(рассказ основан на реальной истории)
Лена пнула дверь в квартиру Тамары, и вонь кошачьей мочи ударила в нос, как пощёчина. Гостиная утопала в шерсти и хламе: драные кресла, миски с заветренным кормом, десяток пар жёлтых глаз щурились из углов. Дима горбился на диване, теребя мятые купюры, а Тамара сюсюкалась с облезлым котом, её худые пальцы дрожали, будто у старухи.
— Дим, ты серьёзно? — Лена швырнула сумку на пол, голос сорвался. — Опять всё матери отдал?
Дима уставился в купюры, челюсть сжата. — А что мне, Лен? Её кинуть? Кошек голодом морить?
— Ой, Леночка, не начинай, — пропела Тамара, глаза метнулись к Диме, голос липкий, как сироп. — Мы ж семья, а ты вечно нос воротишь.
Лена задохнулась от злости. Два года она тянула Диму на себе: покупала ему шмотки, стряпала ужин, платила за его долги, пока он сливал каждую копейку в этот кошачий притон. Её взгляд упал на полку, где пылилась треснутая чашка — память о Тамариной матери, хрупкая, не к месту в этом бардаке. Лена потянулась к ней, ища что-то твёрдое, но пальцы дрогнули, чашка рухнула, осколки брызнули по линолеуму.
— Чёрт, Лена! — рявкнул Дима, вскинув глаза. — Это ж бабушкино!
— А мне плевать! — заорала она, пнув кошачью игрушку в угол. — Я твой банкомат, твоя кухарка, а ты даже спасибо не буркнешь!
Тамара ахнула, прижав кота к груди. — Как ты смеешь, девка? Мы тут страдаем, а ты…
— Страдаешь? — Лена шагнула к ней, глаза сузились. — Так разведись с этим кобелём, а не кошек таскай!
Кот зашипел, комната затихла. Дима пялился на осколки, лицо серое, как пепел. Лена схватила сумку и вылетела вон, дверь грохнула, заглушив Тамарин всхлип.
***
Лена тащилась по району, где облупленные билборды и треснутые тротуары сливались в серую кашу. Дыхание клубилось в осеннем холоде, а в голове крутился калейдоскоп из двух лет с Димой. Она подобрала его в 26, после паршивого романа, когда его тихие глаза и невнятное «разберёмся» казались спасением. Но «разберёмся» обернулось тем, что Лена платила за его жильё, пока он валялся на её диване, без работы, твердя, что мать без него пропадёт.
Тамара не всегда была такой. Лена помнила их первую встречу, до кошек, когда Тамара была живой — смеялась над чаем, шутила про соседей, угощала пирогами. Тогда она казалась сильной, но всё изменилось, когда кто-то увидел Виктора с коляской в парке. У него была вторая семья — трое детей, новая баба, считай жена. Новость раздавила Тамару. Полгода она рыдала, не ела, цеплялась за пустые обещания Виктора, который развод не давал, но и домой не возвращался. Потом пошли кошки — одна, пять, десять, — каждая тварь замещала любовь, которую Тамара потеряла. Её квартира превратилась в вонючую клетку, а Дима, их единственный сын, стал её костылём.
Лена пыталась держать их на плаву. Покупала продукты, когда Тамара спускала пенсию на кошачий корм, зашивала Димины джинсы, когда он не мог купить новые. Она тащила его вперёд, пока он не устроился на склад, но даже тогда ничего не изменилось. Дима видел в этом норму: хаос родителей, его долг их спасать. Лена пробовала говорить — о границах, о себе, — но её слова тонули в Диминых пожатиях плеч и невнятном «ты не поймёшь». Её подарки — шарф на зиму, книга, часы на его тридцатник — валялись без дела, а его первая зарплата ушла на Тамариных кошек: ветеринар, уколы, стерилизация.
Она вспоминала, как Дима однажды пришёл с работы, глаза потухшие, и сказал: — Маме опять плохо, Лен. Надо помочь.
Лена кивнула, хотя внутри всё кипело. Она дала ему денег на лекарства для Тамары, а потом узнала, что он купил ещё одного кота — «маме так лучше». Лена кричала тогда, впервые, но Дима только мямлил: — Ну, Лен, она ж не справляется.
Она хотела уйти, но его виноватый взгляд цеплял её, как крючок. Каждый раз она возвращалась, думая, что сможет его вытащить. Теперь она понимала: он не хотел выбираться.
