Я поставила чайник на плиту, нажала кнопку, но не услышала характерный щелчок термостата: шум телевизора, доносившийся из гостиной, заглушил всё. В последние месяцы этот звук стал почти круглосуточным — поток голосов с новостных каналов, сериалов, рекламы; они как будто заполняли промежутки в его сознании. Раньше мы выключали телевизор к десяти, обсуждали планы или читали друг другу вслух — он любил мои бессвязные комментарии, я — его отрывистые пересказы книг, которые никогда не дочитывал.
Теперь он будто поселился в кресле напротив экрана: спал на нём, ел на нём, чесал небритую щёку, не отводя взгляда, и только иногда поднимал глаза, когда я произносила его имя. Но выражение лица не менялось — в нём зияла пугающая пустота, а я каждый раз убеждала себя, что это только усталость, что он просто переживает непростой период, что стоит дождаться отпуска, вернуть его в лес, к удочкам, к тишине, от которой он раньше исцелялся.
Пока вода согревалась, я мысленно пересчитала время: двадцать восемь лет и три месяца от первой встречи до сегодняшней кухни. Двадцать восемь лет привычных фраз: «Любимая, поменьше соли», «Ты слышишь это? Дождь пошёл», «Смейся громче, ты же можешь». Он умел делать слова мостиками, связывающими серые будни с маленькими праздниками. Но лето кончилось, и мостики обвалились. Сначала незаметно: вместо «любимая» простое «эй» — я списала на рассеянность. Вместо «как прошёл день?» — туманное «нормально» с уставшей улыбкой; я объяснила это авралом на работе. Потом появились запах и пятна: он мог три дня носить одну и ту же футболку, пропитанную потом и жиром, хотя раньше откладывал даже слегка помятые вещи в стирку. Я предлагала свежую, приносила утюжок, он отмахивался: «Чистая». Тогда я развесила аромасаше по всей квартире, чтобы скрыть сладковатый запах немытого тела. Запах сильнее: он будто обозначал здесь новую территорию, в которой хигиена объявлена врагом.
Утром он перестал бриться. Седая щетина, зияющая проплешина на подбородке, маленькие чёрные точки в углу рта, где раньше обязательно проходилось лезвие. Мне не нравились бороды вообще, но я решила улыбнуться: «Хочешь стать похожим на капитана Джека Лондона?» Он молча пожал плечами. Ни шутки, ни ответной улыбки. Я поискала взглядом глаза, отведённые к экрану: там шли новости о биржевых котировках, он шевелил губами, едва прикасаясь к чаю — холодному, вчерашнему. Я дрогнула: если бы он был маленьким, я вытерла бы губы, обняла и сказала «ничего, ты болеешь, скоро пройдёт». Но он был взрослым, крупным, привычно сильным. Я налила ему свежий чай, он не заметил.
Чайник щёлкнул. Я достала чашку, насыпала сухую ромашку — его любимую, от «нервов», как он говорил. Вышла в гостиную. Он сидел, поджав ноги, ноги грязные, словно ночью ходил босиком по пыльной лоджии. В руке — пульт, словно предохранитель от мира. Я вслух позвала: «Миша, чай». Он повернул голову медленно, будто шея деревянная. Взгляд прошёл сквозь меня, не задержавшись. С каждой такой минутой мой мир сжимался, как шагреневая кожа, потому что я слышала едва ощутимый лязг—зубчатый механизм внутри меня пытался встать на место: признать, что это уже не мой муж, не тот.
Первый тревожный звоночек звенел год назад, когда он забыл выключить плиту. Он всегда был осторожен — проверял газ дважды, а тут запах горелого масла и копоть. Он сказал, что «задумался». Потом пропали ключи, он обыскал весь дом, оказалось, что спрятал их в морозилку вместе с хлебом: «хотел, чтобы не потерялись». Я похлопала по руке: «Бывает». И было — не раз, не два. Я гуляла по интернету, читала статьи: проблемы с когнитивными функциями, деменция, депрессия. Но вопросы казались далекими: нам же обоим по пятьдесят, ещё рано. Я выбирала их игнорировать, как таракана — проще не видеть, чем ловить.
Чай он не взял. Я поставила чашку на стол рядом. Пальцами он крутил заколку, которую нашёл где-то на диване: моя заколка, в его грубых пальцах вдруг становилась хрупкой, будто он готов был согнуть пластик без усилия. Я тихо вынула заколку, уложила на полку. Присела на край кресла: «Миша, пошли вечером к врачу? Просто провериться». Он не ответил, переключил канал на детский мультик. Белые зверята прыгали, объявляли конкурс пирогов. Крупный мужчина с грязной бородой смотрел мультик, как голодный ребёнок. Мне стало страшно.
Я ушла в спальню, достала телефон, нажала на имя сестры. Три гудка. «Света? Мне кажется, что-то не так». Я пыталась объяснить: странности, безразличие, грязь. Сестра слушала, потом сказала: «Это не нормальная усталость. Ты одна не справишься. Звони врачу. Завтра.» Я согласилась вслух, мысленно — нет. Завтра? Завтра я разберусь, завтра он будет лучше, завтра мы вместе пойдём к парикмахеру, к терапевту, к неврологу… завтра.
Ночь принесла новый эпизод. Я проснулась от шороха на кухне. Лёгкий свет холодильника резал тьму. Он стоял у стола, руками рвал хлеб руками и смешивал с кетчупом. Я подошла, коснулась плеча. Он обернулся, глаза без фокуса: «Голодный». Я предложила разогреть суп — он покачал головой, продолжил месиво. Минуту смотрела, потом убрала миску, вытерла стол. Он сел за телевизор, покорно. Внутри хрустнуло: будто старая фотография, пережатая до трещины.
