Татьяна, пока рассказывала, смолила сигарету за сигаретой. Потом, злобно раздавив окурок, словно поганого червя, выбросила содержимое пепельницы в мусорку. Поставила ее пустую на стол, чтобы через полчаса вновь набить бычками. В комнате – хоть дым коромыслом вешай.
Я попросила открыть форточки. Таня, побурчав, про «такое гадство, какой придурок придумал так высоко фортки в окнах делать!», впустила, наконец, в свое жилище свежий воздух, напоенный запахами клейких, противных на ощупь, но удивительно запашистых тополиных почек.
Говорить ей было тяжко. Не хотелось говорить. Она, наверное, тыщу раз пожалела, что пригласила меня к себе и завела эту шарманку. И мне было неловко, что я оказалась свидетельницей ее смятения и стыда. Кто я – темная лошадка без роду и племени. Втерлась в доверие и теперь сижу, как паучиха, и пью кровь из человека.
- Не хочешь, не рассказывай. Пойду, а то сын уроки не сделает. Такой балбес – сядет перед учебниками – со стороны кажется – занимается ребенок. Учится. А на самом деле – в носу ковыряется. Или спит сидя! Спит, понимаешь, сидя! Устал, блин! Не желает думать, у него, видишь ли, мозги чешутся, когда думать надо! Я переспрашиваю, мол, голова чешется? А он – нет, именно мозги под черепушкой! Бррр! Я когда такое от него услышала, так и у меня под черепушкой зачесалось!
- В мозгу – не в *опе!, - Таня расслабилась и улыбнулась, - он у тебя еще маленький. Наслаждайся моментом. Потом этого не будет. Я Серегу и обниму, и поцелую… А он шарахается. Взрослый. Смотрит на меня, как на дуру. Дура и есть… Лезет с поцелуями. Раньше надо было целовать. Он такой ласкун, когда мелкий был: мамя, мамя, ня теточек!
- Цветочек!
- Я и говорю – те-то-чек! Мамоська, мамоська… А «мамоська» такой ку*вой оказалась!
Татьяна держалась до Серегиной присяги. Приехала – а то как же? Посмотрела на своего ребенка – сердце сжалось – тоненькая шейка, да стриженый затылок. А уши торчат. Почему у него уши торчат? Дурацкий вопрос.
Потом кормила сыночка. Сын ел жадно, даже всхлипывал, пока ел. Ел все без разбору: пироги, сало, жареные, похожие на динозавринские, уродливо огромные куриные окорочка.
- Ты чего, сыночек? С питанием плохо, да?
Серега, очнувшись, глядел на мать огромными глазами, по детски хлопал ресницами и скороговоркой отвечал:
- Да не, нормально кормят. Очень хорошо, мама. Просто шрапнель надоела. Они эту перловку во всюда пихают, будто мы кони.
- Коням овсянку дают, Сережа.
- А… пофигу. Я картошку лучше люблю.
Он бодрился, хорохорился, шутил. Таня с тревогой на него смотрела и остро чувствовала: сыну плохо. Плохо, муторно, тоскливо здесь. И не из-за шрапнели вовсе. Плевать на шрапнель эту. Другое тут…
- Тебя не обижают здесь, Сереженька?
У Сергея вспыхнули глаза. И уши загорелись алым пламенем.
- Мам, ты чё? У нас нормальные ребята в части. Деды не достают особо. Так… Иногда… Для порядку.
Он ничего ей не сказал. Мужик никогда ничего не скажет матери. Дураки вы, мужики! Еще раз – дураки! Мамы, думаете, не знают, так ничего и не поймут? Да они все понимают. Сердцем чуют беду! И ваши слезы чуют! Да! Это вы других своей стойкостью обманывайте, но не матерей!!!
Уехала в полном раздрае чувств. Не могла ни есть, ни говорить. И каждый день – тянущая, сосущая, изматывающая душу тоска. Боль неизвестности. Невозможное состояние – день прошел, телеграмма не прилетела… А по телевизору одни ужасы показывают. Про армию. Потом – Чечня началась. Потом...
