Будильник не звенит — он вспыхивает светом, будто хирургическая лампа, и сразу гаснет: Алексей научился просыпаться по первой вспышке.
Терять секунды? На что? На мысли?
Он встаёт, включает кофе-машину и, пока шумит помпа, открывает ноутбук. Письма от азиатских партнёров приходят ночью; разогревающая разминка для мозга. Пять ответов — пять точных движений скальпелем. В шесть ноль пять он уже выходит к лифту с чашкой, на ходу проглатывая чёрный эспрессо.
Рабочая смена начинается в семь, но Алексей приходит раньше: пустой офис не задаёт вопросов. Компьютеры гудят, как ульи, пока он загружает отчёты. Ровный ритм вентиляции, клацанье клавиш — метроном жизни.
Так проще. Никаких случайных взглядов, никаких «а не вы ли свободны сегодня?». Свободен? От чего?
Вечером диспетчер, проверяя план сверхурочных, шутит:
— Лёш, ты, бывает, уходишь из офиса?
— Когда серверы довольны, — отзывается он и даже улыбается краешком губ.
Улыбка получается убедительной: тренировал перед зеркалом. Люди верят, а значит, не лезут глубже.
В метро, где размытые лица качаются под рекламой туров, Алексей вставляет наушники, но музыку не включает. Ему нужна пустота, приглушённый гул. В этом шуме слышится только её фраза, застрявшая в голове семь лет:
«Лёш, это недоразумение. Со мной никто не захочет встречаться из жалости».
Она не назвала его по-своему — Солнце, как прежде. Просто «Лёш». Он тогда стоял на дождливой остановке, промокший, с глупым букетом из супермаркета. А Таня смотрела сквозь него, будто чекала ценник на полке.
Оттого теперь он выбирает жизнь без полок. Линейная шкала из задач: закрыть отчёт, загрузить данные, обновить систему. Механизм, не просящий взаимности.
За неделю до нового квартала из-за переработок HR присылает уведомление: «Неизрасходованный отпуск необходимо взять до конца месяца». Алексей пытается спорить, но правило жёсткое: восемь календарных дней.
Отпуск? Что там делать?
Он собирает рюкзак так, будто едет на ночь к серверной: пара футболок, ноутбук, блокнот с кипой графиков. Останавливается в дешёвом хостеле возле старого вокзала — до офиса пять станций, если вдруг вызовут.
Первое утро без отчётов оказывается оглушительно тихим. Хостельные стены картонные, но коридор спит. Алексей по инерции открывает ноутбук — пусто. Серверы тоже в отпуске.
Тишина. А раньше она была спаренным звуком с дождём. Тот же июнь, семь лет назад. «Не надо, Лёш, я так не могу».
Он выходит на улицу, словно на вахту, просто чтобы куда-то идти. Зной липнет к коже. В киоске берёт стаканчик кофе и ловит себя на мысли, что ищет глазами скамейку под навесом, где дождь не достаёт — как тогда. Но дождя нет, и Таня где-то далеко, возможно, уже с кем-то нормальным.
Алексей садится в городской парк на край лавки и открывает блокнот. Пытается рисовать диаграмму расхода времени, но точки расползаются. Страница пустеет от его же дыхания.
Зачем вообще я? Цифры без смысла. Я — без цифр?
Автобусная остановка скрипит от жары: пластик панелей размягчился, люди вялы. Маршрут «34» задерживается, электронное табло моргает ошибкой.
Он пьёт тёплую воду из бутылки, когда рядом оказывается девушка с разбитой рукой в гипсе. Незнакомка ставит на скамью тяжёлую сумку, пытается поправить замотанное полотком плечо. Звонок в гипсе дребезжит — мобилка.
— Возьмите, пожалуйста? — Женщина протягивает ему телефон, потому что сама не может нажать кнопку ответить.
Алексей растерянно берёт устройство, нажимает зелёный значок и подносит к её уху.
— Да, мам, всё в порядке… — тихим голосом говорит она. Белая повязка съехала на глаза, локон пота запутался на губе.
В трубке слышится встревоженное шипение; Алексею неловко держать чужой разговор, но девушка благодарно кивает, пока объясняет матери, что доберётся сама.
После звонка он пытается вернуть телефон, но женщина вдруг улыбается:
— Спасибо. Думала, придётся зубами отвечать.
— Не за что. — Он запинается, ловит себя на том, что смотрит прямо ей в глаза. У них серые искры, такие же были у Тани, только эта улыбается теплей.
— Я Кира, — она чуть наклоняется, непривычно крепко пожимает его пальцы свободной рукой. — Перешагиваю через жизнь с гипсом.
Алексей невольно усмехается:
— Алексей. Шагать через жизнь — опасный спорт.
— Значит, вы понимаете. — Она задерживает взгляд. — Вы прямо из тех людей, кто ходит как по канату: ровно-ровно, ни вправо ни влево?
Он молчит. Такая точная формулировка, будто читала файл его души.
— Простите, — Кира улыбается чуть неловко. — Просто у вас глаза очень усталые. Я по себе знаю: когда все бегаешь, чтобы не чувствовать.
Его кольнуло. Бегаешь, чтобы не чувствовать.
