Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
В 1784 году Павлу Петровичу исполнилось 30 лет. С наступлением этого возраста в характере великого князя совершается заметный перелом. Любезность, живость, общительность великого князя мало-помалу покидают Цесаревича, и он постепенно превращается в задумчивого, угрюмого, желчно настроенного человека.
Осознание безотрадности своего положения, при отсутствии сколько-нибудь основательной надежды на улучшение в будущем, угнетающим образом действовало на восприимчивую душу Павла, тем более что обязанности его к отечеству, "своеобразно" им понимаемые, находились в полном противоречии с обязанностями его по отношению к матери.
Цесаревич не умел притворяться, и нет ничего удивительного в том, что и он, и Екатерина сходились в желании "видеться друг с другом как можно реже".
Гатчина и Павловск были местами, где Павел Петрович скрывался от взоров матери и двора ее. Только здесь, великий князь, в обществе своей супруги и небольшого, сильно поредевшего за последнее время кружка своих друзей, мог бы чувствовать себя дома.
К сожалению, и в этом домашнем кружке Павел уже не находил того, что имел в нем прежде: не доставало Панина (Никита Иванович умер в 1783 году), твёрдого, разумного руководителя, советы которого, на ряду с нежной женской заботливостью Марии Фёдоровны, давали отчасти возможность великому князю разбираться в его трудном положении и поддерживали его душевное равновесие.
Потеря Панина была тем чувствительнее, что он был единственный человек, к голосу которого великий князь привык с самого детства относиться с доверием и уважением. Мария Фёдоровна, при всей своей женственности и любви своей к супругу, не в состоянии была оказывать большого влияния на его ум.
Лишившись опоры в Панине и мучимый нравственной борьбой, Павел менее всего мог искать выхода в сентиментализме Марии Фёдоровны, в ее спокойном, здоровом отношении к действительности, которое позволяло ей мириться с обстоятельствами и применяться к ним, отдыхая в занятиях искусствами и хозяйственных хлопотах по Павловску и Гатчине, развлекаясь театральными представлениями, литературными чтениями и невинными играми в домашнем кружке Бенкендорфов, Николаи, Лафермьера и др.
Павел, всегда глубоко религиозный, обратился за помощью к религии, стал читать книги духовно-нравственного содержания, подолгу молился Богу и, наконец, по связи своей с масонами, отдался руководительству С. И. Плещеева, воспринимая его мистические, нравственные наставления.
Упражняясь, таким образом, в терпении, Павел Петрович продолжал, однако упражняться и в своих обязанностях; по-прежнему внимательно следил за внутренней и внешней политикой Екатерины и по-прежнему работал в тиши своего кабинета, составляя проекты в духе, противоположном действиям матери.
В то же время, помня слова Петра Ивановича Панина, что "ничего нет свойственнее, как хозяину мужского пола распоряжаться собственно самому и управлять всем тем, что защищает, подкрепляет и сохраняет целость как его собственной особы, так и государства", Цесаревич, под предлогом необходимости очистить окрестности Гатчины и Павловска от беглых крепостных крестьян, сформировал себе небольшое войско, которое в 1787 года состояло уже из трех батальонов.
В основу военного устава положена была инструкция Фридриха II; войско одето было в прусскую военную форму, дисциплина введена была строгая до жестокости. Вообще Павел постарался возродить в своих батальонах те самые обряды неудобоносимые, которые, по словам Екатерины, "будучи введены Петром III, не токмо храбрости военной не умножили, но паче растравляли сердца всех верноподданных его войск".
Офицеры были большею частью немцы, а первым командиром назначен пруссак, барон Штейнвер (Адам фон). Немалую долю влияния на устройство Гатчинских войск оказал и бывший в то время в России брат Марии Фёдоровны, отставной прусский генерал, принц Фридрих.
Любопытно, что нет нигде ни малейших указаний на то, что Екатерина противодействовала образованию "собственных войск" у Павла Петровича, между тем как близость их к Царскому Селу, любимому летнему местопребыванию Екатерины, облегчала возможность какого либо действа со стороны устранённого от дел Цесаревича.
Это служит лучшим доказательством уверенности Императрицы в том, что "ее сын не только не захочет, но и не посмеет сделать враждебное ей употребление из своих батальонов"; она смотрела на них только, как "на забаву для великого князя" и хорошо знала, что в армии и в народе они возбуждали к себе одни насмешки: до такой степени Гатчинцы Павла напоминали собой "голштинцев" Петра III!
Иначе смотрел на эти военные занятия Павел Петрович. Уверенный в превосходстве своих военных порядков, он в обучении Гатчинских войск видел средство к возрождению Русской армии, несмотря на славу побед своих в екатерининское время, стоявшей очень низко в глазах его, а преобразовательную деятельность свою в этом отношении сравнивал с деятельностью Петра Великого!