У Татьяны кружилась голова. Она стала бояться ночей. Письмо придет – в письме сынок улыбается, шутит, все шутит, бодрится… Тане легче. Ровно на один день. А потом – все сначала.
Она не выдержала каждодневной пытки. Однажды ночью вышла из подъезда прямо в снег. По сугробам добралась до круглосуточного ларька. Купила «пузырь». Тут же, у ларька, без закуски, его высосала. И… знакомое чувство великолепного тепла, утопившего сердце в искристой, горячей ванне. Дерганое сердце, обалдев, сомлело и прекратило дергаться, застучало ровно и плавно.
У Тани посветлели глаза. Чтобы не расставаться с чудесным своим состоянием, купила еще пару мерзавчиков и поплыла домой. Нарезала соленый огурчик. Варить картошку не стала – терпения ждать не было. С чувством опрокинула еще несколько стопок. А потом – еще…
Очнулась в грязной хате. Непонятно, у кого. Непонятно – где. В тапках и халате. Вокруг – хари, а не люди. Смрад, чад, мерзость повсюду. Смрад и мерзость во рту. Мерзость и смрад на душе. Еле выкарабкалась. Два часа соображала, куда ее занесло. В халате и тапках. Обожгла страшная мысль – квартира! Переписала квартиру по пьянке! Спросила у бабки, сидевшей на лавочке у подъезда, что за район, где она?
- Ты, Танька, очумела совсем? Вон твой дом, через двор!
Выдохнула с облегчением. Бабка, хоть и незнакомая, но обнадежила. Глянула, увидала знакомую крышу, по сугробам понеслась, как чумная. Все! Больше никогда! Ни капли! Ни за что!
Но…
Предусмотрительно заглянула в ларек, где под запись взяла еще пару бутылок. Снять стресс.
Дверь закрыта. Не опечатана… А где ключи? У Татьяны сердце провалилось в пятки. Соседняя дверь отворилась – соседка, тоже старушка, беленькая вся, интеллигентная, протянула Тане ключи.
- Голубушка, Танечка, нельзя так… распускаться, в самом деле! Вы уж простите, но ваша квартира была распахнута, как ворота на свадьбе. Извините. Это же «Добро пожаловать, воры!» Вас нет. Сквозняк гуляет… Я не выдержала, сняла ключики с гвоздика. Закрыла. Пойдёмте принимать жилье. Вдруг, у вас что пропало. А вы на меня подумаете… Беспокойно…
Таня расплакалась от облегчения. Поцеловала бабушкины руки.
- Не надо осмотра, Вероника Игоревна, вы честнейший человек! Спасибо.
Закрылась. Быстро откупорила бутылку и забылась в синем океане неги…
***
Сергей вернулся не к матери. К мамашке. Ему бы плюнуть, да жить своей жизнью. А он не смог. И снова – борьба. И снова – война за мать. С кем? С собственной матерью. А потом он продал квартиру, чтобы у нее и соблазна не было – вокруг сновали перекупы, бандиты и мрази всякого пошиба. Угрожали Сергею – он им ужасно мешал. Тот, парень не робкого десятка, играть в ложный героизм не стал. Уехал вместе с мамой в деревню. И жил там, пока не нашел подходящую комнату для жилья в небольшом городке рядом.
Часть денег вложил в дело. И прибавлял к своему делу по копеечке, по чуточке, отказывая себе во всем. На Татьяне не экономил. Ей тогда вздумалось забрать из Ленинграда диван. Тот самый, югославский. «Шикарный». Сын не спорил. Сел в грузовик (с парнем купили вскладчину, для грузоперевозок). Не поленился – отыскал этот «шикарный» диван на помойке. Притащил во двор. Любуйся, мама. Таня на него посмотрела, на диван этот, пропитанный блювотиной и мочой… Ободранный. Грязный, вонючий клоповник.
