Белые стены
Мерный писк аппаратуры отсчитывал секунды, складывающиеся в часы. Пальцы Виктора, еще вчера сильные и теплые, сейчас казались хрупкими и бледными. Нина гладила его руку, пытаясь согреть своим теплом.
— Держись, родной, — шептала она, вглядываясь в осунувшееся лицо мужа. — Ты справишься...
Сорок лет вместе. Утренний кофе, разговоры на кухне до полуночи, общие планы. Нина помнила каждую морщинку на его лице, каждый шрам. А теперь сидела рядом, боясь отпустить его руку даже на минуту.
Их дочь Лена тихо вошла в палату.
— Мам, езжай домой, отдохни. Я посижу.
— Нет, — Нина покачала головой, — я должна быть рядом.
— Ты здесь уже сутки. Папа не хотел бы, чтобы ты себя так изводила.
— А откуда ты знаешь, чего бы он хотел?! — внезапно резко спросила Нина, и тут же пожалела о своих словах. — Прости... Я просто боюсь уйти и...
Лена положила руку ей на плечо и тихо вздохнула. Она всегда была больше похожа на отца — те же серые глаза, та же упрямая складка между бровей.
— Тебе нужно поспать. Хоть пару часов. Я позвоню, если что-то изменится.
Нина неохотно поднялась, последний раз взглянув на мужа. В голове крутились обрывки воспоминаний. Виктор, молодой инженер с копной темных волос, впервые пригласивший её на танец. Виктор, держащий на руках новорожденную Лену. Виктор, сажающий яблони в их саду...
Звенящая тишина
Домой Нина добиралась как в тумане. Перед глазами стоял бледный Виктор с трубками и датчиками. Квартира встретила ее пустотой. Старые настенные часы — подарок Виктора на двадцатую годовщину — отсчитывали время с каким-то особенным, тревожным звуком.
В спальне Нина машинально поправила покрывало на кровати с его стороны. Подушка еще хранила едва заметный запах его лосьона после бритья. Она прилегла, не раздеваясь, просто чтобы на минуту закрыть глаза. И провалилась в тяжелый, беспокойный сон.
Снилось что-то путаное — Виктор, молодой, зовет ее куда-то, а она не может расслышать, куда именно, и бежит за ним через какой-то лес с бесконечными поворотами...
Резкий звук телефона заставил ее подскочить. Сердце колотилось так, что перехватило дыхание. На часах было почти шесть вечера — она проспала почти три часа!
— Лена? — хрипло произнесла она в трубку.
— Мам, все в порядке, — голос дочери звучал устало, но спокойно. — Я просто хотела сказать, что папе не хуже. Врач говорит, есть небольшие улучшения.
— Я сейчас приеду, — Нина уже искала сумку.
— Не торопись так. Возьми с собой его вещи. И питательный крем. Медсестра сказала, что кожа на руках у пациентов в реанимации часто сохнет от антисептиков.
Нина вспомнила, как Виктор всегда трепетно относился к уходу за руками. "Руки инженера — его визитная карточка", — часто повторял он. Даже работая в саду, всегда надевал перчатки, а вечером наносил специальный крем.
Собираясь, она положила в сумку его любимый крем, свежий номер "Науки и жизни" — журнала, который Виктор выписывал последние тридцать лет, и маленькое фото их внука Миши. Пусть всё это пока и не понадобится, но когда он придёт в себя, эти вещи должны быть рядом.
По дороге в больницу Нина зашла в маленькую церковь недалеко от их дома. Она не была особенно религиозной, но сейчас любая надежда казалась лучше, чем никакой. Поставила свечку, постояла несколько минут, вглядываясь в лики святых, словно ища там ответы.
Чужое имя
Вернувшись в больницу, Нина сразу заметила дочь в коридоре. Её глаза были красными.
— Что случилось? — сердце замерло.
— Ничего, — Лена отвела взгляд. — Просто устала.
— Ты никогда не умела врать, — Нина пристально вгляделась в лицо дочери. — Что произошло, пока меня не было?
Дочь нервно поправила прядь волос и глубоко вздохнула.
— Правда, ничего страшного. Просто... папа ненадолго пришел в сознание. Он был в полузабытьи и бормотал что-то. Врач сказал, что это нормально после такого состояния.
— И что он бормотал? — тихо спросила Нина.
— Мам, давай не сейчас...
— Что он говорил, Лена?
— Какое-то имя, — неохотно ответила дочь. — Врач сказал, это просто бред из-за лекарств.
Нина молча направилась к палате. Она чувствовала, что дочь недоговаривает, но сейчас главное было увидеть Виктора.
