Глава 45
Доктор Михайловский, поскольку хорошо знает не только Бориса, но и его жену Катю, после того как закончилась операция, не пошёл отдыхать в ординаторскую, как обычно, а направился прямо к палате. Ему казалось, что промедление – преступление. Внутренне Пётр Иванович надеялся, что сможет переубедить Катю. Время поджимало. Всё произошло слишком быстро: правда всплыла неожиданно, буквально двадцать минут назад, и её последствия казались разрушительными.
Он нашёл Катю у окна в коридоре, где она стояла, прижав руки к груди, словно молилась. Лицо было бледным, но на первый взгляд спокойным. Женщина повернулась к нему, едва он подошёл, и спросила:
– Как всё прошло?
– Хорошо, только…
– Что такое? – встревожилась женщина.
– Выяснилось, что Борис от рождения бесплоден.
Катя отвела взгляд.
– Ваши отношения – ложь! – сказал доктор Михайловский, не скрывая ни боли, ни негодования.
– Мы счастливы, – парировала жена Бориса с удивительной твёрдостью. – Мы давно хотели детей. Почему ты хочешь это отобрать у нас? – в её голосе прозвучало неподдельное изумление, как будто она действительно не понимала, в чём её обвиняют.
– Он знает, что ты ему изменяла? – спросил врач и посмотрел прямо в глаза, чтобы не оставить Кате ни единого ни шанса уйти в сторону, спрятаться за общими фразами.
– Петя, это наше дело, – ответила она сухо, почти хрипло, стараясь сохранить контроль над собой.
– Он имеет право знать, что это не его ребёнок! – не отступал доктор, отстаивая то, что считал справедливым. – Борис не просто пациент. Он – мой друг. Я не могу смотреть, как его жизнь превращается в иллюзию.
– Пожалуйста, пожалуйста! – прошептала Катя, понизив голос и оглядываясь по сторонам. Всё это время они стояли в коридоре напротив двери палаты, в которую только что перевели Бориса после тяжёлой операции. – Забудь об этом. Прошу тебя. Почему ты не хочешь этого сделать?
– Потому что он мой лучший друг, – с болью, но твёрдо сказал Пётр Иванович. – Я не предатель.
– Если бы ты действительно был его другом, ты бы этого не сделал! – резко возразила женщина, её голос при этом дрогнул, и в нём появилось отчаяние. – Ты разрушишь всё!
– Скажи правду! – потребовал он, чувствуя, как в груди нарастает гнев.
– Зачем? Я должна гробить свою жизнь только потому, что ты считаешь это неправильным? Ты не жил с ним. Ты не знаешь, как всё было.
– А как же его жизнь? Как же жизнь его ребёнка? – теперь Пётр Иванович говорил уже не только как друг, но и как человек, который поклялся заботиться о людях. – Он будет растить чужого ребёнка, не зная правды. Это справедливо?
– Незнание ему не навредит, – отрезала жена Бориса с неожиданной жёсткостью. – Он будет любить малыша, как своего, и это главное. А твоя правда – это просто топор, которым ты хочешь всё разрубить.
Врач несколько секунд смотрел на неё, не моргая. Он пытался понять: Катя действительно верит в то, что говорит, или просто боится, что всё рухнет. Было видно, что она на пределе, но доводить её за край не следует, – всё-таки беременная, это может повредить плоду. Доктор Михайловский отодвинулся, опустил глаза, вдохнул и сказал:
– Хорошо. Может, его друг и промолчит. Но я также его врач. А как врач, я не имею права лгать пациенту. И когда он очнётся, всё ему расскажу.
С этими словами Пётр Иванович развернулся и ушёл, не оборачиваясь. Он чувствовал, как внутри всё сжимается, но остановиться уже не мог. Катя осталась стоять в коридоре, растерянная, с побелевшими губами. Казалось, земля ушла у неё из-под ног. Она смотрела в спину удаляющемуся доктору, понимая, что час расплаты наступает. Когда Борис придёт в себя, Михайловский сдержит слово, всё расскажет, и тогда их жизнь изменится.
Она прижала ладони к лицу и прислонилась спиной к стене. Что будет дальше? Нетрудно представить: страшная обида, разрушительное разочарование, развод, скандалы, суд, делёж совместно нажитого имущества, а потом одиночество. Она останется одна с ребёнком, которого так хотела подарить Борису. Малыш должен был стать их общим счастьем, началом новой главы семейной жизни. Но теперь…
Всё пошло не так. Она ошиблась. Где-то, когда-то, в порыве страха или страсти – что-то пошло не так. Хотя, по сути, она не хотела никому зла. Если бы не это воспаление, не обследование и последовавшая за ним операция, которая всё и вскрыла, то жили бы себе спокойно дальше, как обычная семья: мама, папа и малыш. Но теперь решимость Петра Ивановича поставила всё под сомнение.