- Зачем ты это привез?
- Ну ты же просила? Тебе жизнь не мила без него. Ты же так скучаешь по своему милому диванчику, мама, - сын, Танин прекрасный, добрый, мужественный, самоотверженный сын, стоял около этого проклЯтого, трижды прОклятого дивана, стоял и прятал глаза. У него предательски тряслись губы, руки, и он, такой спокойный, такой рассудительный, был на грани. На той самой грани, когда…
Таня вдруг обняла его и поцеловала мокрые сыновьи глаза.
- Ничего, сынок. Я его так отдраю, что еще покупатели в очередь встанут! Спасибо. Ничего, ничего. Не думай, не бойся – больше такого ты от меня не увидишь! Хочешь, давай закодируюсь. Тебе спокойнее будет. На год, так на год. Хочешь, так и на три. Да хоть на сто лет! Я и без кодировки к этой мерзости больше не притронусь никогда!
- Ладно, мам. Не переживай. Увезем мы сейчас твой диван.
- Не надо. Пусть стоит. На память. Чтобы помнила, какой с*кой была всегда.
***
- Вот. Стоит. Урод. А ничего, мягкий. И качество хорошее. Еще сто лет простоит. И сколько простоит, столько я трезвой буду, - Татьяна вздохнула, помолчала…
- Какой же у тебя Серега золотой. Он же – награда твоя! – я была искренна. Такие сыновья – награда и спасение матерям!
Таня вновь закурила.
- Да уж. Награда. Весь в дедов. И от моего бати взял немного, и от того, ленинградского, долю знатную ухватил. Чистый и честный такой, как…
Свекровь перед смертью призналась, что отец Герки был очень и очень хорошим человеком. Настоящим ленинградцем. Ученым! Хирургом. Умницей! Она, заморенная, тощая, серая лаборантская мышка, любила его, несмотря на то, что женат был профессор, что дети – цвет, так сказать, России, тоже ученые, врачи. Потомственные, родовитые, во славу Родины, а не ради наживы возложившие свой талант, умения и знания на алтарь науки!
В общем, обратил внимание тот профессор на лабораторную мышку и… влюбился без памяти. А ей, что? Прилепилась к нему, этакому льву. Батька на войне погиб, мать в блокаду от голода померла. Саму девки-МПВОшницы откормили сухариками, да кипяточком, вытянули с того света… Одна совсем… Не к кому голову прислонить. А тут – он. Прислонилась. Ночь провели одну-единственную, в той самой комнатушке коммуналки. А через три дня забрали профессора, вместе с сынами прихватили. Даже жену.
Приписали шпионаж. Они ведь еврейской нации были. Перед смертью Сталин совсем озверел, врачей, как ведьмаков таскали. Ну, в общем, сгинула вся семья. Один только сын вернулся после амнистии в 1953 году. Долго жил. Помер, вроде как два года назад. Тоже известный профессор в Питере. Клиника у него. Открытия. Слава.
А наша мышка родила ребеночка. Из института ушла. Всю свою жизнь тряпкой шоркала полы. Боялась до ужаса, что гебешники прознают про нее и дитя заберут. Всю жизнь дрожала. Растила свое золотко, зернышко от гениального профессора, молча. И вот что вырастила… Зато внук – чистый золотой самородок. Из-за меня учиться не стал – со мной возился. А все равно – самородок. Мы, бабы, такой народ – можем возвысить человека до небес. А можем в самое пекло его опрокинуть.
Таня снова закряхтела, полезла на шкаф. Рылась, рылась в каком-то альбоме. Наконец, выудила из стопки желтых от времени фотографий одну единственную, маленькую, с ажурной окантовкой. Из размытого, мутного, монохромного далека на меня смотрела наивными, огромными глазищами девушка-дюймовочка, хрупкая, тоненькая, как тростиночка. Трогательная, как Золушка из старого-старого послевоенного фильма.