О своем прусском капитане Павел говорил: "Этот будет у меня таков, каков был Лефорт у Петра I".
Вероятно, для большего сходства с Петром, заведена была в Гатчинских прудах и флотилия, находившаяся под командой С. И. Плещеева и Г. Г. Кушелева. Наконец, в Павловске сооружена была крепость Мариенталь, вооруженная 20 орудиями.
Показывая таким образом явное неодобрение военной системе, принятой Екатериной, Павел в тайне противодействовал в описываемое время и ее внешней политике. И, разумеется, Мария Фёдоровна и немцы, окружавшие великокняжескую чету, своими симпатиями и образом мыслей скорее должны были содействовать тайным дружественным отношениям Павла с пруссаками и их союзниками, чем благоразумно "воздерживать его от неосмотрительных шагов по этой опасной дороге".
Тайными посредниками по сношению Павла Петровича с Берлином были по-прежнему Гёрц, прусский посланник в Петербурге, и русский агент в Берлине Алопеус (Максим Максимович), друг Гёрца и креатура Панина. На этот раз от Павла Петровича Фридрих II ожидал "серьезных услуг", при обстоятельствах, грозивших лишить Пруссию значения, которым она пользовалась в Германии.
Иосиф II, заручившись содействием Екатерины, задумал достигнуть заветной своей цели, - присоединения Баварии к Австрийским владениям посредством обмена ее на принадлежавшие ему Нидерланды.
Курфюрст баварский Карл-Теодор был согласен с планом Иосифа, но нужно было и согласие его наследника, герцога Карла Цвейбрюккенского. Усиление Австрии Баварией, в связи с другими планами ИосиФа, лишало Пруссию ее значения в Германии, и Фридрих II старался, с одной стороны, побудить Карла Цвейбрюккенского к отказу в своем согласии на предположенный обмен Баварии, а с другой - образовать союз Германских князей, направленный против Австрии и ее союзницы, России.
Сообщив Павлу Петровичу свой проект "Союза князей", Фридрих имел утешение получить от него через Гёрца отзыв, что "он больше всего на свете желает соединения князей, которое кажется ему весьма важным для интересов прусского короля".
Вместе с тем Павел склонял Саксонию принять план Фридриха. Цесаревич не усомнился даже играть роль разведчика при дворе своей матери, сообщая Фридриху II интересные для него политические сведения.
Во всех этих поступках Павла Петровича, столь резко противоречивших его рыцарскому характеру, легко видеть развращающее влияние неразборчивого на средства "короля-философа", который, сделав своим орудием будущего наследника русского престола, не гнушался в это же самое время и с той же целью, темными путями "развращать, возбуждая его против матери", и другого сына Екатерины, А. Г. Бобринского, который тогда находился в Париже и вел "предосудительный образ жизни".
Конечно, об этих действиях Фридриха Павлу не было известно, и старый король до смерти своей (1786 г.) был предметом особого почтения великого князя и его супруги. В то самое время как Екатерина с негодованием писала Гримму о каверзах Фридриха, Мария Фёдоровна нежно выражала ему свою глубокую привязанность в письме, которое нельзя считать обычным, официальным обменом любезностей (здесь опущено).
Последовавшая затем смерть короля-философа, не изменила ничего в отношениях великокняжеской четы к Берлину, и Павел Петрович по прежнему продолжал действовать в пользу Пруссии, в ущерб намерений своей матери.
Невозможно, чтобы Императрица не имела сведений об этих поступках сына: о его "слепом сочувствии" к Пруссии знали даже все иностранные дворы.
Искренность чувств Марии Фёдоровны к Пруссии более всего измеряется тем обстоятельством, что семейные дела Монбельярской семьи требовали тогда особой деликатности по отношению к Австрии, ибо до совершения брака принцессы Елизаветы с Францем Тосканским, положение принцессы, жившей в Вене "на правах невесты", не могло считаться совершенно прочным: будучи "плодом" политических соображений Иосифа и Екатерины, предположенный брак, в силу тех же соображений мог, при известных обстоятельствах, сделаться и нежелательным.
Неудивительно поэтому, что Монбельярская семья зорко следила за колебаниями политического барометра и била тревогу иногда по поводу и ложных слухов, распускавшихся о намерениях императора злонамеренными людьми (быть может, прусского происхождения).
Как всегда, и в этих случаях Марии Фёдоровне приходилось быть посредницей между родителями и Екатериной, к которой они, через посредство дочери, обращались со своими жалобами и просьбами о совете и помощи. Образчиком этой посреднической деятельности Марии Фёдоровны служит переписка ее с Екатериной и с принцем Фридрихом-Евгением, отцом ее, в 1784 году.
