда-нибудь станет известно. Ведомо мне только одно — что буду этого удивительного человека, этого настоящего врача от Бога, всегда помнить я. До конца своих дней.
Соломин... Виктор Павлович Соломин...
Настоящий врач от Бога! Человек, для которого спасение жизни было не просто работой, а истинным призванием, священным долгом.
*
Педиатр Виктор Павлович Соломин, город Белгород. Скончался 24 августа 2020 года в возрасте 75 лет. При этом целых 46 лет своей жизни он безраздельно посвятил благородному делу спасения человеческих жизней, спасению наших детей. Вечная ему память и низкий поклон от всех нас, кому довелось работать рядом с этим удивительным человеком.
Автор: Елена Стриж ©