Она прошла в палату и опустилась на стул возле постели. Виктор выглядел таким же бледным, но дышал ровнее.
В палату заглянула медсестра — та самая, с которой Нина уже успела познакомиться за эти два дня. Надя, кажется. У нее была короткая стрижка с неровной челкой и сережка-гвоздик в правой брови.
— Давление стабилизировалось, — Надя сделала отметку в журнале. — Знаете, у меня дед после такого же приступа взял и на третий день потребовал газету. Врачи обалдели! — она подмигнула Нине. — Мужчины этого поколения крепче гвоздей.
Мы редко задумываемся, сколько чужих секретов хранят больничные стены. Сколько признаний, не предназначенных для чужих ушей, впитывают эти казенные подушки.
Нина дождалась, когда девушка выйдет, и придвинула свой стул еще ближе. Поправила сбившееся одеяло, осторожно взяла руку мужа — неестественно тяжелую, как будто не его.
— Привет, родной, — сказала она. — Я вернулась. Знаешь, по дороге сюда я видела, как распустилась сирень у церкви... Помнишь, ты всегда говорил, что я похожа на сирень? Такая же упрямая — цветет, даже если ночью были заморозки.
Она рассказывала о соседском коте, о том, как яблоневый сад, посаженный тридцать лет назад, теперь так разросся, что даже молодой сосед завидует, о рецепте пирога с вишней, который она наконец-то довела до совершенства.
Виктор вдруг слабо пошевелил пальцами, словно пытаясь сжать её руку. Его губы дрогнули.
— Вера... — еле слышно прошептал он.
Нина замерла. Вера? Какая Вера?
— Витя, это я, Нина, — она наклонилась ближе.
— Вера... прости... — снова прошептал он и снова затих.
Что-то холодное и тяжелое опустилось в груди женщины. Вера. Это имя ничего для неё не значило. За сорок лет брака она ни разу не слышала, чтобы Виктор упоминал какую-то Веру.
Старая фотография
— Ты знаешь какую-нибудь Веру? — спросила Нина у Лены, когда они вместе шли к выходу из больницы.
Дочь споткнулась на ровном месте.
— Почему ты спрашиваешь?
— Отец звал какую-то Веру.
— И что с того? — Лена пожала плечами, но слишком поспешно. — Тебе не кажется, что это не имеет значения? Человек в бреду может сказать что угодно...
— Но ты знаешь, кто это, — Нина произнесла это не как вопрос, а как утверждение.
Лена долго молчала, затем тяжело вздохнула.
— Мам, он в бреду. Это ничего не значит.
Но её взгляд говорил об обратном.
— Ты что-то знаешь, — Нина остановилась посреди больничного коридора. — Кто такая Вера?
— Давай не сейчас, — Лена взяла мать под руку. — Папа борется за жизнь, а ты...
— Именно поэтому я хочу знать, — голос Нины звучал неожиданно твердо. — Кто. Такая. Вера?
Старая фотография лежала на кухонном столе. Пожелтевший снимок, на котором молодой Виктор улыбался рядом с незнакомой темноволосой девушкой.
— Это Вера Нездомина, — Лена поставила перед матерью чашку с чаем. — Они учились вместе в институте. Папа никогда не рассказывал тебе?
— За сорок лет брака — ни разу, — Нина не отрывала взгляд от снимка.
На обороте выцветшими чернилами было написано: "Виктору от Веры. Навсегда твоя. 1978".
— Они встречались? — голос Нины звучал обманчиво спокойно.
Лена кивнула, избегая смотреть матери в глаза.
— Где ты нашла это фото?
— Бабушка отдала мне коробку с папиными студенческими вещами, когда мне было шестнадцать. Я спросила, кто эта девушка...
— И?
— Они с Верой были помолвлены. Планировали пожениться после окончания института.
— Что случилось? — голос Нины звучал глухо.
— Авария. Вера погибла за месяц до их выпуска.
Фотография оказалась неожиданно тяжелой — старые снимки печатали на плотной бумаге. Нина прищурилась, разглядывая незнакомку. У девушки были высокие скулы и тот особенный наклон головы, который фотографы называют "гордая шея". Темные кудри схвачены широкой заколкой, на плечи накинута шаль с бахромой — такие продавались в комиссионке на Садовой. Глаза смотрели прямо на Нину, словно с вызовом.
— Она умерла мгновенно, — Лена вертела в руках чайную ложку, постукивая ею по блюдцу. — Перелом основания черепа. Бабушка говорила, что после похорон отец месяц не произносил ни слова. Соседи по общежитию по очереди приносили ему еду, но он почти не ел. Его чуть не отчислили.
