В общем, закончилась война, и потянулись оставшиеся в живых в этой страшной кровавой мясорубке, люди в родные стороны. Возвращались мужчины на Алтай, на дальний Восток, в Подмосковье, на Дон, в родные степи и таежные поселки. Возвращались солдаты и на Урал.
Их ждали. Их целовали и любили. Ими гордились. Их встречали хлебом и солью в городах и в поселках. За их внимание боролись. Их ведь мало. И потому велась борьба между женщинами, несчастными нашими женщинами, навеки обделенными мужской лаской, мужской помощью, мужским плечом. Конечно, выросли новые мужчины, сильные, красивые, заботливые и работящие, новое поколение, молодая поросль, новые женихи для юных девчат. Для юных… А те, фронтовые вдовы и военные молодицы навсегда уже утратили свою юность и красоту. Война сожрала их молодость.
Мужчины вернулись к обветшалым своим хозяйствам. Везде разруха. Везде нужда. Бабоньки хорохорятся – ничего, одолеем и эту напасть. Им, уралочкам, свезло – их Уральскую землю не топтала поганая нога фашиста. А упавший забор, да накренившиеся ворота мужики залатают. Чего им? Все можно залатать, зашить, заклеить, кроме души. Душу согреть сложно – из такого ада вернулись вояки, по ночам не спят, воюют, воюют, воюют во сне. Вскочат от крика, вытрут мокрый от пота лоб и курят, курят, курят на крыльце, считай, до утра.
Маргарита все кочует по селам. Легче ей не стало – в их контору никто не вернулся с войны. Начальство районное улестило:
- Голубочка, красавица наша, Риточка, потерпи! Выучим смену, освободим от ноши!
Красавица брови нахмурила. А что делать – терпит. Бог терпел, и нам велел, как говорится. Ездит, кочует, с лошадью, как кентавр, одно целое живое существо представляет. Ничего, ничего… Лишь бы мама здорова была. Лишь бы у нее все хорошо. Один братик погиб на войне, другой вернулся, и то – счастье. А что до счастья Маргариты – никому не ведомо. Видимо, так на роду ее начертано – одной всегда бедоватьть. Видимо, и правда, был грешен тятя, удалой кузнец, САМОЙ хозяйкой поцелован в черную минуту, проклят навеки. И не ему, дочери проклятие нести, как и девке-Азовке, в одиночестве среди Уральских гор ходить.
Дела привели Маргариту в Верхотурье. Все, как обычно: председатель заискивает, бумаги на подпись подсовывает, молочком парным подчует, ужом вертится, комиссии трепещет.
- Маргарита Михайловна, у нас такой напряженный день сегодня, такой день… Начальство, помимо вас еще прибыло. Ух, лютой, ух лютой!
И вдруг стих, заулыбался растерянно – «лютой» начальник стремительно в убогий кабинетик вошел.
- Вот, познакомьтесь, Павел Сергеевич…
У Маргариты чуть душа вон не улетела. Павел? Много Павлов на свете, но этот… Она глазам своим не верит: живой Павел перед ней! Его глаза, и брови его, и улыбка. И плечи… Только ростом помене ТОГО Павла, пошире в плечах, кряжистей, квадратнее, что ли. И волосы не светлые, а вороного крыла, с сизым отливом.
- Не он, - вслух ахнула, вздохнув протяжно, с надрывом. Потянулась к графину… Председатель скоренько из графина водички набулькал, довольный: что-то отвлекло Маргариту от него, от бумаг, от утомительного разноса по кочкам за нерадивое отношение к работе. А и хорошо, этот, лютый инженер – справный, целый, при всем, что для бабьего счастья полагается. Да и сама зоотехник – царица. Авось снюхаются, да про бедного председателя позабудут, а?
Смелые глаза у Павла Сергеевича. Прямо глядит, неотрывно, взглядом с Маргариты все одежки, вместе с кожей содрал. А под кожей – мясо трепещет, и сердце между ребер колотится, нежное, живое, не каменное! Человеческое сердце-то, оказывается у каменной девки-бабы!
Волевой подбородок. Брови, как два соколиных крыла.
- Здравствуйте. Павел Сергеевич.
Крепкая ладонь. Уверенная.
