Я впервые увидела её в дверном проёме нашей кухни: высокая, в бесформенной чёрной толстовке, рваные джинсы болтаются на худых бёдрах, на шее чёрный чокер, а на левой щеке – круглый красный след от недавнего прыща, который она, похоже, честно не замазывает. Над бровью серебряное кольцо, в ухе – целая гроздь металлических штучек, будто кто-то рассыпал канцелярские скрепки. На руках – тёмные линии тату, сползающие под манжеты. Она постукивает подошвами массивных ботинок, как будто отбивает код, который понимаю только я: «Мам, держись, это она».
У Игоря день рождения, двадцать шесть. Я настояла, чтобы они зашли: «Познакомься, угости тортом». Игорь сказал по телефону: «Не удивляйся, мама, она немножко нестандартная». Я улыбнулась: мне ли бояться нестандартного? Я двадцать лет между контрольными в школе и кружками проводила, удерживая на плаву старую двушку и бабушкину дачу. Но когда вошла эта девочка-сорока с железным сиянием во всех местах, кроме глаз, у меня внутри что-то свалилось в подвал. «Боже, где же ты её откопал?»
— Мам, это Саша, — сын подталкивает её к столу. — То есть Александра, но не Александра Александровна, а просто Саша, окей?
Она усмехается, уголок губ вспыхивает ямкой, мгновение — и снова ровная линия. Подписываю себе в голове: юмор – есть. Я протягиваю руку. Её ладонь горячая, но кончики пальцев холодные – как провода.
— Рада познакомиться, — говорю. — Проходите, садитесь. Игорь любит мой фирменный «наполеон», надеюсь, вам тоже понравится.
Саша кивает. От воротника толстовки она отклеивает светлую собачью шерсть. Неловко прячет её в кулак и вдруг быстро оправдывается, будто прочитала мою мысль:
— Это от Бублика, он линяет каждый май, — выдыхает. Голос низкий, почти мальчишеский. Я спотыкаюсь внутри: Бублик?
— Собака, — поясняет Игорь и машет рукой, чтобы я перестала всматриваться. — Одноглазый пёс. Её подопечный.
— Приют, — добавляет она. — Мы его лечим, оперировали прошлой осенью. Я после работы мчусь кормить.
Приют? Одноглазый пёс? Толстовка «прогрызенная»? — у меня в голове рвётся вереница вопросов. Но проглатываю.
Мы садимся. Игорь разливает чай. Я замечаю, как его плечи расслаблены. Обычно дома он сутулится, будто снимает с себя офисную броню. Сейчас спина ровная, взгляд светлый. Он подаёт Саше чашку, губы его чуть дрожат от нетерпения — наблюдать, как она отхлебнёт. Он никогда не нервничал из-за чая со мной.
— Мам, Саша инженер по испытаниям, — заявляет быстро, будто хочет закрыть все возможные дыры.
Я моргаю: инженер? С этими серёжками?
— Ракетных систем, — уточняет она и кусает край пряди волос, который выбился из хвоста. — Мы на «Соколе» проводим т-тесты, выстрелы в вакууме, ударные нагрузки по швам.
Слова вспыхивают как искры, не ложатся мне в сознание. Ракеты? Татуировки? Это одна профессия теперь? Но я произношу спокойным тоном:
— Звучит… серьёзно.
— Мам, она самая крутая в отделе, — Игорь сияет.
Меня это «самая крутая» почему-то щёлкает. Мой мальчик, который в десятом классе тихонько плакал над алгеброй, теперь говорит о ней с таким… восхищением, каким на меня смотрел только в детстве, когда я рукавом махала ему с крыльца лагеря.
— А вы… любите… — начинаю и останавливаюсь. Всё, что в голове: «маникюр, платья, книги, Шопена» — кажется нелепым.
— Пазлы, — вздыхает Саша. — Именно трёхмерные. Игорь рассказывал?
Он качает головой: не успел. Она достаёт из рюкзака маленькую коробочку, протягивает мне. На обложке — перевёрнутый город внутри стеклянного купола.
— Собрала вчера. — И добавляет тихо: — Отсутствие женственности компенсирую кропотливостью.
Я не знаю, что сказать. Впервые за вечер, за годы, чувствую себя школьницей, которой задали вопрос на взрослую тему. Сын торопится заполнить паузу:
— Мама, Саша на каждой детали рисует маленькую цифру, чтобы не потерять порядок, — улыбается, будто это самое восхитительное чудо.
Он кладёт ладонь на её руку — ту самую, с тату-линиями. И — вот удивление — татуировки выглядят не агрессивно, а как дорожная карта, по которой мой сын собирается идти.