— И ты всё это время знала, но молчала?
— А что я должна была сделать? — в голосе Лены зазвучало раздражение. — Прийти и сказать: "Мама, знаешь, у папы до тебя была невеста, которую он очень любил, но она погибла"?
— Да! Именно это ты и должна была сделать! — Нина стукнула ладонью по столу. — Это была часть вашего... сговора? Он попросил тебя никогда не говорить мне?
— Нет! Папа не знает, что я в курсе. Бабушка взяла с меня слово не упоминать об этом. Она считала, что эта история причинила ему слишком много боли.
Нина почувствовала, как в груди растет что-то холодное и тяжелое. Сорок лет. Сорок лет они прожили вместе, и он ни разу не упомянул о Вере. О своей первой любви. О девушке, чье имя произнес в бреду.
— Почему он мне никогда не рассказывал?
Лена пожала плечами.
— Может, не хотел бередить старые раны? Или боялся, что ты будешь ревновать?
— К мертвой девушке? Спустя сорок лет? — Нина горько усмехнулась. — За кого он меня принимал...
Чужая тайна
Нина держала его за руку в реанимации. А он шептал другое имя. Имя девушки, которую потерял сорок лет назад. Имя, которое, оказывается, носил в сердце все эти годы.
Казалось бы, какая разница? Прошлое есть у каждого. Но почему он молчал? Почему никогда не доверил ей эту часть своей жизни?
Мысли Нины метались между обидой и страхом за мужа. Может, стоило просто забыть об этом разговоре? Притвориться, что ничего не слышала?
Но что-то внутри противилось этому. Сорок лет вместе — и такая тайна. Словно невидимая стена, о существовании которой она даже не подозревала.
Виктор шел на поправку. Когда его перевели из реанимации, Нина принесла фотографию.
— Кто это? — спросила она, положив снимок на одеяло.
Он долго смотрел на фотографию. В его глазах промелькнуло что-то, чего она раньше не видела. Узнавание, боль, и... вина?
— Где ты это нашла? — голос был слабым, но в нем слышалось напряжение.
— В старой коробке с документами. Ты звал ее, когда был без сознания.
Виктор закрыл глаза.
— Прости, — произнес он тихо.
— За что? — Нина пыталась говорить ровно, но голос дрогнул. — За то, что хранил память о ней? Или за то, что скрывал от меня?
— За все, — он сжал руку жены. — Я должен был рассказать.
Нина смотрела на его осунувшееся лицо, на седые волосы, на морщины, которые знала наизусть. Сорок лет вместе. И вдруг оказывается, что всё это время в его сердце жила тайна, в которой не нашлось места для нее.
— Почему, Витя? — только и смогла спросить она.
— Сначала было слишком больно говорить об этом, — он смотрел в окно, за которым кружили майские листья. — А потом... потом стало слишком поздно. Как объяснить, почему столько лет молчал?
— Расскажи мне о ней, — попросила она неожиданно для себя.
И он рассказал. О студенческих годах, о том, как они мечтали работать вместе, о маленьком колечке, которое купил на первую стипендию. О дне, когда ему сообщили об аварии.
— Первые полгода я просыпался и не мог понять, почему до сих пор дышу, — Виктор говорил хрипло, с паузами между словами. За окном громко чирикали воробьи. Майское солнце пятнало стену палаты неровными квадратами. — Наверное, я бы так и засох постепенно... Но однажды в кульмане застрял чертеж. И мне пришлось звать на помощь практикантку с соседнего стола. На ней было синее платье с белым воротничком, как у школьницы. Она долго возилась с заевшим механизмом и ругалась сквозь зубы какими-то смешными словечками. А потом взглянула на меня и спросила: "Вы что, никогда не видели, как девушка ругается?" И я вдруг засмеялся. Впервые за год.
Два имени в одном сердце
— А она знала? — Нина сидела у края больничной койки, сцепив пальцы так крепко, что побелели костяшки. — Твоя практикантка в синем платье. Она знала, что заменила мертвую невесту?
Виктор долго молчал. По подоконнику барабанили капли начавшегося дождя. В коридоре кто-то громко разговаривал по телефону — резкие, отрывистые реплики вклинивались в их тишину.
— Нет. Я не хотел... не мог рассказать. Сначала боялся спугнуть. Потом было стыдно, что так долго молчал.
— Сорок лет, Витя, — Нина покачала головой. — Четыре десятилетия, два переезда, дочь, внук. Неужели ни разу не подумал, что я имею право знать?
