Для семейного предания у нас есть два разных календаря. В первом — «нормальная» ветка: мама, я, мои дети, счета, отпуск раз в июле, пятница-макароны. Во втором живёт Рома — сводный брат, старше меня на восемь лет. Он носит другой часовой пояс: не «2025», а нечто вроде «вечное воскресенье после шести», когда все дела уже сделаны и остаётся только тупо ждать сна.
Рому привела к нам его мать — вторая жена папы. Мне было шесть, ему четырнадцать. Мальчик тихий, глазастый, с вечно приоткрытым ртом: будто слушал, но не слышал. Он тянулся за нами в новый быт, но папина смерть через год разрезала нашу фамилию на две половины. Ромин календарь замер.
С тех пор любимым занятием брата стало убивать время. Сначала он колол его, как жука-олёнку на булавке: собирал конструкторы, не дочитывая инструкции; раскрашивал карты «Рисуй и стирай»; решал кроссворды наугад, вписывая слова «ОРЁЛ» и «МОРЕ» в любой квадрат.
Когда Роме стукнуло двадцать, он уже тренировался по-взрослому: кресло-качалка, телевизор «Чайка», пульт с поломанными кнопками. Он нащупал кнопку «Следующий канал» и жмакал её, как инфузория реснички: не ради новости, а ради цикла. Главное — движение картинки. Если вырезать звук, можно подумать, что он служит приговорённым наблюдателем имитации жизни.
Я уехал учиться. Возвращаясь на каникулы, замечал новую оболочку его хобби. В девяностых это была «Тетрис-брелок»: серый пластик, пищалка, монохромные палки. Рома ловил падающие фигурки с монашеской сосредоточенностью. Один раз я поинтересовался:
— Сколько уже сыграл?
— Не знаю. Лишь бы убить время, — ответил он так естественно, будто цитировал рекламу минеральной воды.
Фраза стала лейтмотивом. С ней Рома встречал всех, кто пытался вытянуть его из рутины. «Поехали на рыбалку?» — «Ладно, но что там делать?». «Гуляем на корпоратив?» — «Так ведь можно дома так же посидеть». Казалось, он и вправду видит мир как бесконечную полосу препятствий между «сейчас» и «пора спать».
После армии я женился, купил двушку в ипотеку, обзавёлся детьми. Рому мама оставила жить в дедовском доме в пригороде, надеясь, что простор подтолкнёт его к садовым подвигам. Не подтолкнул. Дом ветшал, участок разрастался крапивой. Как-то летом я с женой и малышами заехал с шашлыками. Во дворе, заросшем репейником, Рома сидел на пластиковой табуретке, прищурившись в экран кнопочного телефона.
— Смотри, «Змейку» обновили, теперь хвост цветной, — сообщил с гордостью.
Я оглядел обвалившийся штакетник, разбитое окно, ржавую водосточку и понял: внутри него нет сигнала пожара. Дом ветшал с той же скоростью, что и он, и это было гармонией.
За столом жена шепнула:
— Ему бы ремонт, забор, покосить… Мы можем помочь?
— Не в ремонте дело, — отозвался я. — Тут вся жизнь в режиме паузы.
Потом спросил Рому прямо:
— Ты не думал о работе? Хотя бы охранником?
— А зачем? Мне же хватает. Лишь бы убить время, — ответил он, ковыряя зубочисткой соус.
Я впервые почувствовал злость. Не на него — на пустоту вокруг. Показалось, что если громко хлопнуть ладонью, дом рассыплется в пыль, как декорация.
Нулевые принесли компьютеры, и Рома улыбнулся шире обычного. У соседа списали древний системник, к нему прикрутили монитор-баклажан. Он установил пасьянс «Паук» и с тех пор существовал в четырёх мастях. Приходя, я видел одинаковую картину: брат сидит полусогнутый, пальцем таскает королей поверх дам, усы движутся беззвучно — считал ходы.
— Чем живёшь? — спрашивал я.
— Да ничем. Пытаюсь пройти на две колоды. Лишь бы… — свой припев он произносил шёпотом, чтобы не встревожить карту.
Время шло, как песок сквозь сто дыр. Меня повысили, дети пошли в школу. Я иногда брал Рому на семейные дни рождения — он сидел в углу, терпел поздравления и, пока мы резали торт, замирал над телефоном, чтобы не пропустить новый уровень «2048».
Мама переживала тихо: клала под его дверь банки борща, потом звонила мне плакать. Я ездил к брату по пятницам: привозил мешки угля, краску, лампочки. Он встречал без вины и без благодарности, словно всё это — очередные игровые бонусы, прилетающие сами собой.
Сорокалетие Ромы мы отметили вдвоём: он, я и бутылка лимонада (алкоголь его не интересовал — слишком искажает координацию для джойстика). Я привёз планшет, надеясь, что YouTube расширит его горизонты. Он скачал шахматы и поставил – наигрывать пат.
— Тебя что-нибудь радует? — не выдержал я.
— Ра… радует? — он будто впервые услышал слово. — Когда время уходит быстрее, я спокоен. Без разницы, с чем.
И снова — тот же приговор: лишь бы убить время.
Сейчас брату пятьдесят два. Дом похож на открытый рот без зубов: полпричела крыши рухнуло, в комнате пахнет сырою древесиной и разлитым керосином. Он спит в кухне: диван, ноутбук 2009 года, электрогрелка. В браузере — онлайн-судоку и таймер. Кругом мерзлая пустота.
Когда отец Ромы свёл счёты с жизнью, я приехал первым. Брат сидел на стуле, щёлкал шариковой ручкой:
— Я вызвал врачей. Но они сказали: время.
Слово «время» он произнёс так, будто речь о сопернике в шахматных часах. Труп лежал в соседней комнате, часы на стене тикали.
Подумалось: Если бы само Время вошло к нему в дом, он бы предложил партиию в крестики-нолики, лишь бы добить ход полный.
Иногда мне кажется, что его философия заразна. Еду в метро, листаю ленту, переключаю ролики, и вдруг ловлю себя: делаю то же самое, что он — забиваю промежуток между станциями. Я отдёргиваюсь, будто ткнулся пальцем в горячее железо, и слышу внутри шёпот: осторожно, ты тоже можешь стать человеком, который убивает время, а не живёт.
Детям я рассказываю про дядю-Рому в назидание, сам не веря, что это работает. Они смеются, мол, в мире классных игр такого полно. Одиннадцатилетний сын показал: «В Roblox есть режим “Nothing Simulator”. Там буквально сидишь на стуле». Я почувствовал холодок: брат — не аномалия, он — предвестник, early adopter пустоты.
Что делать с человеком, который ни в чём не нуждается, кроме тиканья секунд? Мы возили Рому к психотерапевту. Он честно сходил, рассказал врачу, что «цель — убить время максимально экологично». Терапевт назвал это хронической алекситимией и посоветовал трудотерапию.
Неделю Рома ходил на курсы столярного дела. Сделал табурет, сел на него перед экраном и больше не вставал.
Мы пытались продать дом, переселить его в город — ближе к маме, к врачам. Он кивнул, подписал бумагу и… не выехал. Уговаривать бесполезно: «Дорога занимает часы, а у меня распорядок партии».
С весны крыша протекает. Я привёз шифер, поднялся на леса. Рома внизу держал лестницу, но краем глаза поглядывал на телефон: в «Candy Crush» шёл бонус-час удвоенных очков.
— Брось ты, — соскользнуло у меня. — Тут крыска разлезется, а ты конфеты двигаешь!
— И что? Дом развалится — буду под деревом. Дерево развалится — сварю кашу на костре. Лишь бы…
Я не дал договорить: швырнул молоток на траву, уехал, оставив шифер.
Неделю назад мама попросила отвезти её к нему: «Проверим, не мёрзнет ли». Едем, она молчит. Я отстукиваю пальцами по рулю.
Дом встречает запахом угольной пыли. Рома в шерстяных носках, улыбка полубеззубая.
— Заходите, чайник горячий.
На столе — два стакана, пачка «Юбилейного», ноутбук со свежей партией «Сапёра». Окно разбито, затянуто целлофаном. Мама всхлипывает:
— Ромочка, солнышко, давай мы тебе раму поменяем.
— Потом, — мягко. — Сейчас ночь.
— Днём мы приедем, — вскакиваю я.
— Зачем? — искренне удивляется он. — Оно ж не падает на голову.
Не падает — как девиз.
Мы садимся. Он наливает чай. Мама рассказывает новости про соседей. Рома кивает, но я вижу, как пальцы под столом вырисовывают на коленке невидимые цифры: решает задачу времени.
На прощанье я пытаюсь последний заход:
— Ром, у меня фирма ищет диспетчера на удалёнку. Сидячая работа, график свободный.
— А там… долго ждать реакции?
— Бывает, час сеть тишина.
— Это плохо, — качает головой. — В час можно две партии пасьянса.
Мне нечего ответить.
Дома дети играют в «Майнкрафт». Я встаю между ними и экраном.
— Пойдёмте в парк.
— Позже, пап. Всё равно ещё светло.
— Нет, сейчас.
Они хмурятся: у папы «режим дяди Ромы». Я пугаюсь собственного отражения в их глазах — одержимого, будто я принёс вирус из того дома.
Выбегаем. Шар голубой, я толкаю ногами мокрый лист. Младший подбегает, обнимает:
— Пап, а дядя Рома правда чудик?
Я стискиваю плечи сына. Хочется объяснить, что чудик — это колокол, в который бьют, когда не слышат внутренний голос. Но как сказать?
— Он… он забыл, что время — это не враг, а материал. Если его только рубить, останутся щепки.
Сын морщит лоб: слишком абстрактно. Мы догоняем друг друга, смеёмся, и я выдыхаю: я ещё живу.
Сегодня сижу в своей кухне. Вечер, за окном трамвай звенит. Пишу эти строки, чтобы не дать себе уснуть посреди жизни, как Рома.
Он не злой, не пьющий, не бьёт собак. Он просто убивает время, как мерцающую мошку, щёлк-щёлк. Но именно это страшит: ничто не защитит нас от такого конца, кроме личного выбора делать, а не пролистывать.
Когда-нибудь дом рухнет окончательно. Рома выйдет, сядет на обломок и найдёт способ сложить из щепок крестики-нолики. Лишь бы убить время, скажет он. И мне страшно, что вселенная не заметит разницы: жив ли человек или уже статистический шум.
Я ставлю точку и закрываю ноутбук. В спальне мигает тёплый ночник. Мне нужно успеть обнять детей, пока вечер не канул в ещё один прошитый уровень. Потому что — да, к чёрту банальности — время либо живёт с нами, либо умирает от наших щелчков.
А Рома? Он застрял на паузе, где нет ни побед, ни поражений. И, может, к нему милосерднее — он не сознаёт пустоты. Но я знаю. И потому пишу, строю, злюсь, целую, чтобы не стать человеком, который весь мир сводит к одной унылой миссии: лишь бы убить время.