Ивана убили ранней весной, прямо на пашне, когда он осматривал зяби. И ведь мог бы ехать с агрономом Дмитровым. Ведь собирались накануне вместе! Черт дернул председателя рвануть ни с того, ни с сего на поля днем раньше. С утра, умылся, чаю выпил, попрощался с Марьей, по случаю затеявшей стирку.
- Народ придет – передай, чтобы по разнарядке сегодня работали. Скворцов проследит. Я до вечера – из района звонили, требовали сводок. Дмитрова отправь на Чурилову гору. Быстрее управимся.
Отдав распоряжения, поцеловал жену и особенно как-то на нее посмотрел.
- Записываться нам надо, Маша. Нехорошо, когда дитя без отца.
И ушел. Тот особенный взгляд его в памяти Маши остался. Был человек. И не стало человека.
Случайно Ваню обнаружил бывший староста. Таскался недалеко от тех мест. Утверждал, что ездил в город к куму и возвращался в дровнях, полных покупок. Ожидалось половодье, и три недели потом из деревни носа не высунешь. Вот он и управился загодя, пока дорогу не размыло. Ехал с похмелья, но по сторонам поглядывал. У Андросовской пади наткнулся на лошадь председателя. Лошадь есть, а седока – нет.
Вылез из дровней. Потоптался по пожне. Нашел: Иван лежал навзничь с проломленной головой. Грабители, поди. Или беглые постарались. Мало их вокруг, что-ли?
Но в милиции Нилу не поверили. Грабители лошадь бы с собой взяли. И тело припрятали бы. А это была показательная акция. Политическая. Для устрашения. Старика измучили допросами, и три недели держали в каталажке. Копнули факты из его прошлого, покумекали маленько, да и отправили в район – больно «пушистым птицем» оказался бывший староста. Первый попал под подозрение.
В районе долго разбираться не стали. С учетом кулацкого прошлого пришили несчастному Нилу убийство. Пропал бедный староста ни за что. Съездил к куму в город, называется…
Мария два дня лежала бревном – не ела, не пила. Люди, видя, что человек не в себе, сообразили все-таки, что надо бабу везти в больницу. А как – река разлилась. Только на аэроплане теперь. Да не настала пока эпоха, чтобы в каждой деревне свой личный аэроплан был. На лодке транспортировать побоялись. Пришлось надеяться на Бога, которого, говорили, что нет. А вот ведь – понадобился Бог. Вспомнили. И хоть его «нет», а втихаря крестились на пустой угол конторы – авось выправит, авось поможет Маше. Жалко – пропадет же. И за что такое горе бабе?
Клава выходила на этот свет трудно. Неохотно. Мать не хотела ей помогать, а только мотала головой, пребывая в полусне, в полуяви, где Ваня был еще живой и здоровый. Она пыталась Ване что-то сказать. Объяснить, достучаться до него, но муж все время отдалялся от Марии, уходил куда-то. А потом вновь появлялся. Мария совсем забыла про ребенка, и точно бы покалечила его, если бы не старая повитуха, которую позвали, наконец, видя, что дело худо.
Клавочку приняли, обмыли, запеленали и уложили в золотую колыбель. Она лежала тихо и ничего не просила для себя. Повитуха, видавшая на своем веку многое, не выдержала и расплакалась.
- Да что же ты, Марьюшка! Ить дите невинное! Пожалей!
Маша лежала прямая и закосневшая с белым, как снег, лицом. Она не слышала плач старой женщины.
***
Через две недели в колхоз «Заря Ильича» из района прибыл новый председатель, Клепаков, человек городской, резкий на характер и на вид. Прибыл не один, с семьей. Жена Клепакова, Оленька Васильевна, молодая, пышная, миловидная, здоровая и румяная, в первую очередь, выяснила, где она с мужем будет квартировать. Свободных квартир не было – не отстроились еще толком. Строили коровник, школу и свинарник. Не до квартир.
Ольга Васильевна процокала каблучками в задоски, на половину, где жили Иван и Марья. Увидела мать, лежавшую на кровати, и престарелую няньку, кормившую тощенького младенца… непонятно чем. Бабка жевала во рту хлеб, а потом пережеванное заворачивала в тряпицу, и маленький ребенок, покряхтывая, это сосал.
От возмущения и глубокого отвращения Оленька Васильевна завизжала и затопала ногами. Ей и так-то было тошно: супруга вырвали из вполне благоустроенного города в глубинку, в чухари, к черту на кулички, и ей, дипломированному педагогу, теперь придется работать в местной школе и жить, непонятно, в каких условиях! А тут еще это! Каменный век! Мерзость!
Оленька выскочила вон, бросилась к мужу, принимавшему дела у интеллигентного на вид агронома Дмитрова, нескромно оборвала серьезный мужской разговор и отрывисто сообщила, что подает на развод. Жить в деревне она не готова. И у нее нет никаких моральных сил терпеть этот… этот… разврат!