- Маргарита Михайловна.
Глаза в глаза. Мурашки по спине. Сверхъестественный ужас в груди, суеверный, сокровенный и сладкая немощь по телу. Марго гнется, как березка послушная под сильной мужской рукой, покорная и согласная с судьбой своей.
- Вы когда обратно, Маргарита?
- Часа через три, Павел… Сергеевич.
- Я подожду вас. Ночи темные, места глухие. Вы верхом? Очень плохо. А у меня, знаете ли, понимаете ли, прекрасная таратайка имеется. Выделили, как фронтовику. С благолепством выделили, только что сусальным золотом не покрыли для пущего форсу. Хвостом метут. А то, что хрупкая женщина верхом на кляче трясется, никому и дела нет. Сволочи.
Он вовсе не боялся чужих ушей и говорил, что думал. Он был, и правда, лют и прям. И Маргарита впервые за много лет дрогнула под его воистину маршальским напором. Напором уверенным и даже самоуверенным. И, черт возьми, как приятно услышать о себе, как о хрупкой женщине. И, черт возьми, слышать это именно от него!
А на землю упала сырая ночь. И хруст веток под колесами таратайки. И робкий храп коня Маргариты, записанного властным Павлом в убогие пристяжные. Конь Маргариты испуганно косит глазом на огромного, осадистого мерина-першерона, золотистой масти, с грудиной, что у Самсона, разрывающего пасть льву из погибшего Петергофа, что под далеким Ленинградом находится.
Он лениво правит своим геркулесовым першероном, курит, невольно прикасается к ней железным своим плечом и не отодвигается застенчиво, как трепетный интеллигент. Не отодвигается, и не стесняется близости своей. И Маргарита, ошеломленная неожиданной этой близостью, удушливо краснеет, как не краснела даже в юности, жаркой волной. И радуется, что вокруг тайга и прохладная, душистая, хвойная ночь. И уж Павел Сергеевич (дьявол бровастый) точно не видит ее позора.
- А вы замерзли, Маргарита. Дрожите. Сделаем остановку. Я разведу костер. Покормлю вас. У меня, знаете ли, понимаете, куренок жареный в подсумке, и даже спирт и имеется. Вот какой я большой человек, оказывается. Я буду вас угощать, а вы будете мне про себя рассказывать.
- Не надо. Доберемся. Не маленькая, - последнее усилие, чтобы ничего не случилось.
- Прекратить разговорчики. Ночь сырая и промозглая. Не хватало еще, чтобы ты заболела! – перешел на «ты». Приказал. Распорядился отрывистым тоном. Строго. Как с маленькой. И Рита с удовольствием подчинилась.
Костер горел жарко, уютно потрескивая. На ложе из лапника, накрытом плащ-палаткой Павла – тепло. Куренок вкусен и жирен. Спирт обжег горло и зажег костер под ложечкой, опрокинув навзничь стыд и страх Маргариты. А мужчина напротив – внимателен и строг. Ждет, когда Маргарита заговорит. И она заговорила, мягко, по-бабьи, заплетаясь языком на крутых поворотах и иногда проглатывая звуки – спирт – не винцо, штука дьявольская.
Она говорила, он на глазах бронзовел, каменел, черствел. Зрачки чернели и были страшны в свете яркого пламени. Маргарите на секунду сделалось страшно – ей показалось, что сейчас за спиной Павла развернутся, разверзнутся, расправятся огромные сизые крылья, и он поднимется над грешной землей, чтобы унести ее в пропасть, навеки.
- Ну что я все о себе, да о себе… А вы где воевали?
Родом Павел из старинного города Смоленска, что веками на страже древней Руси стоял. Исстари так заведено: Смоленск грудью бесстрашно путь ворогам закрывает. Издавна, со времен Змея Горыныча еще. И поговаривают, Змей Горыныч этот до сих пор в пещерах Смоленских цепями закован, до времени, до поры.
Жена с детишками погибла в Минске от бомбежки. В отпуске у родителей была. Не успела убежать. Некуда бежать было.
