«На сём и порешим: пойду далеко в море, повстречаю их, будто невзначай, поломаюсь всяко, а потом, глядишь, и продамся за золотишко. Они народец такой - всё привыкли покупать. Ну, а ежели что не задастся - так у нас, у беломорцев, недаром говорят: упасть - да уж в море, в лужу-то вовсе не к чему». Это последние слова Рябова о задуманном. Дальше мы увидим, как будет он выполнять свой план.
В сценах, когда Рябов торгуется со шведами, автор не позволяет нам «заглянуть в душу» герою: мы видим его со стороны, больше всего – глазами Митеньки, который, на свою погибель, оказался вместе с ним. Слушая попрёки Рябова («Я пошёл, а ты за мной увязался! Выследил и увязался. Кто тебя звал? Ну-ка, скажи-ка, звал я тебя? Теперь вот на себя и пеняй!»), мы хорошо принимаем их причину: не таков Иван Савватеевич, чтобы тянуть за собой в опасное предприятие ещё кого-то. А Митенька никак не может понять: и для чего вообще вышли в море, и для чего «паруса сбросили» («Может, и убегли бы от шведа?»), и почему не слушает Рябов рассказов Лонгинове о человеке, который может помочь…
Митеньке мучительно слышать, как его «дядечка» требует уважения, торгуется из-за кафтана, из-за угощения («Они меня и кормить будут по-нашему, а не по-своему») и, наконец, произносит самые страшные слова: «Эскадру я провести могу, но то дело нешуточное, надобно ждать большую баталию, и кто живым до Архангельского города доберётся – пусть вечно Бога молит… Значит, рассуждать надобно: ежели тоё дело делать, иудино, уж так делать, чтобы до самой смерти жить-поживать да нужды не знать». (Это уже позднее он пояснит: «И торговался я не для денег, а чтобы более веры нам было»).
И он уже забыл, каким увидел Рябова в начале разговора со шведами: «тот едва заметно улыбался, в глазах его горели быстрые недобрые огни, между бровями легла складка. Митенька знал это выражение лица кормщика: таким он становился в море, в жестокий шторм...» Да, «жестокий шторм» начался. А сейчас Рябов играет свою роль для врагов: «Всё шло хорошо. Русский кормщик казался им воплощением простодушия, они посмеивались про себя и выполняли все его желания. Русский был таким, каким они хотели его видеть, и всё ладилось в этой игре».
И будут ещё два наблюдения юноши: когда Рябов станет считать полученное золото, «перед ним был другой человек - страшный, жадный, совсем не похожий на того Рябова, которого он знал и любил всем сердцем», а чуть позже он вдруг с удивлением заметит: «нет, это был он, Иван Савватеевич, и глаза прежние, такие, как делались у него в море, в злую непогоду, когда иные рыбаки уже пели себе отходную, а он смотрел вдаль, искал горизонт, прищурившись, и злые огоньки горели в зелёных зрачках...»
И только потом решится Рябов открыться Митеньке («Сам видел - поверили, что отыскался изменник, поверили, собачьи дети, рады, что везут с собою кормщика, и думки нет, во что им тот кормщик обернётся»), как откроется и Якобу, попросив принести топор, и тот поймёт всё: «Они без слов говорили о том, что верят друг другу и понимают друг друга, что будут помогать один другому и вместе совершат то дело, которое им назначено совершить».
Наверное, не нужно описывать сам подвиг Рябова, гораздо важнее его поведение после того. И его отношение к случившемуся. Мне кажется очень важным его разговор с сыном по возвращении из тундры (позвольте привести полностью, тем более что в фильме его нет):
«Когда отдыхали, сидя на полке, Ванятка спросил тихонько:
- Тять, а то верно, что ты воровской корабль на мель посадил перед пушками?
Рябов засмущался; гладя сына по мокрой, в мелких кудряшках голове, ответил:
- Мало ли чего...
Ванятка вскинул на отца глаза, спросил упрямо:
- Ты посадил али нет?
- Надо было, так и посадил, сынуша...
Ванятка кивнул довольный, потом ещё спросил, разглядывая шрамы на спине, на плечах отца:
- За то и раны, батя?
- За то и раны, детка...
- Честные, значит, раны, тять?
- Честные, Ванюша! - понимая, улыбаясь, ответил кормщик».
Выдержав бой на корабле («Семнадцать ран на нём - ножевых, сабельных, пулевых. Живого места нет», – скажет позднее Иевлев), он прыгает в реку – «уже в воде он ударился обо что-то головою, и холодная серая Двина сомкнулась над ним». Чудом удаётся спасись: «Застыл в воде-то, раненый. На берег вынулся сам не свой. Лозняк там, гущина, вроде болотца. Ну и пополз. Собаки, слышал, брехали, дымом пахло, я всё полз». Здесь и подобрали его ребятишки: «Ямелька корову выгонял, Ямелька сам видел... Видел - лежит в кровище, и всего делов».
Молчан «со товарищи» увозят его в тундру. Здесь он в полной безопасности. Но может ли Рябов жить спокойно, слушая изредка привозимые из города новости «Неладно. Сидеть чум надо. Город ходить не надо»? Он решает возвращаться: «Собираться к дому пора!.. Пожил - значит, пора и честь знать!» Но до ухода успеет ещё заступиться за приютивших его «самоедов» перед купцами, не дав им опоить охотников и забрать за бесценок «всё, что напромышляли». И будут обитатели тундры дивиться, «как умно всё нынче сделано, - купцы побывали, а горя нет, никто не плачет, никто на себе одежды не рвёт, никто по земле не ползает пьяный».
*************
«Я сам в острог пойду, на съезжую. Сколько можно таиться? И ему, капитан-командору, чего ждать доброго, когда кормщик сбежал?.. Он там немощный, раны его болят, один, да ещё за меня отвечает. Нет, я им, псам, сам отвечу». Так скажет Рябов боцману Семисадову, упрекнувшему его, что «неосторожно в город-то пришёл».
Но эта готовность за всё «ответить» явит себя и до прихода в острог – когда понесут в крепость найденную на вражеском корабле шпагу Крыкова, он будет среди народа, и никто не решится тронуть его. «Рябов шел рядом с Ваняткой, по очереди брал на руки скоро устававших иевлевских дочек. Народ посматривал на него, всё громче переговаривались люди: вот, мол, идёт кормщик Рябов, тот, что посадил вражеский корабль на мель, тот, что был будто убит насмерть. Посадские оглядывались на него - огромного, широкоплечего, светло глядящего перед собою, узнавали Ванятку, вспоминали тот день, викторию, грохот пушек, свист ядер, шведские знамена на каменьях крепостного плаца». Но сам он об опасности в тот момент и не думает, а старается все разговоры обратить в шутку, как в разговоре с Таисьей: «Жил бы себе и жил в тундре, - тихо сказала она. - Вон, слава богу, какой здоровый стал... Чего тебе здесь-то делать?» - «И козлу, говорят, недосуг, - улыбаясь ответил кормщик. - И у него своя забота: надо коней на водопой провожать...»
А дальше будет со знанием дела собираться в острог, как сам объяснит Иевлеву: «Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно».
А уходя в острог, «с печальной нежностью» будет говорить жене, с которой снова должен расстаться: «Ты не бойся, лапушка! Как же иначе быть? Иначе ладно ли?»
Именно к таким, как Рябов, в полной мере относятся слова Иевлева: «Крепость! Что - крепость? Человек - вот крепость истинная, непоборимая. Человек!»
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь