Москва пахнет асфальтом только по праздникам. В остальные дни она пахнет чужими кухнями. Я знаю это наверняка: двадцать восемь переездов за тридцать два года — хорошая выборка. Живу в шкафах-купе, приклеенных к чужим стенам, и каждое утро просыпаюсь в интерьерах дизайнеров-самоучек, которые экономили на розетках и шторы покупали «чтоб весело».
Ну вот, Люда, пятый будильник, а у тебя снова потолок неизвестного человека над головой. Доброе утро, чужая люстра, сколько я тебе ещё?
Сорвусь с кровати — встал-оделся-побежал, маршрут до офиса давно выжжен в мозгу. Метро «Кузьминки», пересадка на Таганской, потом сине-красная жила города бьёт под рёбра. Я работаю офис-менеджером в компании, которая ежегодно меняет логотип, чтобы казаться живой. Я тоже меняю съёмные квартиры — чтобы казаться живой.
Когда-то, лет двадцать назад, я считала это временным. «Чуть разгонюсь — возьму ипотеку, лет за пятнадцать управлюсь». С моими тогдашними тридцатью пятью это казалось шуткой: пятнадцать лет? ерунда! Теперь мне пятьдесят три, и даже если банк внезапно выдаст мне кредит, я успею погасить разве что первый год да проценты.
Работаю, чтобы платить за жильё. Снимаю жильё, чтобы иметь прописку и не потерять работу. Кажется, я — экономический перпетуум мобиле: кручу педали, чтобы горела лампочка, а лампочка светит мне на педали.
«Нормальная московская история», — бросает мне бухгалтер Валя, когда я жалуюсь на очередное повышение арендной платы. Ей сорок, своя двушка от бабушки. Улыбается сочувственно и советует поискать подальше от метро: «всего сорок минут автобусом — и цена сразу падает». Валя не понимает, что для меня эти сорок минут — ещё один кабель к батарейке: просадка энергии плюс шанс не успеть к девяти, когда начальник уже устройчиво ждёт кофе.
Вечером возвращаюсь «домой». Хозяйка, тётя Галя, живёт этажом ниже; сдаёт три комнаты по-отдельности. В коридоре пахнет варёными макаронами и освежителем «морской бриз»: соседка-студентка экономит, смешивая «Дошик» с кетчупом. Мы здороваемся, улыбаемся, разлетаемся по клетушкам. Каждый здесь — астронавт в личном скафандре, оболочке одиночества.
Прекрасно, гениально: я, московская женщина с высшим образованием, двадцать семь лет в делопроизводстве, кучей курсов, умею планировать чужие графики, но не могу спланировать собственную старость. Иду на кухню, ставлю чайник. На подоконнике — мои три горшка с хлорофитумом. Чужая кухня, мои растения. Компромисс: вот что такое бытовая шизофрения.
Осенью все говорят: «Каждый новый учебный год — точка отсчёта». Для меня сентябрь — калькулятор: минус один год до возраста, когда ты «трудоустраиваешься только по знакомым». В прошлом месяце отдел кадров прислал памятку: «С 55 лет вы имеете право на дополнительный выходной без содержания». Впрочем, право не обязанность….» Я поймала себя на панике — до этих «дополнительных выходных» чуть больше года. А значит, до риска потерять работу ничуть не больше.
Утром на остановке я заметила объявление: «Аренда койко-места, 17 000, всё включено, без залога». То, что раньше обходила глазами, теперь читаю внимательно. Койка — это почти как «бомжиха», только с простынёй. До смешного: работаю в небоскрёбе-стекляшке, расписываю командировки начальству, а сама прицениваюсь — не тесно ли будет в комнате на восемь кроватей.
В метро гул разговоров спрессовывается в один вопрос: «А тебе-то что светит, Люда? Пенсия в 58? 12 тысяч? Или повышение до контролёра архива за 45 тысяч и седое кресло квартиры-фантома?»
Я не молодая, но и не старая — где-то в пустыне между. И ноги уже ноют после семи часов на каблуках, и лицо научилось маскировать усталость. Но рекрутеры ищут «энергичных, стрессоустойчивых», а переводчики с офисного на человеческий шепчут: «до сорока».
Ночью не сплю. Считаю варианты:
- Вернуться в Петрозаводск к дальним родственникам. Они любезны, конечно, но у них свой ипотечный котёл, и обуза им не нужна.
- Снять комнату ещё дальше от центра, экономить, копить — но на что? На старость? Старость уже здесь.
- Найти…
Кого? Мужчину?
Смеюсь тихо. На отказ от иллюзий у меня аллергия: знаю подруг, которые вышли замуж в пятьдесят пять. Но у них свои квартиры, а у мужчин — дачи. Они обменялись недвижимостью как школьники наклейками. А я? Что я могу предложить кроме умения заполнять Excel без горячих клавиш?
Случайно в почте всплыло письмо от пенсионного фонда: *«Проверьте количество баллов». Баллов – 94, до минимального порога не хватает десяти. Удивляться бесполезно — предприятия закрывались, стаж обрывался.
Сижу на кухне, читаю цифры и вдруг понимаю, что даже пенсия бомжихи у меня под вопросом. Аренда съест всё. И с этой мыслью срываюсь в супермаркет — как будто полки с яркими ценниками могут доказать, что жизнь материальна, что всё ещё в моих руках.
Вижу акцию: куриная грудка «-30%». Хватаю две упаковки. Потом мысленно ругаю себя: «Зачем две? У тебя же нет морозилки, Люда, экономистка ты доморощенная». Возвращаю одну. Багажная тележка скрипит — звук отчаяния на колёсах.
На кассе передо мной девушка двадцати лет расплачивается телефоном — пилик, и всё. Я ищу карту, вытаскиваю из сумки кошелёк. За спиной шуршат нетерпеливые. Три секунды — и я ловлю на себе взгляд кассирши: «Бабуля тупит». Мне пятьдесят три, но в эту секунду я шестидесятилетняя старушка с пакетами, в которых лишняя куриная грудка.
«Вам пакет? Большой — девять рублей, маленький — пять». Решаюсь на маленький. Выхожу, будто сэкономила вселенский бюджет. Господи, когда я начала считать пакеты?
Внутренний кризис: формула «бомжихи»
Вечером, сидя на узкой кровати, открываю ноутбук. Сайты недвижимости, как сайты знакомств: фотографии красивые, правды мало. Кликаю: «Студия 21 м², Шереметьевская, 38 000 + депо». 38 000 — это две трети моей зарплаты. Читаю описание: «идеально для пары». Хохочу: «пара без пассивного дохода и с тайм-менеджментом на подработку после полуночи».
Закрываю вкладку и открываю другую — пансионаты для пожилых. Смотрю цены: от 65 000 в месяц. Шутка года: жить в доме престарелых дороже, чем в съёмной студии. Но в доме престарелых хотя бы кровать твоя до конца.
Слова сами лезут в заметку:
Я бомжиха будущего времени: квартира не моя, работа временная, пенсия виртуальная. Я — ошибка столичного урбанизма, серая зона между «надо» и «некому».
Звенит телефон — дочь подруги Ани приглашает на день рождения сына. Мальчику два. Обещают «уютный семейный вечер», я соглашаюсь: чужая семья — мой однодневный отпуск от одиночества.
Отвешиваю себе мысленный подзатыльник: «Хватит ныть. Людмила Валерьевна, вы взрослый человек, пенсионный фонд — это не приговор». Вглядываюсь в зеркало: кожа под глазами напоминает пергамент. Лицо устало просит отпуска, а моральное право на отдых я не знаю, где взять.
В пятницу утром начальник вызывает:
— Людмила, у нас реструктуризация. Часть функций выводим на аутсорс, часть пере распределяем.
Сердце падает в пятки: вот он, конец.
— Не волнуйтесь, вы останетесь, — продолжает, словно видит мой испуг. — Но ставки урезаем. Минус пятнадцать процентов оклада, плюс добавляем обязанности по складу канцтоваров.
Пятнадцать процентов — это мои лекарства от давления, абонемент на транспорт, кофе по утрам и один киносеанс в месяц. Соглашаюсь сразу, даже не торгуюсь. Не я выбираю, меня выбирают.
Возвращаюсь к столу, пальцы трясутся. Коллеги подсматривают, делают вид, что не слышали. Я улыбаюсь: «Всё нормально, переходим на новую структуру». Внутри — панический писк: минус пятнадцать процентов — минус одна куриная грудка.
После обеда иду в бухгалтерию подписывать допсоглашение. Валя шепчет: «Держись, Люд, я слышала, девчонок из SMM вообще сокращают». Я киваю. Хочу закурить, но бросила ещё в 2004-м, теперь финансово было бы накладно — отличная мотивация для здорового образа жизни.
Вечером в маршрутке прислушиваюсь к голосам. Парень лет тридцати рассказывает другу про ипотеку: «Шесть миллионов на двадцать лет, зато своё». Я почти физически чувствую, как эти «шесть миллионов» скребут по моему позвоночнику. Двадцать лет — и ему будет пятьдесят. А мне в семьдесят долго ли жить вон той студии?
Дома на кухне студентка варит пельмени. Предлагает тарелку: «Ещё горячие, у меня много». Отказываюсь, прячусь в комнате, чтобы не расплакаться. Хотя слёзы давно усохли; вместо них внутри растворённый хлор.
Сажусь и пишу:
«Я — бомжиха с отсрочкой.
Моя прописка — строка в чужом договоре.
Мой паспорт — пропуск в метро.
Мои вещи влезают в чемодан, который стоит рядом с кроватью.
Я боюсь стареть не из-за морщин, а из-за того, что некому будет напомнить, что я существую».
Сохраняю файл на рабочем столе. Название — «Честность».
Суббота. Город гудит маршрутами такси. Я выхожу из подъезда, в руках маленький подарочный пакет с конструктором «Лего»: свои дети — несбывшийся план, чужим дарю кирпичики на будущее.
До станции еду в автобусе. Мимо мелькает реклама: «Дом старости “Лайм-лайф”: живите счастливо». Подписываю в уме: счастье — 75 000 в месяц, харч и медобслуживание.
Вечеринка проходит в новой квартире подругиной дочери. Потолки низкие, обои серые, но это их стены, и никто из жильцов не отключит горячую воду без предупреждения. Меня усаживают в углу с ёжиком из сыра и винограда. Дети бегают, взрослые гудят тостами. Я улыбаюсь, но чувство праздника не цепляет.
Один из гостей — высокий мужчина лет шестидесяти — садится рядом. Спрашивает, чем я занимаюсь. Говорю. Он кивает:
— Мне вот шестьдесят два, вышел на пенсию, но продолжаю подрабатывать консультантом. Нашёл нишу, квартиру детям отдал, сам переехал в студию…
Слушаю и внезапно понимаю: его история похожа на мою, только в зеркале, где он — мужчина. Отличие — у него слово «пенсия» звучит не как приговор, а как отсечка, после которой можно «искать нишу». Мужчинам легче? Или он просто так рассказывает?
Мы говорим полчаса. Он предлагает обменяться телефонами: «Вдруг что пригодится». Я улыбаюсь и записываю номер. Проще сказать «да», чем объяснить, что стареющей женщине в съёмном жилье редко что пригождается.
Домой добираюсь почти к полуночи. Выхожу из метро «Кузьминки» — пусто, только фонари. Дворник скребёт асфальт, на остановке спит бомж. Я смотрю на него и вздрагиваю: какая разница между мной и им? Две зарплаты и тёплая кухня?
Поднимаюсь на четвёртый этаж, открываю дверь: пахнет пельменями и освежителем «Бриз». Прохожу к себе, закрываю засов. В комнате – чемодан, ноутбук, три горшка хлорофитума. Снимаю пальто и вдруг сажусь на край кровати, спина скручивается. Тихо говорю вслух, чтобы услышать голос:
— Я — бомжиха. Но пока у меня есть ключ, я существую.
Замолкаю.
И что теперь? Что дальше, Людмила Валерьевна?
Внутри холодно, но не пусто — скорее, зияющая пауза. Словно жизнь нажала «плей», потом «стоп» и ждёт, решу ли я продолжить. Я сижу в этой паузе, как на краю обрыва.
Через минуту встаю, включаю ноутбук, открываю файл «Честность». Добавляю:
«Я не знаю, что будет завтра.
Но я ещё здесь.
И пока пальцы стучат по клавишам, я жива».
Сохраняю. Закрываю. Гашу свет.
Тишина квартиры — как холст. Белый, без линий. Может быть, это и есть моё новое «зачем»: нарисовать хоть одну черту сама, прежде чем меня дорисует статистика.
Я ложусь и впервые за долгое время не прокручиваю в голове цены на квартиры. Я слушаю дыхание. Оно есть. Значит, завтра — ещё один день, в котором можно попытаться стать хоть на шаг дальше от слова «бомжиха» и ближе к слову «живу».