***
Мне снова звонит Эмма Борисовна. Не унимается – ей, как всегда, необходимо, чтобы я обязательно приехала в пансионат и присутствовала на каком-то их мероприятии. У них отчётность, галочки, планы, а у меня работа, срочные вызовы, операции, ответственность за жизнь пациентов. Для руководства пансионата это обязаловка, а для меня – несколько часов, вычеркнутых из напряжённого графика.
Когда я хочу увидеть маму, – делаю я это регулярно, каждую неделю, без исключений, – тогда и приезжаю. Мне не нужно приглашение по телефону. Я помню о ней и стараюсь находиться рядом, насколько это возможно.
– Дарья Владимировна… – тянет Эмма Борисовна, но перебиваю, уже предчувствуя привычный упрёк.
– Знаю. Но меня сегодня срочно вызвали на важную операцию. Я не смогла приехать, – отвечаю коротко, сдержанно.
– Жаль, что вы всё же не навестили вашу мать, – упорствует она.
Начинаю нервничать. Говорю спокойным, но всё более натянутым тоном:
– Эмма Борисовна, если бы моя мама была вменяема, то поняла бы. Она ведь сама была хирургом, и поступила бы точно так же. В таких случаях выбор всегда очевиден. Кроме того, она меня больше не узнаёт, – добавляю последний аргумент, выставляя перед собой, словно щит.
В трубке некоторое молчание, потом опять голос:
– Сегодня узнала бы.
– Что?! – переспрашиваю растерянно.
– Она спрашивала, когда её дочь Даша вернётся с работы, – спокойно отвечает Григорьева.
Растерянно замолкаю. Всё внутри сжимается, появляется знакомое и острое чувство вины. Возможно, Эмма Борисовна права. Вероятно, я действительно пропустила тот редкий, почти невозможный момент просветления, когда мама всё ещё может узнать меня. Такие мгновения всё реже, а вскоре их не станет совсем из-за прогрессирующей болезни. И всё же они бывают. Сегодня именно такой день, а я не приехала, и теперь уже ничего не вернуть. Но я действительно не могла, была нужна на операции – мы помогали доктору Шварцу. Просто не имела права уехать, как бы ни хотелось, и всё же это чувства вины не облегчает.
Наш разговор неожиданно прерывает появление доктора Шаповалова. Я слышу его шаги, он приближается с лёгкой улыбкой.
– Привет, – говорит мне, держа несколько карточек.
– Привет, – отвечаю, сдержанно, почти рассеянно.
Он бросает взгляд на телефон в моей руке.
– Сегодня много тайных звонков, – замечает с лёгкой иронией.
Я понимаю, что пора сказать правду. Он всё ещё не знает, в каком состоянии на самом деле находится знаменитая доктор Светличная, а мне с каждым днём всё тяжелее носить в себе эту тайну, потому как она груз, который приходится носить круглые сутки с перерывами на сон. Страшно тяжело понимать, что твоя мама угасает.
– Это заместитель заведующего пансионата, – тихо говорю я. – Она звонила по поводу моей мамы.
Денис откладывает ручку и смотрит на меня с вниманием. Я чувствую его взгляд, он словно требует пояснить сказанное, а значит ждать больше нельзя.
– Она не путешествует и не пишет книгу, – начинаю сдавленно. – Она ничем не занимается. Я всем лгала.
– Зачем? – спрашивает Денис, и в голосе нет осуждения, только искреннее удивление и забота.
Я отвожу глаза.
– У неё болезнь Альцгеймера, – наконец произношу, и кажется, что проваливаюсь в холодную бездну.
– В какой стадии? – мягко уточняет Шаповалов.
– В последней. Она в пансионате, и ей очень плохо. Иногда она не может вспомнить даже своё имя. Я не знаю, что ещё делать, понимаешь?.. – голос срывается, поэтому почти шепчу.
Шаповалов не отвечает сразу. Он просто протягивает руку и ладонью проводит по моей щеке так тихо и осторожно, как будто проверяет, не исчезну ли от одного прикосновения. На его лице не вежливое и дежурное сочувствие, а глубокое человеческое понимание, и это сейчас мне так нужно. Горло сжимает. Слёзы уже подступили, они вот-вот сорвутся. Я держусь из последних сил, потому что слёзы – это слабость, а такого себе не позволяю. Но тёплая ладонь близкого человека остаётся рядом. Он не говорит ничего лишнего, просто остаётся со мной, и это важно.
