Легко сказать – уходи. А куда? Родительский дом под сельсовет отдан. Разве можно теперь вот так, запросто, явиться и потребовать вернуть свое? А что скажут? Еще, чего доброго, приберут, как кулачье отродье.
Мария оглядела убогую избушку. Запах копченой рыбы и окороков из нее так и не выветрился – раньше свекр здесь мелкую рыбешку коптил. Народ для таких дел бани использовал, а у Семена баня белая была, не подходила. Да и жалко было баню поганить. А вот, сгорела, недолго стояла.
Эта избушка тоже неплоха, и жить в ней вполне можно – стены крепкие, бревна толстые, крыша тесом крытая. И окошко есть, и печка, и дверь. Свекр нары и стол приладил под себя, чтобы по пьяному делу и покемарить, если вино сморит. Одно плохо, по-черному топится, да и к этому привыкнуть можно – у свекра все сделано по-доброму – не угоришь.
По-женски уют наведен – и задергушки у окна, и даже постель на нарах с подзором. И иконки в углу украшены вышитым полотенцем, и кружок на полу домотканый брошен. Темновато, зато мух нет. У Маши стены от сажи отшорканы, известью побелены. Еще и позавидуешь такому житью. Не хоромы, ну и что? В хоромах много радости Маша видела? А здесь, в конурке, ей неплохо. И никто теперь не тышкает, и каторжанкой не обзывает.
Вдруг – тихий стук в дверь. У Маши сердце замерло – час поздний. Вдруг, «сама», покойница, явилась, невестку нерадивую спроведать? Или свекр возвернулся? Или… самое ненавистное… законный супруг пожаловал?
Затаив дыхание, спросила:
- Кто там?
И ей ответили.
В Машиной голове - будто вспышка какая-то! Перед глазами закружился хоровод радужных огней. Изнутри все радостью осветилось – из тысячи голосов Маша бы этот голос узнала:
- Маша, родная, открывай, я пришел за тобой!
Ваня! Он! Единственный!
Рванула на себя дверь, Ваня собой весь проем загородил, большой, темный, солнцу сквозь него не пробраться, плечи его и голову, недовольное, медовыми лучами бьет. Да и плевать на это солнце, вот оно, настоящее Машино солнце, перед ней стоит, Иван, песнь песней ее, свет в окошке, счастье ее, боль ее, жаль ее и отрада!
Припала к Ваниной груди и забилась в рыданьях. Река слез давнюю, закосневшую плотину, размыла и полилась сплошным потоком. Ваня Машину голову обхватил. Лоб ее, губы, щеки поцелуями осыпает, и его слезы со слезами любимой перемешались – вот оно что, вот оно как бывает!
Они не присели даже. Маша даже узелок собрать не успела – Ваня ее на руки поднял и унес прочь от хозяйской, закопченной избушки, прочь, навстречу новой жизни. Он нес Машу на руках, как девчонку, и не стыдно ей было, что чужой мужик чужую жену несет, по лесной дороге, в родное село, в милую сторонку, и по главной деревенской улице эти двое прошли (отпусти меня, Ваня, сама пойду, что ты), никого не таясь и никого не стесняясь, прямо и прямо, туда, где сельсовет теперь расположился, домой!
- Что ты отворачиваешься от меня, родная моя?
- Солнце, Ваня. Старая стала я… Зубов нет.
- Для меня ты всегда молодая, дурочка!
Поселились в дальней комнатушке сельсовета, в задосках, в бывшей девичьей Машиной горенке. И все тут знакомо, и все тут мило. Родные стены помогают. За стенкой – Ванино царство. Назначили его председателем в родной колхоз, и теперь он – надега и защита деревни.
- Будем строить колхоз! Будем воздвигать в наших краях новую, справедливую, советскую, народную власть!
Люди вздыхают, сторонятся председателя, на собрание идут неохотно. Все им внове, и все им в диковинку. А уж новость о том, что теперь весь скот хозяйский имать будут и в общий хлев сгонять, так вообще мужиков доконала. Женки по всем окраинам ревнем ревут – с коровушками-кормилицами расставаться – серпом по сердцу. Нехристи окаянные, что же делается, л-ю-ю-ю-дии! А все этот, Ванька, каторжанин, со своею Машкой-каторжанкой, все они виноваты! Будь они прокляты трижды!
- Бабочки, милые, дуры вы стоеросовые! Новая жизнь начнется в колхозе, новая заря настает! Свернем ваши худые избенки и новые, каменные палаты построим, школу для детишек поставим, магазины и прачечные, где ваших мужей портки стирать будут, пока вы на полях трудитесь, как в городе!
За каким лядом вам коровы, да свиньи? За вашими коровами присмотрят грамотные специалисты! Зачем вам, бабочки мои хорошие, в *овне ковыряться, нарядным таким? Все улицы асфальтом застелем, чтобы вам удобно по ним в новых ботильонах ходить, да в шляпках с цветами!