Утром я попробовала заново: «Поликлиника совсем рядом, всего анализ крови, тест на гормоны, помнишь, как год назад?» Он смотрел на ложку с кашей, и только через десять секунд ответил: «Нет». Я поняла, он не помнит. Каша стекала, ложка дрожала. Я обняла его за плечо — раньше плечи были широкие, надёжные, сейчас кости выступали. Он сообщил, что сегодня выйдет поздно. Я не поняла, куда: его уволили три месяца назад, но он каждый день уходил утром и возвращался после обеда с пустыми глазами. Я думала: ищет работу? Теперь сомневалась: может, просто ходит кругами во дворе, пока ноги носят.
Звонила на старую работу тайком: «Может прийти, попить чай?» Коллега сказал, он редко появляется, оформляет выходное пособие. Я спросила, был ли он недавно. «Не замечал». Линия дрожала в руке. Я понимала: я теряю мужа не потому, что он уходит от меня; он уходит из мира. Это страшнее любой измены, любого предательства.
Вечером он не пришёл к ужину. Я вышла на улицу, поискала взглядом. Нашла сидящим на лавочке у подъезда, лицо к небу. Я присела: «Холодно». Он повернулся: «Красивые облака». Я посмотрела: ничего особенного. Он говорил удалённым голосом, будто через радио. Я взяла его руку: «Пойдём домой». Пошёл, но медленно, словно костюм из свинца. Дома он сказал: «Любимая, я купил тебе…» и замолчал, оглядывая пустые руки. Я закрыла глаза: ужас подкрался снова.
Ночью я не спала. Статьи о деменции, лобно-височная, Альцгеймер, паркинсонизм. Симптомы: апатия, изменение личности, снижение гигиены, блуждание, телевизионная зависимость. Я закрыла ноутбук, шёпотом: «Только не это».
Утром сестра сама позвонила: «Записала вас к неврологу, завтра в десять». Я сказала «спасибо», согнулась пополам. Как сказать ему? Как привести? А если он там сядет и ничего не ответит? А если скажет, что я всё выдумала? Но потом ещё страшнее: если врач подтвердит. Если скажет слово, от которого я останусь вдовой при живом муже.
Перед сном попробовала ещё раз: «Света записала нас. Проверимся». Он сидел на диване, в руках пустой пульт, телевизор выключен. «Куда?» — спросил. «К врачу». Он пожал плечами: «Не надо. Я в порядке». На секунду я увидела старую уверенность в глазах, но сразу после — пустоту, как будто миг живого человека вспыхнул и погас. Я не настаивала. Сестре соврала, что он согласен.
Утром он исчез. Его ботинки не у двери. На тумбочке небритая щетина в раковине. Я обошла квартал, спросила консьержа: уходил в шесть. Позвонила в полицию? Нет. Пока просто ходила по улицам, прижимая телефон к виску. Нашла его у реки, он бросал камешки в воду. Я подлетела, хотела поругать, но он поднял глаза: «Ты опоздала, я уезжаю». Куда? «Куда-то». Я дрожала, но посадила в такси, пообещала музей — старый, любимый им. Так и повезла к больнице, соврав: «Выставка». Он не сопротивлялся.
Врач долго говорил, задавал вопросы, он не отвечал, смотрел в окно. Я плакала тихо. Предварительный диагноз — вероятно, деменция с лобным началом, нужно МРТ, тесты. Я кивала, будто записывала следующий рецепт супа. В коридоре он спросил, где музей.
Дома я сняла ботинки, увидела его носки — разные, один чёрный, один синие полоски. Я сняла свои, сжала их. Хотела закричать, что скоро останется только оболочка. Но он выключил телевизор, подошёл ко мне, неожиданно обнял. Запах немытого тела ударил, но руки были тёплые. Он прошептал: «Ты плакала?» Я ответила: «Нет». Врал ли он раньше о том, что любил? Нет, это было. Всё, что исчезает, было настоящим.
Ночь прошла без сна. Я слушала его дыхание. Впервые за месяцы он спал спокойно. Я знала: завтра начнутся анализы, заботы, решения о будущей опеке. Но сегодня — тихая точка: мы ещё муж и жена, не пациент и опекун. Я погладила его волосы, он сонно улыбнулся. Я шепнула: «Я боюсь». Наверное, это первый раз за всю жизнь я произнесла этот страх вслух. Он не ответил, но пальцы сжали моё запястье. Может, рефлекс, а может, остаток прежнего Миши.
Утренний свет казался слишком ярким. Я поставила чайник, услышала щелчок, телевизор не включился. Я налила две чашки ромашки. Он вышел, босиком, волосы растрёпаны, но на нём свежая футболка. Сел за стол, отпил: «Горячо». Я смеялась в ладони — он всегда говорил «горячо», чтобы я видела, что ценит заботу. Может, память живёт разрозненными островами, но эта привычка выжила. Я отрезала кусок хлеба, подала. Он благодарно кивнул.
Внутри меня всё ещё идёт борьба: мне страшно, что завтра диагноз застынет печатями, что мой мир расколется. Но ещё страшнее — продолжать прятать голову, пока он окончательно уйдёт, а я останусь на руинах памяти, в которых поздно строить опору. Я выбираю действие. Я позвонила сестре, сказала: «Мы придём». Он услышал, не возразил. Я не думала, что смогу сказать эти слова так спокойно. Но сказала. И чай ещё тёплый. Мы пьем его вместе. И пусть мир падает, пусть окажется, что мужа моего уже нет — я все равно буду рядом с телом, где еще живёт его тихое «горячо». Мне страшно, но выбора больше нет.