В один из майских вечеров подняла Маргарита голову от учебников, глянула в распахнутое окошко, а там сирень распустилась. Цветет, глаз радуя, распуская вокруг себя такое благоухание, что сердце от восторга колотится. И солнце ласковое, прощаясь, каждый сиреневый лепесток целует и зовет Маргариту, зовет на улицу, где девичьи каблучки стучат по тротуарам, и песни девичьи слышны:
«Расцветают яблони и груши
Поплыли туманы над рекой…»
Тряхнула кудрями Марго, с ненавистью какой-то учебник захлопнула, ноги – в туфельки, поясок на талии затянула и выскочила в сияющую, зеленую, торжествующую весну. Ага-а-а-а! От весны еще никто не убегал!
Она парней на курсе в упор не видела, как бы те по ней не вздыхали. А Павел… Тот, будто с неба на голову свалился. Возник. Крутые плечи. Озорные глаза. Улыбка. Стройный и сильный, как клен, и голова золотая. Во всех смыслах, золотая голова! Первый отличник. Лучший спортсмен. Умница и будущий герой. Посмотрел на Маргариту ласково-насмешливо, мол, попалась, недотрога, и ты слабости имеешь, коли по вечерней улице бежишь. И ты хочешь любить, да боишься себе в этом признаться!
Протянул ей руку, просто, без кривляний и заискивающего трепета:
- Пойдем вместе. У меня тоже мозги кипят от этих экзаменов.
И она пошла. Рука за руку. Навстречу сияющему будущему и настоящей, пронзительной любви. А по другому и быть не может. Они созданы были друг для друга. Марго и Павел. Павел и Марго. Оба поняли это, как только пальцы их соприкоснулись – электрические разряды по телам. Комсомольцы… не верили, окаянные, в небеса. А ведь любовь именно на небесах рождается. Все остальное – от лукавого. Не верили – и поплатились за свое неверие.
В 1939 году Павел ушел добровольцем на Финскую войну. Воевал геройски и веселые письма писал, будто и не война там, в далекой Финляндии, а так… спортивные старты. Не положено было правду раскрывать. Не то время, чтобы ужасы войны девушкам описывать. Даже таким, как Маргарита. Слал приветы и велел ждать и хранить верность солдату:
- Разгромим врага и вернемся. Свадьбу сыграем! – обещал. И отчего-то Маргарите было сладко и даже щекотно в солнечном сплетении, тяжесть приятная ныла в предсердии в ожидании… Чего? Хорошего? Плохого?
Не вернулся Павел с войны. Не было никакой свадьбы. Убили Пашу.
На Маргариту навалилось сразу много горя. Не успела оплакать любимого, как умер отец. Пришел из бани, сел на лавку – продышаться, и не смог. Так кулем и свалился. Маргарита и не знала даже, что любила батю пуще матери родной. Или ей так казалось – мама, вот она, живая, черная от тоски, но теплая и дышит. А отец – нет. Лицо у него белое. Борода черная. Нос заострился. Не похож на себя. Кукла. А как гроб засыпать землей стали – Маргариту будто косой скосило – пала на землю:
- Тятя! Тятенька!
Нет больше тяти. И не будет никогда.
Закостенела, заледенела, заморозилась. Бабы вслед смотрят – головами качают – ишь, как убивается шаманская дочка – все глаза выплакала. А у Марго, и в правду, синь в очах выцвела, будто небо северное, бледное, смурное.
Однако, убиваться некогда. Братья разъехались по городам, по техникумам. Мама – одна, одинешенька. Денег отец не накопил за свою жизнь, а жить как-то надо, самим кормиться, ребятам помогать – Маргарита познала уже, что такое быть студентом, пустой чаек швыркать и коркой хлебной заедать.
Хоть и весело, и песенно, и интересно, но на голодный желудок знания не очень хорошо получать. Да и в дырявых ботинках много не находишься, многому не научишься. Одно дело – сопли, а если воспаление легких? Хоть и здоровые парни, а все же пацаны. Дурачье. Кто за ними проследит? Кто им деньжат на лишнюю сайку пришлет? Вся нагрузка теперь на Маргарите. И нечего судьбу клянуть – специалисткой в родное гнездо вернулась!
И стала наша Маргарита зоотехником в районном земельном отделе! Должность! При портфеле, так сказать! Но это все только на словах, а на деле – лошадь, брезентовые штаны (мамочка скроила сама), и сто тридцать колхозов вдоль реки Туры.
С кадрами в те времена туговато было: при колхозе специалистов нет – председатель, бригадир, учетчик, да счетовод. Вот и практиковались выезды: агроном, зоотехник, ветеринар, механизатор должны были мотаться по горам и весям, на все хозяйства сразу. Кому портфель, а кому вечная дорога по хляби, да тайге, по морозу зимой, по слякоти осенью. А летом – комарам на съедение отправляйся. И терпи, пока заживо не сожрут!
Маргарита и в штанах своих была хороша, въезжает на коне в деревню, ах! Местный холостяжник за ней гуртом вьется: девушка, а девушка, на гулянку придете, али нет?