Грамоте обучим, и все ваши хворобы городские, с высшим образованием, доктора будут лечить! Новую и прекрасную жизнь вам покажем, чтобы прозрели вы и поняли, как худо, как уныло жили, как ни за что, ни про что вас мужики колотили, как злые свекры вас унижали и всячески старались вас в самый дальний, в самый темный угол запихнуть! Не будет больше этого никогда, новая заря взошла над нашими головами, товарищи женщины, заря Ильича!
Бабам такие речи лестно слушать. Смеются. Орехи нервно щелкают. Мечтают.
Мужики косые взгляды на оратора кидают.
- А где ты, Ванька, таких сказок наслушался? Не на каторге ли?
А Ваня и ухом не ведет.
- На каторге не слыхал! А вот в Ленинграде – слушал! И Ленина самого, вот так, как вас сейчас, глаза-в-глаза видал, и разговаривал с ним лично! И учился на курсах политграмоты! И товарища Сталина видал, и речи его слушал! Темные вы, дорогие мои товарищи и бабоньки, не понимаете – новая эпоха настала, счастливая эпоха, наша с вами эпоха началась! Нам следует с вами строить страну, хорошую и справедливую страну для детей и внуков, чтобы никакая капиталистическая гидра не сунулась к нам никогда, чтобы сияло новое государство во славу мировой революции и рабочих и крестьян всей земли, сияло и вдохновляло пролетариев на подвиг, на равенство и братство!
Седой, как лунь старик, бывший староста деревни, честь и совесть ее, кряжистый и не по годам зубастый Нил Аверьянович Худякин, с едкой улыбочкой оратора поддел:
- Ты, каторжанин, про справедливость и равенство красиво баешь, а сам чужую женку увел у честных и уважаемых людей, как это? Теперь, значится, каждый так могёт делать?
Чернявый, цыганистый Иван на поддевку ответил, белые зубы свои показав:
- Увел, не спорю. Но не у честных людей, а у злостных бандитов и врагов советской власти! Зачинщиков бунта против революции, главарей банды, орудующих в волости, убивающих красных командиров и революционных работников! Им НЭП как прикрыли, притушили глотки, так они и начали смуту разводить. А Мария, лицо пострадавшее, безвинное, всю жизнь на этих кровопийц горбатилась и никакого от них, сволочей, продыху не видела!
Увел. И женюсь на ней по-честному! И всем вам скажу, и тебе, в том числе, старый ты хрыч, Нил Аверьянович, если только прознаю, что на селе кто насильно своих девок замуж будет отдавать, без должного их согласия, не взыщите, не посмотрю на ваши почтенные годы, шкуру спущу и вместо порток заставлю надеть на одно неприличное место! В городах уже молодые женятся по обоюдному решению, и никаких мамок и тятек не слушают. И у нас будет так же, ясно? А кому не ясно, так прошу ко мне на прием, я вам конституцию почитаю о правах человека, где черным по белому все расписано, и кто будет эту конституцию нарушать, тех мы вправе наказывать материально и уголовно!
Ух, и навел шороху новый председатель. И народ, хоть и не весь, а за ним потянулся. Потянулась молодежь, бедные и честные люди потянулись, даже середняки потянулись… В соседнем районе со скрипом, с подначкой, со скандалом новые коровники строили, а здесь с энтузиазмом за дело взялись. И на поля все дружно вышли, как в праздник. А впереди всего честного народа – Марья, веселая, счастливая, любимая! За все годы сторицей ей воздалось. За все слезы и горести добром вернулось!
Трудно начиналась «новая эпоха» в колхозе «Заря Ильича». Да где не трудно – везде советскому народу пришлось несладко. На бумаге, да в речах все гладко выходит, а на деле… И все таки, и все таки… Что бы там не говорили, а при советской власти огромная, в силу своей огромности и необъятности, страна, как исполинский вол, пошла, пошла, пошла по указанному пути. Школы, больницы, дворцы, города, заводы вырастали из болот, урманов, пустынь и пустошей.
Медицина, чуть ли ни кустарной считавшаяся, небывалыми скачками догнала, а где и перегнала хваленую Европу. Великие советские врачи победили неизлечимые в то время заболевания, справились с чумой и сифилисом, научили население элементарным основам гигиены и погасили вспышки холеры во многих регионах. Акушерство и педиатрия достигли европейского уровня с той разницей, что все это стало доступным каждому советскому человеку, а не только избранным, деньги имевшим.
Индустриализация охватила советские республики от края и до края. Везде требовались рабочие руки. И везде строилось новое жилье для рабочих, а вместе с тем – детские сады, школы, столовые и клубы!