Выяснили, что за разврат такой. Дмитров корректно объяснил новому председателю ситуацию. Клепаков все понял и сделал соответствующие выводы. Шикнув на истеричную супругу, широким шагом направился к конторе. Зашел к жилице.
Марья поправляла волосы, стоя рядышком с расписной колыбелью. Повитуха застыла с отвисшей челюстью – ей так и не прийти было в себя от оглушительного визга незнакомой душистой дамочки. Младенец, извиваясь, орал на всю Ивановскую в своей колыбели.
- Прекратите концерт, я вам говорю, гражданка! – рявкнул на Марью Клепаков, - развели, твою мать, черт те что в учреждении! По какому праву вы занимаете жилье?
Мария, будто от долгого сна очнувшаяся, сообразила: взяла на руки (впервые) маленькую дочь и прижала к себе.
- По такому праву! Я – жена убитого председателя!
Клепаков усмехнулся холодно.
- Насколько мне известно, бывший председатель не женат. А у вас имеется собственное жилье! И нечего тары-бары разводить. К утру освободите помещение, будьте так любезны!
Ночь Мария переночевала у старухи-повитухи. А на утро дочку к себе привязала, да и пошла в мужнину деревню, в избушку-мелкушку. На постоянное и законное жилье. По дороге дитя притихло. И звука не подавало. Марья взглянула: Господи ты, Боже мой, да она доходит уже! Горячей волной Марью окатило: что же она делает? Последнее, что от милого досталось, угробить? Села у дороги, грудь из рубахи выпростала, молоко само льется! Помазала тем молоком губы ребенка. Боится дыхнуть. Дитя слабенько за метеринскую грудь ухватилась. Немного прихватила, однако живой сказалась.
Вот тут Марья и дала волю слезам!
- Кровиночка моя, детонька моя, живи ты ради Христа! Никого у нас тобой нету на белом свете, да и Бог с ним – последнюю рубаху с себя сыму, а тебя выращу!
Избушку не раскатали на дрова. Никто не позарился. Мария отперла дверь, и пригнулась, чтобы вовнутрь переступить. Вот она, вотчина свекров и муженька ненавистного – пополам надо согнуться, чтобы войти. Без поклонов – никуда. Чтобы не забыла свое происхождение. Вот и дочке придется вечно «внаклонку» жить. Не жили богато, нечего и начинать.
Вроде и плохо все, и тесно, и страшно одной без Ивана. А куда денешься – привыкла. Девочку Клавдией назвала, пестовала ее и баловала. Единственное дитя, желанное, как не пестовать, как не баловать, да не любить? Работала на износ, целый день на поле, а Клавушка – рядом. И такая она смышленая получилась, такая разумница – вся в отца. Народ все видит, все понимает, однако язык за зубами держит – не в чем Марью попрекать! Не заслужила она попреков!
Однажды, в пору белых июньских, комариных ночей, Марье не спалось. С утра вставать в ранищу, не отсеялись еще, а она томится – разболелись руки и ноги. Возраст для ударной, стахановской службы не больно-то подходящий, сорок третий годок, как-никак! На Клавушку взглянет Марья – сердце кровью исходится. Только бы раньше времени копыта не откинуть, дорастить девку до спелости! Ведь сирота! Куда она пойдет без матери, без дома, без приданого?
Переживательно Марии, неспокойно. И тут…
Шорох в дверь.
- Маша! Машенька, открой. Это я, Сергей.
Будто земля под ногами Марии посыпалась. А пуще всего – за дочку страх. Схватила топор. Стоит – ни жива, ни мертва.
- Уходи! Не муж ты мне! Знать тебя не желаю!
Забыла, что в его владениях окопалась.
- Открой, Маша. Ничего я тебе не сделаю! Ни тебе, ни Клавушке!
Откуда знает? Улещивает. Чтобы впустила?
- Открой, болен я…
Открыла, а у сердца – топор. Сергей, большой, усохший, как жердь, рухнул прямо на колени на пороге.
- Прости меня, Маша, за всю твою жизнь покалеченную прости. Жизнь меня научила и наказала! Знаю, что с другим ты жила. Знаю, что дочку родила, что выгнали тебя из родного дома, что не по своей воле в хибаре ютишься. Все знаю. Издаля на тебя смотрел, а подойти боялся. Ведь не примешь. Не простишь! Неволить тебя не буду – как скажешь, так и сделаю. Не мил – не обижусь, уйду, откуда пришел. А только одно скажу – жить буду по-хорошему. Дом отстроим. Дочку вырастим. Все, как у людей!
- Да откуда ты взялся? – Марья топора из рук не выпускает.
- Впусти домой. Все расскажу. Скрывать мне от тебя нечего, - взмолился Сергей.
Зашевелилась Клавочка – в избушке туча комаров уже кружится.
- Проходи. Чего уж там. Хибарка твоя ведь по праву, - сухо сказала Марья и впустила Сергея в дом.
Автор: Анна Лебедева