Когда Денис рядом, я верю, что смогу пережить всё, что обрушилось на меня с тех пор, как пришлось признать: моя мама – уже не та, и постепенно я её теряю. Но с Денисом рядом, может быть, не потеряю себя.
***
Вскрытие было в самом разгаре. Ординаторы Юмкина и Спивакова сейчас выглядели скорее не как два прилежных ординатора, как два сотрудника учреждения, куда животные входят на своих четырёх, а с другой стороны выбираются в разделанном виде. Белые халаты ординаторов были в алых пятнах, на лбу блестели капли пота, в глазах виднелся напряжённый блеск. Они оказались полностью поглощены процессом, будто соревнуясь друг с другом в умении находить истину под слоями мышц и тканей. Всё вокруг перестало существовать: ни звуки, ни запах формалина, ни слабый гул вентиляции не могли отвлечь их. Только сердце, печень, лёгкие – и ответ, который скрылся где-то внутри, и его хотелось оттуда извлечь поскорее.
Девушки увлечённо искали причину смерти – не ради науки, не из академического интереса, а потому что тень вины нависала над ними и не давала покоя. У обеих было ощущение, что они что-то упустили, недосмотрели, ошиблись в лечебной тактике. Возможно, смерть мужчины произошла именно по их вине.
Хотя, если верить куратору Осуховой, игра вообще не стоило свеч. Она чётко выразила позицию: семье покойного не интересно, отчего он умер. Они давно смирились – считали его запойным, деградировавшим алкоголиком, и воспринимали кончину как логическое завершение разбитой жизни. Смерть, как расплата за неумеренное употребление горячительных напитков. Что заслужил, то и получи.
Но Наташа и Марина не могли так просто всё отпустить. У них было медицинское чутьё, подозрение, что всё не так просто. Может, дело не только в алкоголе. Может, они допустили ошибку, и тогда… Тогда лучше знать это наверняка, чем жить в постоянном сомнении.
– Ага! Я так и знала, что вы делаете вскрытие! – дверь с грохотом распахнулась, и в морг влетела доктор Осухова. Она была вне себя, глаза её метали молнии, голос звенел от ярости.
Спивакова резко подняла голову, переглянулась с Юмкиной и пробормотала:
– Ядрён батон…
– Вы не просто наплевали на желание семьи! – продолжила Осухова, не давая им ни секунды на оправдание. – Вы нарушили закон! Понимаете это? У вас даже разрешения нет!
Она была похожа на разъярённую птицу, распушившую перья перед атакой: махала руками, наступала на них, голос повышался до крика.
– Вас могут привлечь к уголовной ответственности! Вам нравится тюрьма?! – кричала она. – А если семья подаст в суд? На больницу? На меня?! Я потеряю лицензию! Потеряю работу! А я, между прочим, люблю свою работу! Не то что некоторые!
– Наталья Григорьевна… – начала было Юмкина, но та сразу перекрыла голос.
– Молчать! – рявкнула хирург. – Вы вообще хоть раз подумали перед тем, как пойти на это? Две глупые… Всё ради чего? Потешить своё самолюбие?!
Она была действительно в ярости – голос дрожал, лицо покраснело. На ординаторов словно обрушился ураган.
– Я сейчас могу вас уволить к чертям. Есть что сказать? Ну?! Говорите! Я жду!
Наташа молча взяла с лотка сердце покойного, аккуратно подняла и показала Осуховой.
– Взгляните на это.
Тишина повисла в помещении. Куратор сначала хотела продолжить отчитывать ординаторов, но, бросив взгляд на сердце, вдруг замерла, её глаза расширились.
– Ничего себе… Оно… огромное! – выдохнула Наталья Григорьевна.
– Шестьсот с лишним граммов, – спокойно уточнила Спивакова. – И выглядит довольно странно.
– Мы хотим провести гистологию, – добавила Марина, не скрывая волнения.
Осухова нахмурилась, но голос стал уже не таким грозным.
– Теперь вам ещё и анализы понадобились, – буркнула она. – Как будто вы в НИИ, а не в бюджетной больнице.
– Кому от этого будет хуже? – мягко, но твёрдо спросила Юмкина.
Осухова хотела огрызнуться, но не смогла. Постояла, прикусив губу. Потом вдруг совсем по-другому посмотрела на тело на столе, и её взгляд изменился: в нём проявился профессиональный азарт.
– Как я вас ненавижу… – прошипела она сквозь зубы.