Широко жила страна родная! Много в ней лесов, полей и рек! Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!
Русской деревне тяжко жилось. И русскому человеку тяжко жилось. Постепенно многочисленные и бессмысленные репрессии вползли в бытие русских крестьянина и рабочего. И все это правда, и врать нет никакого смысла. Но ведь и хорошее было, было! И нельзя отрицать всего этого хорошего! И нечего вздыхать о хрустящих французских булках – стране нужна была, как воздух необходима была эта революция!
Вопрос в другом. В дураках, ворах и подхалимах, которые готовы были лоб расшибить ради лишнего сладкого куска и мягкого кресла. Воистину – наш бич – дураки, воры и подхалимы. Через все времена и эпохи тащит за собой это племя наша многострадальная, честная, любимая Родина.
А Мария казалась себе такой дремучей и темной! Добрый Ваня каждый вечер усаживал перед собой жёнку и терпеливо, как ребенку малому, рассказывал ей про смысл своей работы. Про будущее. Про другие страны. Про рабочих и крестьян. Про необходимость мировой революции. Про справедливость.
У Маши горели глаза – разве кто с ней так разговаривал? Разве она узнала бы столько нового? Ей все казалось, что до Ивана она была заперта в тесном и душном закуте. Ничегошеньки, кроме брани и побоев не видела. Но Ваня сломал стену и выпустил ее на волю. А на воле-то солнышко и дух приятный, и ветер, и свет!
И Ваня… Хоть и голове его буйной сквозь смоль седина просвечивает, а сил и удали на двоих с лихвой хватит! Каждый день бьется за неведомое простому глазу светлое будущее, каждый день вырывает у судьбы с боем, в вечеру на ногах не удержаться сердешному от усталости, а ведь находит минуточку посидеть с Машей и поговорить, пожалеть по-мужски и приласкать ее несчастную, забубенную головушку.
И ни слова упрека! И брани – ни слова! Все с лаской, в с уважительным обращением. Книги читать приохотил – смех и грех, только керосин жгать! А Маше понравились книги, будто в чужую голову залезаешь и сидишь там, себя не помня.
Иван один раз притащил из избы-читальни книгу Тургенева, «Му-му».
- Про корову чай? – спрашивает Маша.
- Не про корову, про нашу подневольную жизнь. Читай, - попросил.
Маша за две ночи тую книжку осилила. И такое скорбное у нее настроение от книжки укрепилось, такая жаль к несчастному немому Герасиму. И даже горе его было созвучно ее горю.
- Не носи мне такие книжки, Ваня, - сказала она мужу на другой день, - в грудях жжет и тужит. Не могу.
- Тужит, значит? – Ваня просветлел, - тужит, это хорошо. Это совесть твоя чистая болит, Машенька. Это значит, что ты – настоящая! Это значит, понимаешь – другая жизнь нужна человеку! И Советская власть стремится к этому!
В тридцать пятом году почуяла Марья что-то непонятное. И крутит ее, и вертит, и от еды воротит. Не больно та еда и лакомая была, куску хлеба с квасом рада, а тут и от кваса мутит. Догадалась и ахнула – стыды! В сорок лет забрюхатела, курям на смех!
Иван счастливо смеялся:
- Молодец, Марья! Стахановец ты мой! Вот так порадовала! Вот так дала стране угля, мелкого да до…
И вновь – вспышка. Радостная, радужная, искристая! И материнство, доселе неведанное чувство, охватило Марью целиком. Уж сколько она за ту зиму нашила для ребеночка, сколько навязала. Хоть и нельзя вязать было, но Ваня сказал, что это все предрассудки и суеверия. Он и тут минутку находил: собственноручно смастерил колыбель – чудо чудное, диво дивное! Маша привыкла в чужих домах люльки видеть. Коробуху плетеную подвесят, тряпицей накроют, вот тебе и люлька. А здесь колыбель, витая вся, резная. Иван ее желтой краской покрасил – как солнышко горит!
- Хорошо бы сын родился! Было бы с кем на охоту ходить. Страсть, на охоту тянет, за делами и некогда!
- А если дочушка?
Иван тряхнул кудрями:
- И дочка – хорошо. Тебе отрада. Да боюсь, уведут нашу дочку, украдут!
Марья удивленно ресницами моргает. Не понимает.
- Так такая раскрасавица уродится, вся в батька своего, ее мигом и украдут! Какой-нибудь тоже, Ванька-цыган, на вроде меня, красна молодца, на вороном коне увезет!
Марья хохочет по-молодому.
- Вот чего несешь несусветное! На коне! Ты-то меня на закорках нес, молодец!
- А он на коне! А еще того лучше – на аэроплане! К тому времени, как доня заневестится, все будут на аэропланах летать, в лавку там или на речку белье полоскать!
Свистун!
Автор: Анна Лебедева