Лена остановилась у магазина «24 часа», купила сигареты, хотя бросила год назад. Закурила, глядя, как дым вьётся в холодном воздухе. Она вспоминала, как однажды ночью сидела на кухне, слушая, как Дима храпит, и думала: «Почему я?» Почему она должна чинить их жизни, пока её собственная разваливается? Она хотела быть художником, мечтала о выставках, но её краски засохли, а время уходило на Димины «маме надо». Она знала, что он не злой, но доброта не спасает, когда тебя топят.
Лена дошла до кафе, где ждала Оля, её подруга, чьи глаза резали, как бритва. Она плюхнулась на стул, пальцы теребили край свитера.
— Лен, ты чё, совсем ослепла? — Оля хлопнула чашку на стол, кофе плеснул. — Он же тебя в могилу тянет!
— Он не виноват, Оль, — пробормотала Лена, ковыряя ноготь. — У него семья… сложная.
— Семья? — Оля фыркнула, брови взлетели. — Это не семья, а цирк с кошками! Куклачёвы в миниатюре. Сколько ты ещё будешь их волочь?
Лена сглотнула ком в горле. — Я его люблю. Или… любила, не знаю.
— Любовь не значит себя изматывать до гроба, — Оля смягчилась, но глаза не отпускали. — Уходи, Лен. Пока не поздно.
Лена уставилась в окно, где пацаны пинали спущенный мяч по лужам. Оля была права, но бросить Диму — это как подтвердить Тамарины вопли про её эгоизм. Она глотнула чай, чашка тёплая, тяжёлая, и подумала, вырвется ли когда-нибудь из этой петли.
Петля затягивалась. Дима звонил, просил вернуться, обещал «поговорить», но разговоры кончались тем же: он не мог выбрать между Леной и матерью. Тамара звонила тоже, то плакала, то шипела: — Ты нас бросаешь, Леночка, а мы ж тебе как родные!
Лена держалась, но каждый звонок был как игла под кожу. Она вспоминала, как впервые увидела Диму на остановке, как он неловко улыбался, пряча дыру в ботинке. Тогда она думала, что спасёт его. Теперь она не знала, спасает ли хоть себя.
Оля не сдавалась. За пятничным вином она снова завела своё: — Лен, ты не мать Тереза. Дима взрослый мужик, пусть сам разгребает. А ты? Когда ты для себя жить начнёшь?
— Я пытаюсь, — Лена тёрла виски. — Но он… он же не злой, Оль. Просто запутался.
— Запутался? — Оля закатила глаза. — Он тебя использует, а ты глаза закрываешь. Хватит, Лен. Хватит.
Лена молчала, глядя, как пена оседает в бокале. Она знала, что Оля права, но каждый шаг к свободе казался предательством. Она вспомнила, как Дима однажды принёс ей цветок — один, вялый, но всё же. Тогда она думала, что он пытается. Теперь она видела: он не пытался, он просто брал.
Недели тянулись, и Лена начала замечать, как её жизнь сжимается. Она перестала рисовать — когда-то её эскизы заполняли блокноты, но теперь карандаши пылились в ящике. Она работала в офисе, печатала отчёты, улыбалась коллегам, но каждый вечер возвращалась к Диминым проблемам. Однажды она нашла в кармане его куртки чек от ветеринара — три тысячи, её деньги, которые она дала на коммуналку. Она не кричала, просто сидела в темноте, слушая, как капает кран, и поняла: она тонет.
Она вспоминала, как однажды Тамара пригласила её на чай, ещё до кошек. Они сидели за столом, и Тамара, глядя в окно, сказала: — Дима — он хороший, но слабый. Как отец.
Лена тогда не поняла, но теперь видела: Тамара не просто страдала, она держала Диму в клетке, как своих кошек. И Лена, сама того не замечая, стала частью этой клетки. Она хотела ненавидеть Тамару, но вместо ненависти была только усталость. Она хотела ненавидеть Диму, но не могла — он был слишком сломлен, чтобы быть злодеем.
***
Забегаловка воняла прогорклым маслом, лампы мигали, столы липли к пальцам. Лена сидела рядом с Димой, напротив Тамары, которая теребила салфетку, косясь на дверь, будто ждала приговора. Дима настоял на этом «семейном ужине», чтобы «всё уладить», но Лена чувствовала — это ловушка. Осколки чашки жгли память: она пыталась их склеить, но трещины кричали о её провале.