Но по выражению лица Мегеры девушкам стало ясно: это была уже не злоба, просто ворчание. И вообще она злилась не потому, что ординаторы ошиблись, а поскольку ординаторы оказались правы и не побоялись искать правду там, где все махнули рукой. И ещё, и это самое главное – внутри доктора Осуховой, под слоями статуса, отчётов и ответственности всё ещё жила настоящая врач, которая также была заинтересована в установлении истинных причин.
***
После того как наконец немного прихожу в себя, Денис внимательно вглядывается в моё лицо, словно проверяя, всё ли в порядке. Убедившись, что всё хорошо, берёт документы, кивает мне и уходит по делам – у него, как всегда, куча задач. А я, отдышавшись, с трудом сдерживая внутреннюю дрожь, сразу направляюсь к доктору Шварцу. Он уже пришёл в сознание после наркоза и теперь тихо зовёт:
– Даша…
Быстро подхожу к кровати. Голос у пациента слабый, но я чувствую облегчение – значит, операция прошла успешно, и его состояние стабилизировалось. Склоняюсь ближе, едва касаясь перила кровати.
– Вам что-нибудь нужно? Воды? Помочь устроиться удобнее? – спрашиваю, стараясь говорить спокойно, сдержанно, хотя сердце почему-то начинает биться чаще.
Он смотрит на меня пристально. И в его взгляде – что-то другое. Не просьба, не благодарность. Скорее… настороженность.
– Даша… – повторяет Адриан Николаевич медленно, с паузами. – Он старший врач. А ты – ординатор…
Эти слова вонзаются, как скальпель. И всё становится до боли ясно. Вот почему он так смотрит. Вот почему его голос такой сдержанный. Он видел. Видел нас с Денисом. Ту короткую, почти невинную сцену, которая, однако, всё могла испортить. Его рука на моей щеке, то, как осторожно Шаповалов провёл пальцами, а потом – тихий поцелуй в лоб. Не долгий, не страстный, но такой, от которого дыхание замирает.
– Вы… вы нас видели? – выдыхаю. И это, с одной стороны, облегчение: значит, его зрение не пострадало во время операции. Но с другой – тревога пронзает сердце. Это было не время и не место, а к тому же не Шварц не тот человек, перед которым стоило так попадаться.
– Если бы твоя мама была здесь, – продолжает он после небольшой паузы, – она бы сказала, что ты совершаешь ошибку.
Я опускаю взгляд, но ненадолго, потому что внутри – не согласие и не стыд, чувствую только уверенность. Глубокую, тихую, но упрямую.
– А я бы ей ответила, – произношу спокойно, – что это не ошибка.
Адриан Николаевич молчит. Мы просто смотрим друг на друга. Слов больше не нужно. И, возможно, он не одобряет, считает моё поведение неправильным, но в его глазах уже нет осуждения, только усталость и, может быть, капля сожаления. Она обычно видна в глазах старших, которые считают, что кто-то из молодых «сбился с верного пути».
***
Доктор Осухова заставила ординаторов закончить вскрытие и убрать следы своего «преступления», затем отвела их к семье Павла Дмитриевича, для чего их пришлось специально вызывать в больницу. Когда Наталья Григорьевна рассказала о том, что произошло, Алиса возмутилась:
– Мы же сказали, что не хотим вскрытия!
– Понимаю, – произнесла Мегера. – Я понимаю, что вы расстроены
– Понимаете? Так! Мы звоним адвокату, – резко сказала дочь покойного. – Идем, мама!..
– Мы знаем, от чего он умер, – неожиданно произнесла ординатор Спивакова. – У него был гемохроматоз. Это заболевание вызывает избыточное образование железа. Это и спровоцировало остановку сердца, а не парацентез.
– Я думала, он болеет из-за пьянства, – сказала Алиса.
– Ты постоянно ему об этом напоминала. И мне, – заметила вдова.
– Мама!
– Это не все. Заболевание передается по наследству, – заметила ординатор Юмкина.
– Думаете, Алиса тоже больна? – испуганно спросила мать.
– Нужно сделать анализ крови. Если вы больны, на этой стадии мы сможем вам помочь, пока не поздно, – сказала Наташа.
Пока Алиса думала, снова заговорила доктор Осухова:
– Мои коллеги Юмкина и Спивакова, возможно, спасли вам жизнь. Подпишите эти документы на вскрытие. Простая формальность.
Вдова, переглянувшись с дочерью, – та просто кивнула, – поставила роспись. Наташа с Мариной, переглянувшись, облегчённо выдохнули.