— Каждый год, восьмого марта, в день ее гибели, — тихо сказал он. — Я просыпался и думал: "Сегодня расскажу". И каждый раз не мог. А потом стало поздно. Вроде как раз молчал, зачем теперь говорить?
— Ты носил ее образ в сердце все эти годы? — Нина спросила тихо, почти шепотом. — Как икону? Как святыню?
— Нет! — Виктор резко дернулся на подушке. — Она была живым человеком. Девчонкой, которая хохотала над глупыми шутками и чавкала, когда ела пирожки, и ненавидела классическую музыку. Я помнил о ней, но не молился на нее.
— И все-таки ты ни разу не произнес ее имя при мне. Словно защищал от меня. Или ее от меня? Или себя от меня?
— Все сразу, — признался он. — Нина, я боялся, что ты... неправильно поймешь. Что это может тебя ранить.
— А лгать мне сорок лет, значит, не ранило?
— Я не лгал. Просто не говорил. Не всей правды.
— Разница невелика, Витя.
— Я знаю, — он протянул руку, коснулся ее сцепленных пальцев. — Прости меня.
Не всегда наше сердце принадлежит только одному человеку. Иногда оно хранит память о прошлом, как старую книгу, которую уже не читаешь, но и не выбрасываешь.
Талисман
Дачные яблони стояли в цвету — белые облака на фоне свежей майской зелени. Ветер шевелил занавески в раскрытом окне, доносил запах сирени от соседского забора.
Виктор еще прихрамывал, опираясь на новую трость, но уже мог сам выходить на крыльцо и сидеть в старом плетеном кресле, подставив лицо солнцу. Нина наблюдала за ним из кухонного окна — осунувшийся, с отросшей щетиной, которую она никак не могла уговорить его сбрить. Еще немного чужой.
Она все еще не знала, что с этим делать — с этой тайной, с этой ложью длиной в жизнь. Иногда ей хотелось кричать от обиды. Иногда — обнять его, успокоить, пообещать, что все будет по-прежнему. Но они оба знали, что по-прежнему не будет.
Разбирая старый ящик письменного стола, Нина нашла еще одну фотографию той девушки. Скомкала, выбросила. Тут же достала из мусора, разгладила. Всмотрелась в смеющееся лицо под копной непослушных волос. Не испытала ни ревности, ни обиды — только странное ощущение связи с этой незнакомкой, которая могла бы стать ее подругой, если бы все сложилось иначе.
— Нина, — позвал Виктор с крыльца. — Ты не видела мои очки?
Она вышла к нему, села рядом. Их кресла почти соприкасались подлокотниками.
— Хочу тебе кое-что показать, — он достал из нагрудного кармана рубашки старый кожаный бумажник, из него — сложенную вчетверо бумажку.
Это была записка, написанная её почерком. "Виктор, позвони мне, когда освободишься. Нина". Первая записка, которую она оставила ему сорок лет назад на рабочем столе в конструкторском бюро.
— Ты хранил это все эти годы? — Нина не могла поверить своим глазам.
— Каждый день, — он улыбнулся. — Это мой талисман. Начало нашей истории.
Бумажка была такой хрупкой, что Нина боялась лишний раз дотронуться — как бы не рассыпалась. Буквы выцвели до бледно-голубого, а края истончились, как крылья стареющей бабочки. "Виктор, позвони мне, когда освободишься. Нина." Всего восемь слов, наспех нацарапанных шариковой ручкой. Обычная записка, каких тысячи передаются из рук в руки каждый день.
Но Виктор хранил ее. Сложенную вчетверо, между обложкой паспорта и первой страницей, там, где всегда нащупывал пальцами. Сколько раз за эти годы он мог ее потерять, выбросить, забыть? Но не потерял, не выбросил, не забыл.
Это было странно — думать, что в его жизни существовало "до". Что в старых шкафах притаились чужие фотографии, а где-то под Москвой есть могила, куда он, может быть, иногда приезжал. И все это время она думала, что знает о нем все. Как смешно...
Иногда новая любовь не стирает прежнюю, а строится на ее фундаменте. Как новый дом на месте сгоревшего — с другой планировкой, но на том же клочке земли.
— Я бы хотела когда-нибудь положить цветы на её могилу, — неожиданно сказала Нина. — Если ты не против.
Виктор посмотрел на неё долгим взглядом, в котором читалась благодарность и что-то еще... облегчение?
— Я думаю, ей бы это понравилось, — тихо ответил он.
И, может быть, в этом и есть мудрость — не отрицать прошлое, а принимать его как часть пути, который привел их друг к другу.
А вы смогли бы принять, что в сердце любимого человека живет память о первой любви? Или для вас это было бы предательством сорокалетнего брака?