Дверь звякнула, вошёл Виктор — весь лоск и дешёвый одеколон, за ним плёлся мальчик. Саша, лет десять, с Димиными глазами, но мягче, сжимал пластиковую машинку. Тамара застыла, салфетка порвалась в её пальцах.
— Ну, здравствуй, семья, — Виктор оскалился, втискиваясь в кабинку. — Это Сашка, мой младший.
— Ты… ты как посмел? — Тамара шептала, потом взвизгнула. — С этим… выродком сюда?!
— Мам, успокойся, — Дима тронул её руку, но глаза умоляли Виктора свалить.
Лена стиснула кулаки, пульс колотился в висках. Виктор был как удар в лицо: его тайная семья — уже не тайна, его власть над Тамарой — наглая, как его ухмылка. Саша съёжился, теребя машинку, и Лена не выдержала.
— Я пахала за вас всех! — Она вскочила, стул заскрипел. — Дима, я тебе кто? Банкомат? Прислуга? Денег дай, Лена, почини, Лена, а теперь сиди и заткнись?
— Лен, ну хватит, люди смотрят, — пробормотал Дима, косясь на Виктора.
— Ой, какая цаца, всё ей должны! — прошипела Тамара, слёзы на глазах. — А я, значит, не страдаю?
— Страдаешь? — Лена подалась к ней, голос упал до рыка. — Так разведись с этим кобелём! А ты, Дима, реши, кто тебе важней — я или этот цирк!
Виктор хохотнул, откинувшись. — Девочка, не ори. Семья — это святое.
— Святое? — Лена сплюнула, ткнув пальцем в него. — Ты семью предал, а Дима за тобой тянет! И я за ним, как дура!
Она схватила пальто, не слушая Димины «Лен, подожди», и вылетела на улицу. Холод обжёг щёки, но легче не стало. Она брела по тёмным улицам, прокручивая всё заново: Тамарины слёзы, Димин взгляд, Сашину растерянность. Она хотела ненавидеть их всех, но ненависть тонула в усталости. Она остановилась у ларька, купила бутылку воды, и пока продавец отсчитывал сдачу, Лена поняла: она не вернётся. Не к Диме, не к его семье, не к их хаосу.
Она вспоминала, как однажды ночью сидела на кухне, слушая, как Дима храпит в соседней комнате, и думала: «Почему я?». Почему она должна чинить их жизни, пока её собственная разваливается? Она хотела быть художником, мечтала о выставках, но её краски засохли, а время уходило на Димины «маме надо». Она знала, что он не злой, но доброта не спасает, когда тебя топят.
***
Через неделю Лена сидела на скамейке в парке, чемодан с вещами уже у Оли дома. Воздух был свежий, листья хрустели под ногами. Она заблокировала Димин номер, его сообщения — «Лен, прости, давай поговорим» — опоздали. Оля ликовала, но Лена чувствовала пустоту, злость выгорела.
Маленькая фигурка приближалась, кидая кусочки сосиски бродячим кошкам. Саша, в пальто не по размеру, глянул на неё, узнавая.
— Ты та тётя из кафе? — спросил он, щурясь.
Лена кивнула, настороженно. — А ты… Сашка, да?
— Ага. — Он сел рядом, кормя тощего котёнка. — Ты кошек любишь?
— Не особо, — сказала Лена, потом смягчилась. — Но они… не виноваты.
— Папа говорит, они шерсть разносят только. — Голос Саши был тихий. — А я их жалею.
Грудь Лены сжалась. Саша — не Виктор, не предательство. Просто пацан, попавший в тот же бардак. Она подумала о Тамариных кошках, Диминой верности, своих годах отдачи. Может, доброта не значит жертва.
— Жалеть — это хорошо, — сказала она. — Только себя тоже жалей, ладно?
Он кивнул, протянул ей кусок сосиски. Они кормили кошек молча, парк затих. Лена сунула руку в карман, нащупав осколок чашки, глазурь потускнела. Она встала, дошла до пруда и бросила его в воду, глядя, как тонет.
Она не знала, изменится ли Дима, вылечится ли Тамара, ответит ли Виктор за свои грехи. Но, возвращаясь к Саше, Лена чувствовала — тяжесть спала. Она выбрала себя и, может, сумеет помочь одному бродяге, не теряя пути.