Автобус так и не приходит. Электронное табло гаснет. Кира вздыхает:
— Кажется, объявили перекрытие на проспекте. Пешком быстрее. Но этот чемодан…
— Давайте донесу, — вырывается прежде, чем он успевает оценить риск.
Она кивает. Чемодан действительно тяжёлый: внутри гремят кусочки гипсокартона или инструменты? Они идут по раскаленному асфальту.
По пути Кира рассказывает, что попала под велосипедиста, сломала кисть, а завтра ложится на операцию поставить спицы. Говорит легко, будто делится погодой. Он слушает и вдруг ловит себя на желании расспрашивать дальше — не про травму, а про неё.
— У вас работа такая, что на больничный нельзя? — спрашивает он, когда они сворачивают во двор.
— Я художник-декоратор, — она смеётся. — Без рук никуда. Но мама сказала: «Кира, остановись. Сломала кость — почини душу».
— Почини душу… — эхом шевелятся его губы. Кто бы мне такое сказал тогда, семь лет назад?
Они доходят до старого подъезда; лифт не работает, а ей на третий этаж. Алексей тащит чемодан, потом помогает открыть дверь. В холле пахнет масляной краской.
— Я перекрашиваю старые платяные шкафы. — Кира кивает на разложенные кисти. — Не бросайте мешок: там баночки с пигментом, если разобьёте, будет радужный апокалипсис.
Он аккуратно ставит баул, отступает.
— Алексей… — Она смотрит серьёзно. — У вас есть минута?
Он сжимает дверную ручку. Минуту? А если эта минута станет трещиной? Но он кивает.
Кира достаёт кисточку, макает в белую краску левой, уцелевшей рукой и пишет на внутренней стороне входной двери слово «Жить».
— Выдержит? — она улыбается. — Белая на белом почти не видно, но я буду знать. Вы ведь не против, что я напомнила?
Слово растворяется в фоне, остаётся лёгкая фактура мазка.
— Спасибо за помощь. — Она подаёт ему визитку, испачканную краской: «Kira Art Rehab». — Если вдруг понадобится перекрасить мир.
В коридоре у него дрожат пальцы. Он спускается и вдруг ощущает: внутри впервые за долгое время не пусто, а гудит, как после громкой музыки.
В хостеле он закрывается в крошечной комнате. Ноутбук открыт, поток писем льётся, однако пальцы не печатают. Он достаёт блокнот и на чистой странице пишет:
«Жить».
Смотрит — и слово колет глаза.
Семь лет я программировал себя на тишину. Сыграл в бессрочный марафон «Не чувствуй». Но если я могу не чувствовать, зачем тогда сердце всё равно бьётся?
Он вспоминает, как держал чужой телефон, как её пальцы обхватили его ладонь, чтобы нажать кнопку.
Прикосновение — самый простой код доступа. Один клик. Я же специалист по системам: любой код можно взломать, если знаешь брешь.
Внутри поднимается паника: «Ты опять поверишь, опять упадёшь». Голос Тани? Нет, его собственный, записанный в момент позора.
Он подходит к зеркалу, которое висит над умывальником. Машинально разглаживает рубашку, смотрит себе в глаза.
— Сколько ты ещё будешь прятаться? — шепчет отражение.
Он не отвечает.
Телефон вибрирует: письмо от отдела, нужно внести правки. Алексей открывает редактор… и впервые ставит задачу в очередь «после». Команда «пауза».
Я не раненый солдат, я дезертир от собственной жизни.
Он берёт визитку, нажимает номер. Гудок. Второй.
— Да? — Кира удивлённо. Фон шумит, будто смесь кистей и радио.
— Это Алексей. Я хотел… Спасибо за дверь. — Он выдыхает. — Я хотел спросить, вы правда можете перекрасить?
— Мир? — она смеётся. — Начнём с табуретки. Приезжайте завтра: кисть в руку и вперёд. Даже если руки боятся.
Боятся? Он смотрит на свои ладони: они дрожат, но живые.
Следующим утром он приходит к ней. Смесители для красок щёлкают, пахнет растворителем и мятным чаем. Кира привязывает к его кисти широкую щетину малярной ленты, потому что рука у неё всё равно не рабочая, а ему нужна опора.
— Выберите цвет, — говорит она.
Он долго смотрит на палитру. В конце концов берёт банку «405 Fjord Grey» — серый цвета северных заливов.
— Не мрачно? — улыбается она.
— Это база, — отвечает он. — Поверх базы можно рисовать что угодно.
Первая мазка ложится неровно, краска течёт. Он ругается, но она хохочет:
— Видите, живое пятно!
Кисть оставляет полосы, их всё больше, они переплетаются. Серый кабинет сердца получает первый слой грунта.
В обед приходит сообщение от диспетчера: «Срочно нужен отчёт к трём». Он читает три раза, нажимает «Отложить до завтра».
— Трудоголик на реабилитации? — мягко спрашивает Кира.
— Возможно, — качает головой Алексей. И добавляет шёпотом, как запись в личный журнал: — Пока не готов. Но сегодня я сделал шаг.
Он поднимает глаза: белая дверь с едва заметным словом «Жить» смеётся серыми бликами новоиспечённой краски. И тишина, которая раньше пугала, теперь похожа на глубокий вдох перед первым аккордом.
Конец.