К ужину ставлю паштет, салат, разогреваю запеканку. Саша помогает резать огурцы. Движения чёткие, нож врезается без скрипа. Она аккуратно собирает огрызки в миску «для Бублика». Я ловлю себя на мысли, что пахну духами «ваниль-пачули», пахну «правильной» мамой, а кухня пахнет её ветровкой, табаком и… тщательной заботой. Как будто два мира встали рядом на одну доску весов.
За столом начинаем разговор «обо всём». Я осторожно подталкиваю тему туда, где можно «проверить»: говорю о фильмах эпохи 60-х — она вдруг цитирует реплику из «Девушки без адреса» и смеётся. Я упоминаю Вивальди — она кивает: «Слушаю в наушниках, когда выполняю симуляцию перегрузки». Сын блестит глазами: как же, они делятся плейлистами.
До легкомысленного «тату-девица» ей неожиданно далеко. Саша спрашивает, не против ли я десерта без сахара — «фруктоза лучше». Я почти извиняюсь за «наполеон» с кремом, как будто я нарушила диету перед ней. Она быстро берёт маленький кусочек, благодарит.
Когда Игорь выходит сделать кофе, я остаюсь с ней. Молчание тянет секунды, как резинку от бюстгальтера. Наконец спрашиваю:
— Знаешь, ты сильно отличаешься… от… моих представлений.
Саша опускает взгляд, играется кольцом в ухе.
— От какой именно части?
Я пожимаю плечами — не хочу перечислять.
— От всех, — говорю. — Я сорок минут пытаюсь понять, как Вас, ракетного инженера, сочетается с…
— С дырявыми джинсами? — она ухмыляется.
Я смущённо киваю.
— Плохо сочетается, — вздыхает. — Иногда начальство просит прятать. Но я чуть что — надеваю «правильный» комбинезон, — показывает на воображаемую молнию, улыбка мягче. — Я же не инженер тату. Я инженер ракеты.
Я впервые смеюсь искренне. Сын возвращается с кофе, смотрит на нас настороженно, будто на поле переговоров. Видит, что мы улыбаемся — разглаживает плечи.
После чая он зовёт показать ей детскую комнату, свою бывшую, где раскладушка осталась. Я остаюсь одна на кухне. Вижу их силуэты в коридоре — он что-то говорит тихо, она кивает, кладёт подбородок на его плечо. Игорь никогда не наклонялся так к девушкам. И я понимаю: тут что-то всерьёз. Не флирт на фоне пирсинга. Настоящее.
Собираю посуду, думаю: «Чего я боюсь?» Я боюсь, что не смогу помочь, если что: люблю обеспечивать, руководить, давать советы. А при виде этой девушки понимаю: сын теперь сам будет разбираться. Моё управление закончено.
Он заходит один. Смотрит в меня, как школьник, но голос взрослый:
— Мы уедем, мама. Она завтра на смену в цех, ей рано.
Я тихо киваю:
— Игорь…
— Знаю. Мы разные.
— У вас… серьёзно?
— Серьёзнее, чем я думал, — улыбается.
Саша подходит, берёт его за руку.
— Спасибо за ужин, — говорит и вдруг добавляет, глядя в глаза: — У вас очень уютно.
Я ловлю в этих словах не лестное «мама, прими меня», а честную благодарность. Легко отвечаю:
— Приходите ещё.
Они уходят. Я стою, держу пальцы на спинке стула. Через окно вижу, как Саша застёгивает ему шарф, сама кутится в куртку без капюшона. Игорь опускает голову, чтобы она поправила воротник. Он нежно и спокойно улыбается. Моему сыну двадцать шесть, и он давно не улыбался так дома.
В груди растягивается тихий холодок. Но вслед за ним приходит странное тепло: я вдруг понимаю, что мне необязательно всё понимать. Главное — видеть свет в глазах сына. Свет — это жизнь, которую он нашёл сам, не я продиктовала.
Я выключаю свет на кухне. В комнате темно, но на душе ровно. Пусть они идут, как два случайных человека, которые почему-то нашли точку пересечения. Может быть, они будут вместе всю жизнь, может — до следующей зимы. Я не знаю. Но это — их собственная орбита. А моя задача теперь — не следить, а наблюдать: издалека, любя, отпуская.
Сын машет рукой с тротуара, вторая рука — на её плече. Саша улыбается мне, и я, к удивлению своему, улыбаюсь в ответ. Мне достаточно этого: он рядом с ней живой. И, кажется, больше и не надо понимать.