- Какая же она замухрышка? Прелестная! Милая, милая. На Жеймо похожа!
Таня ничего не сказала. Поджала губы. Опять кряхтела, собирала свои альбомы, показывая всем видом, что разговор окончен.
***
Уже дома, после грандиозной разборки с сыночком, который благополучно «забил» на уроки и валандался непонятно где, я, заваривая чай, вдруг остановилась, как вкопанная.
- Да ж, блин! Если с Серегиной «любви», с тупой козы, жены законной, смыть всю краску, снять с нее крикливые тряпки, да причесать на манер «Золушки»… вылитая бабушка же будет! Вылитая!!!
Кровь не водица. Как дед-профессор в свое время в скромной лаборантке разглядел маленькую принцессу, так и внук разглядел в современной принцессе что-то такое особенное, милое генетической памяти, теплое и таинственное, Золушкино.
Жи-и-и-и-и-знь…
Автор: Анна Лебедева
---
Как две капли
— Господи, ну и духота... Ещё эти туфли натирают, как назло, — Настя Орлова поморщилась, поправляя падающие на нос очки. Московский международный медицинский форум собрал невероятное количество специалистов, и кондиционеры не справлялись с такой нагрузкой.
Научный стенд с новыми технологиями в сфере генетики привлёк её внимание, и она, отделившись от группы коллег, подошла сделать пару заметок в планшете. Строгое серое платье не липло к телу только благодаря качественной ткани. «Ещё полчаса, и я смогу уйти домой, к Мише и Алисе», — подумала она, делая глоток воды из бутылки.
Внезапно Настя почувствовала непонятное беспокойство, будто какой-то внутренний сканер засёк что-то важное. Холодок прошёл между лопаток, заставив её невольно поёжиться. Она обернулась, и её взгляд упёрся вперёд... в её собственное лицо.
У стенда напротив стояла женщина в голубом платье, с такими же тёмно-каштановыми волосами, с той же линией скул и подбородка, с точно таким же разрезом глаз. Только улыбалась — шире, увереннее, обнажая ровные зубы в ослепительной улыбке, в то время как Настя застыла с полуоткрытым ртом.
— Катя, это твоя сестра? — раздался чей-то возглас. — Вы близнецы?
Женщина в голубом повернулась на звук, и её улыбка медленно сошла с лица. Настя видела, как расширились зрачки незнакомки, как она медленно покачала головой.
— У меня нет сестры, — произнесла Катя, находясь в полном оцепенении.
Вокруг загудели люди, кто-то начал делать фото. Настя, повинуясь странному внутреннему импульсу, двинулась вперёд, ноги словно не слушались её. Паркет постукивал под каблуками, гул голосов отдалялся, будто она погружалась в воду. Вокруг было полно людей, но для Насти существовала только эта женщина — фантастическое и невозможное отражение.
— Здравствуйте, — выдавила Настя, протягивая руку. — Я... Анастасия Орлова. Врач-генетик.
— Екатерина Лебедева, — женщина машинально пожала протянутую ладонь, и обе вздрогнули от этого касания. — Я педиатр в «Здоровом детстве».
Они стояли, всматриваясь друг в друга, как в зеркало с искажением — те же черты, но с иным выражением, другой мимикой, иным языком тела. Катя держалась прямее, смотрела увереннее, Настя сутулилась и щурила глаза.
— Мы должны это обсудить, — произнесли они одновременно и нервно рассмеялись.
Они обменялись контактами и разошлись. Обе находились в неописуемом состоянии. Ощущение не реалистичности момента и сна не покидало их.
***
Встречу назначили в небольшом кафе рядом с НИИ, где Настя вела исследования. Прошло уже минут пятнадцать после оговорённого времени, когда дверь распахнулась. Катя появилась на пороге — волосы слегка растрёпаны, на лице виноватая улыбка. В глазах читалось искреннее сожаление за опоздание. . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>