Павел воевал на первом Белорусском Фронте. Он всякое видел и больше видеть этого не хочет. Он видел пустые белорусские деревни, сожженные дотла, до самого последнего человека. Оставляли древних старух, для смеха, на «расплод». И самыми ярыми зверями были свои же, выходцы из СССР, мерзкие падальные черви, бог весть, где скрывавшиеся до войны. Они забавлялись с людской смертью, изгаляясь над всем, что свято человеку. Они отрезали девушкам груди, зверски убивали младенцев, жгли, кололи, резали, топили землю в крови…
А он убивал этих зверей. Убивал без пощады, жестоко отстреливая, как бешеную падаль! Он вел солдат на верную гибель, заранее зная, что те погибнут, а иначе – никак. Он не берег ни их, ни себя. Три ранения и контузия, и все ему было мало – и он зверел, зверел, зверел.
- А потом меня отправили сюда. Подальше. Таких, как я, принято ссылать за Урал. Мешаем мы мирным людям строить мирную жизнь. Строить на словах. На бумаге. С сытыми рожами и в мягких бурках, пока люди живут в бараках, едят мякину, капустную хряпу! А ЭТИ вещают с трибун и подбадривают усталый до смерти народ возгласами, вроде: «Поднатужимся, ребята, поднажмем!»
Рот Павла повело. Он был близок к припадку…
Маргарита, словно древняя ящерка, колдовка, азовка, нашла-таки в Павле, недвижимой скале каменной, расщелину, слабое место, щербинку. Юркнула в нее, пока могучий исполин не видит – спряталась в непобедимой медной горе его сердца - закрыла рот Павла теплым поцелуем, растопив его бронзовую душу, победив его бронзовую силу.
Лют был Горыныч Смоленский, да Уральская дева каменная его одолела играючи.
***
Утром двое вновь в людей оборотились. Растерянные, смущенные немного, чистые-пречистые и тихие, словно ангелы. Будто освобожденные от вечного гнета своего, будто рожденные заново. Конь геркулесовый осторожно ступал могутными копытами по ямам и кочкам дорожным, конь Маргариты, успокоенный и привыкший, покорно тащился следом.
Она прикорнула на его плече, греясь о его тепло, в блаженную дремоту падая. Расстались в районном городе, нежно ладонями соприкоснувшись.
- Я тебя никогда не забуду, царица моя, - сказал ей Павел, чуя, что недолго ему здесь осталось жить. Таких, как он, бунтарей, подале Урала угоняли, к вечному северу, к вечной полярной мерзлоте, в рабство и царство смерти, откуда, если и возвращаются, то уже калеками и искромсанными жизнью инвалидами.
Она не осуждала Павла. Все понимала. Не бросал ее Павел, а отбрасывал от себя, как из пожара, спасая, выбрасывают.
И до последнего дыхания своего Маргарита, таясь от всех, была уверена: Павел это. Тот самый ее возлюбленный был. С небес спустился, весточку подал! И никого больше у нее не было. Да и зачем – Павел ей самый ценный подарок сделал.
***
От той ночи колдовской, темной, жуткой и жаркой, от той любви горячей родилась у Маргариты девочка. Темноокая, с бровями дугой, с ночными глазами… На радость бабке Софье, на долгую память матери Маргарите, на вечные сплетни длинноязыким соседушкам.
- Вон, гляньте-ка, прижила девку-то, прижила! Чернявая вся, личиком белая, а брови писаные – разе у нормальных баб такие дети рождаются? С бесом, с бесом, не иначе, на шабаше блудовала! Я говорила, говорила – нечистое семя. И все по тайге, все по тайге намахивает! Ведьма! САМОЙ дочка. Истинно, бабы, я вам говорю! – тетка Степанида, сырая уже, насквозь больная, трещала сорокой, вслед Софье, державшей любимую внучку на руках, глядя с завистью.
Не поняла она, чертова курица, что через поганый свой язык так мучается и болеет.
А Маргарита всю свою жизнь так и моталась по селам. Одержима была работой. Все ее вспоминают, как волевого, сурового и честного человека. Уважали, но не любили. Побаивались. Не очень-то у нас любят волевых, да суровых – взятками от таких не отделаешься. Дочка выросла, влюбилась и вышла замуж за очень хорошего человека с удивительной судьбой, по-уральски удивительной. Но это уже будет совсем другая история!
Анна Лебедева