Какая уж там гулянка – Маргарите и сапоги стыдно снимать, ноги в них от постоянной, сутками, носки, сопрели. Сплющило их, раздавило. О танцах и речи быть не может. В баньку бы, в первый пар, на полок, да веничком по спине пройтись, да упасть в предбаннике, кваску выпив. Ничего больше не хочется. За день в седле намаешься, да потом в работе, со скотиной, хлопот полон рот. А документы? Печати? Отчеты, будь они неладны, проклятые! Одно и счастье – банька. И то – горе, как после баньки в седло вертаться, да в следующую деревню трехать? Не хочется, а надо! Работа! Работа – прежде всего. А остальное – глупости. Для наивных барышень в розовых чулках, да девчонок несмышленых. У них все просто – полюбить, замуж выйти, детей нарожать. А Маргарите не дано. Видно, на роду у нее написано – нецелованной жить. Для народа жить и всю себя отдать без остатка народу!
Войну все ждали. Хоть и пакт был подписан, и армия мощно шагала на параде. И, все-таки, потаенно, под сердцем где-то – ждали. Забрали из отдела всех мужчин. И на Маргариту легла тяжкая обязанность – стать главным зоотехником района.
Мама, проводив на фронт сыновей, поседела вся, в маленькую птичку-невеличку превратилась. И совсем, совсем одна осталась – дочери и повидаться с ней времени не стало. Бедная Софья поневоле странную привычку приобрела – сидит ли, стоит ли, над швейной машинкой склоняется, на рынок за хлебом строчит мелким шажочком – а голова слегка набок, и маленькое ухо из-под платка выбивается. Прислушивается к звукам: к фронтовым сводкам, к сплетням на рынке, к скрипу калитки, к шагам за окном. Все ждет: писем с фронта, приезда дочери, хороших или (упаси, Господи) плохих вестей.
Маргарита на всю жизнь ее такой и запомнила – глаза внимательные, зрачками прямо – в душу, а сухонькая, причесанная, прилизанная головка – набок. Как птичка. Бедненькая, старенькая, милая мама – страшна и тяжела твоя участь! И Маргарита невольно, (аж сердце от великого стыда вздрагивало) радовалась: нет мужа, нет детей, не за кого душу рвать. Лишь бы мамочка была жива. Лишь бы ребята были живы. Лишь бы война поскорее кончилась. Лишь бы Гитлера поймали и прилюдно, на самой главной площади мира, повесили. А лучше бы – сожгли!
Война – дело такое. В войну всякое случалось. Не все солдатки своих солдат дожидались. И винить их за это – выше моих сил. Кого тоска заедала. Кого – страх. А у кого-то ребятишкам нечего было есть. В госпиталях – романы, страсти… все с ума сходили. У всех – любовь, как в последний раз. А у большинства она и была в последний раз. И самые скромные девушки отдавали себя раненым без сожаления по утраченной невинности. А если их убивают? А они даже с девушкой ни разочку не были, не танцевали даже? И нет сил их судить, и прав никаких нет! И не будем никого судить за то, что детки от солдат потом рождались. Воины погибали, но оставались бессмертными в своих детях!
А Маргарита до себя никого так и не подпустила. На все пуговицы, наглухо застегнутая, никакой себе воли не давала. Ровесниц не обсуждала. Не осуждала женщин, много старше. Но себя будто ремнем грубым – туго-натуго оплела. И снова – дорога. И снова – колхозы. Горе. Похоронки. Нечеловеческий и вовсе не женский труд. Все для фронта. Все для победы! Все – до остатка, до крошечки – им, дорогим и желанным, мужьям, сыновьям, братьям.
Маргарита смотрела в полные тоски бабьи глаза. А потом заглядывала в коровьи, подписывая разрешение на убой, (падает скот от бескормицы, на мясо надо забивать) и с ужасом понимала – одинаковая смертная тоска в глазах, что у людей, что у животных! А плакать – нельзя. Заплачешь, лопнут железные обручи характера, расквасится душа, расползется тело, и не будет Маргариты – хлябь одна и кисель. А киселем в такие годы быть нельзя. Маргарита запретила себе раскисать и бояться.
В эти годы ковался характер народа и ее, Маргариты, характер!
К сорок пятому году все в районе знали ее, как женщину суровую, справедливую, с нравом крутым и неулыбчивым.
- Ей бы на передовую! – невесело смеялись некоторые, - она бы на два года раньше до Берлина дошла!
- Да ну! Скажешь тоже! Знаю я таких дамочек – уж нашла себе теплое местечко при тыловой крысе какой-нибудь! – парировал с фронта вернувшийся вояка, не остывший еще от войны, злющий, как черт, на весь женский пол, потому, как в родной избе, помимо своих родных деток, еще одного заприметивший. Кто, откуда? Молчит жена, в пол глаза опустив. Чертово семя! Убил бы, да рука не поднимается детишек сиротить. И этого, малого, приблудного – тоже.
Нет у него веры бабам. А таким красивым – в первую очередь. Правда, к Маргарите никакие наветы не липнут. Пусть бормочут. Ей наплевать! Она себе цену знает, и медалям трудовой доблести, за войну полученным – тоже!
Автор: Анна Лебедева