Насколько иногда основательны были опасения родных Марии Фёдоровны, видно из письма ее от 30 мая этого года:
"После того, что сказала Ее Величество, писала она, мне ничего не остается прибавить, разве только то, что, по совести сказать, я думаю, дорогой отец, судьба сестры моей окончательно решена, и ничто в мире не может помешать этому. Императрица устроила этот брак, она устранила все препятствия: как же после этого возможно, чтобы составляли план по делу сестры моей, не испросив ее одобрения, после того как она доказала всей Европе, что удостаивает Лизу своего покровительства?
Успокойтесь же ради Бога, дорогой отец, от опасений, которые так прекрасно рисуют ваше отцовское сердце; я осмелюсь повторить и говорю это перед Богом, что думаю, что Лиза счастлива и что счастье ее будет постоянно, так как, кроме покровительства Императрицы, она, по словам всех, сумела заслужить уважение императора (здесь Иосифа) мягкостью своего характера и замечательным прилежанием.
Так как вы дозволили мне, дорогой отец, совершеннейшую откровенность, то я признаюсь вам, что думаю, что были личности злонамеренные, а может быть и по неведению поселившие беспокойство в вашем сердце; а сердце отца, особенно столь нежного, милостивого и доброго, как вы, очень легко тронуть, когда дело идет о столь любимой дочери. Но, обожаемый и дорогой батюшка, во всем этом деле моей сестры положитесь совершенно на Императрицу, и в таком случае я убеждена в счастье моей сестры".
"Тревожный тон" этого письма великой княгини объясняется тем, что принц Фридрих-Евгений, не дожидаясь ответа от дочери, на основании одних слухов, уже писал Иосифу, выражая ему свое недоверие, и вызвал этим неудовольствие и самого Иосифа, и Екатерины.
В конце 1785 года Марию Фёдоровну постиг сердечный удар, - кончина второй сестры её, Фредирики, бывшей замужем за герцогом Ольденбургским. Любовь свою к сестре Мария Фёдоровна перенесла на малолетних детей ее принцев: Августа и Георга.
Забота о сестрах, связанная по преимуществу "с ходом политических дел", не доставляла, однако, Марии Фёдоровне тех огорчений, какие приходилось ей выносить, по семейным обстоятельствам, от братьев своих: Фридриха и Людвига, славившихся грубостью и жестокостью характера.
Оба они крайне дурно обращались со своими женами, и если это поведение принца Фридриха можно было бы отчасти объяснить тем принуждением, с которым он вступал в брак с Зельмирой, и его необузданной ревностью, то грубые поступки с женой принца Людвига, так еще недавно женившегося будто бы по страсти, не могут не вызывать удивления.
Не прошло и года с того времени, как, благодаря просьбам Марии Фёдоровны, принц Людвиг прощен был своими родителями, признавшими брак его с княжной Чарторыйской (Мария-Анна), и уже разнеслись слухи, что "молодые супруги не живут между собою в согласии".
"Мне было чрезвычайно приятно, писала Екатерина Гримму 3 ноября 1785 г., узнать из письма министра родителя Зельмиры, что страсть к палочной расправе прирожденная в семействе супруга; этим подтверждается моя собственная догадка.
Дело в том, что все они дурно воспитаны; этим пристрастием к палке они желают заявить свои военные способности, я и считаю их всех записными капралами. Если братец Людвиг не уймется колотить свою жену, то его полька, думаю, долго с ним не проживет. Польки не отличаются терпением, и он очутится без денег и без жены...".
Быть может, эти слухи были тогда преувеличены, хотя Екатерина, раздраженная поступками Фридриха, охотно верила им; но уже в начале 1787 года она извещала Зельмиру, что "шурин ее, у которого жена полька, дошел также до того, что мать этой жены поехала туда выручать дочь свою из ада. Ей приходится снимать сапоги у супруга и мыть ему белье, иначе он ее колотит".
Вести о Людвиге доходили до Марии Фёдоровны издалека, тогда как Фридрих жил с нею в одном городе и, будучи братом великой княгини, возбуждал к себе общее внимание. Как ни расположена была Мария Федоровна снисходительно отнестись к брату, но чувство справедливости и сострадание к несчастной жертве жестокого человека вынудили ее попытаться облегчить участь невестки, не обвиняя, впрочем, и брата.
Для водворения домашнего мира между супругами, Мария Фёдоровна, при содействии Павла Петровича, удалила состоявшую при Зельмире гофмейстериной жену прусского посланника Гёрца, которая распускала сплетни о своей принцессе; этим сплетням причастен был и сам Гёрц, доносивший невыгодно о Зельмире самой Екатерине еще до приезда принцессы в России.
Но ни удаление четы Гёрц из Петербурга, ни отъезд принца Фридриха в Выборг (куда он был на время отправлен Екатериной к месту своего служения с целью разлучить его с Зельмирой) не помогли водворению мира между супругами. Зельмира должна была потом сама ехать в Выборг для привития оспы детям, и здесь, как оказалось потом, по свидетельству Екатерины, к великому соблазну целого края, сцены часто бывали за столом в присутствии местных чиновников, так что от приглашений на их обеды бегали как от чумы.
С возвращением супругов в Петербург продолжалось то же самое. Без сомнения Екатерина многое извиняла Фридриху, ради сестры его, и сама Мария Фёдоровна делала, как видно, все возможное, чтобы успокаивать "расходившегося" брата, хотя, естественно, не могла приобрести доверие своей невестки: Зельмира хорошо знала любовь Марии Фёдоровны к ее родным и все свои надежды возлагала исключительно на Императрицу.
Печально было и то обстоятельство, что дети враждующих супругов: Вильгельм, Екатерина и Павел были заброшены отцом и матерью, и Императрица писала о них Гримму: "Здесь они не слыли милыми, и наши господа, Александр и Константин, находили их общество до такой степени скучным, что бегали от них, как от огня".
Были и другие причины неудовольствия Екатерины против Фридриха. Говорили, что он не платит долгов и заводит какие-то подозрительные сношения со шведами; не могло также нравиться Императрице и его капральство, имевшее свою долю влияния на Павла Петровича. Поэтому нет ничего удивительного в том, что достаточно было одной просьбы Зельмиры о защите, чтобы Екатерина приняла по отношение к принцу Фридриху решительные меры.
Императрица оставила ее у себя, дав ей помещение в Эрмитаже, а принцу письменно приказала "немедленно выехать за границу", дав ему годовой отпуск и отказав ему в прощальной аудиенции.
Г-жа Оберкирх, судившая об этом деле по письмам своей царственной подруги, прямо говорит, что "великий князь и Мария Фёдоровна могли подозревать, что, порвав свою связь с Монбельярским семейством и видя в Екатерине свою единственную покровительницу, Зельмира передаст ей все секреты Гатчины, Павловска и Монбельяра".
В сущности, удаление Фридриха из России могло только выгодно отозваться на жизни великокняжеской четы. Павел не мог не понимать этого и поэтому сухо отнесся к своему шурину, немедленно, по получению от Екатерины письма с извещением "о происшедшей сцене с Зельмирой".
Письмо это, вместе с грозным письмом Екатерины к Фридриху, доставлено было на половину их высочеств в Зимнем дворце в тот же вечер, 17 декабря, перед самым ужином, за которым находился и принц Фридрих; ужин не начинался, вероятно, лишь в виду непонятного отсутствия Зельмиры.
Рассказывают, что, прочтя адресованное ему письмо Екатерины, Фридрих усиленно просил Павла Петровича ознакомить его с содержанием письма Екатерины к великокняжеской чете, и был поддержан в этой просьбе и Марией Фёдоровной; но Павел Петрович сказал ему: "Я подданный Российский и сын Императрицы Российской; что между мною и ею происходит, того знать не подобает ни жене моей, ни родственникам, ни кому другому". Вслед за тем он перестал принимать принца.
Из многих отзывов Екатерины заметно, что она считала даже слишком мягкой свою меру по отношению к принцу; так, уже по отъезде принца, она сказала 29 декабря Храповицкому: "он заслужил бы кнут, ежели бы не закрыли мерзких дел его".
Одна эта фраза Екатерины в беседе с доверенным ее секретарем, очевидно хорошо знавшим эти "мерзкие дела и их закрытие", должна заставить отнестись с вниманием к слухам "о государственных преступлениях принца" и объясняет отсутствие официальных данных об этих преступлениях: ибо объявлять о них во всеобщее сведение значило подрывать народное доверие и к самой Марии Фёдоровне, и к другим родственникам императорской фамилии.
Печальная судьба брата тем хуже подействовала на Марию Фёдоровну, что она была во время "постигшей его катастрофы" не здорова и всю вторую половину декабря 1786 года не выходила из комнат и допускала к себе одну лишь г-жу Бенкендорф, а отношение ее к Императрице в это именно время и без того были натянуты.
Причиной этого был деликатный вопрос о воспитании детей Марии Фёдоровны.
За описываемый период времени число их увеличилось рождением еще двух дочерей: Елены и Марии. Оба раза, как и при рождении Александры Павловны, Мария Фёдоровна сильно страдала от родов, а появление на свет Марии Павловны повлекло за собой такое ухудшение здоровья великой княгини, что она дала обет "в случае выздоровления, сделать пожертвование в пользу бедных".
Другие публикации:
Жестокий нрав принца Фридриха (Эпизод из царствования императрицы Екатерины II, основанный на истории принцессы Августы (Зельмира) А. Г. Брикнера)