Окончание записок Ивана Ивановича Мешкова
Вице-губернатор Сергей Яковлевич Тиньков в августе (4-го числа) 1804 года определил меня пензенским уездным казначеем. Должность казначея для меня была новая, но, при своем старании, я скоро к ней привык и ни в чем не затруднялся, имея хорошего бухгалтера; при свидетельствах денежной казны каждый раз получал благодарность от Казенной палаты, которая оказывала мне совершенную доверенность, и я всеми силами старался ее оправдать.
Я много занимался моею должностью, которая по своей многосложности требовала большой исправности; я, стараясь избегать запущений, ходил в казначейство рано и нередко просиживая там ночи.
По 5-ой ревизии, когда Пенза была еще губернским городом, все беспоместные чиновники дворовых людей своих написали за собою по городу; когда же губерния была упразднена, чиновники все разъехались по разным губерниям, но куда, известно не было.
Дворовых людей, разумеется, они взяли с собою, а посему, так как платеж с них податей не производился, то за год до 6-ой ревизии накопилась на них значительная недоимка. Уездное казначейство, показывая ее по ведомостям, принуждено было ограничиваться перепиской с градскою полицией, которая каждый раз отвечала, что "владельцев и людей нет в губернии, а потому и взыскать денег не с кого".
Это очень меня озабочивало. По сему предмету я хотя ни за что не отвечал, но мне наскучило каждомесячно писать в ведомостях эти недоимочные статьи, которых было больше 100, и занимали они несколько листов.
Желая от этого избавиться, я принялся лично осведомляться обо всех лицах, на которых недоимка считалась; сверх того выпросил у полицеймейстера одного чиновника, способного мне в том помочь.
В течение с небольшим одного года, мы успели открыть местопребывание почти всех лиц и я, упросив полицеймейстера сделать в ведомостях против всех статей о том отметки, составил ведомости по каждой губернии особо, которых вышло 17, и ведомости эти представил Казенной палате, прося разослать их через Губернское правление во все губернии с требованием "взыскания недоимок".
Средство это удалось так хорошо, что меньше, нежели в год недоимки все поступили в казну, чем вице-губернатор был столько доволен, что кроме, благодарности, 20 сентября 1804 года представил государственному казначею о награждении меня чином коллежского асессора.
Занимавший тогда эту должность Фёдор Александрович Голубцов, получив это представление, на просительное обо мне письмо статского советника Дмитрия Аполлоновича Колокольцева отвечал, что "чин будет мне пожалован, но впоследствии", так как представление было пущено в ход мимо министра финансов графа Васильева, прямо в Правительствующий Сенат, и за не выслугой срока, в производстве, мне было отказано.
Летом 1805 года случилось со мною по должности происшествие, которое сперва поразило меня, но кончилось благополучно и даже к моему удовольствию. Вот что произошло.
В один день, еще за час до восхождения солнца, один из присяжных казначейства явился ко мне с донесением, что ночью в казначействе были воры. Отправившись на место немедленно, я нашел, что рамы в кладовой выставлены и сквозь решётки пропущены веревки, по-видимому, с крючками; на дверях кладовой замок и печати оказались целы.
Я, в ту же минуту отправясь к вице-губернатору, подал о происшествии рапорт; он, со своей стороны, распорядившись приглашением членов Казенной палаты и губернского прокурора, поехал со мною к губернатору, прося сделать казначейству свидетельство.
Хотя день был воскресный, но все, собравшись к губернатору, приехали от него в казначейство, а по приезде, губернатор, спросив меня, не ходил ли я в кладовую после происшествия и, получив отрицательный ответ, проверил книги и, узнав, какому числу денег надобно было находиться в кладовой, вошел в оную, где точно то число и найдено.
Вместе с тем открылось, что крючьями желали вытащить несколько мешков с монетой, а крючья прорвали мешки, и их не вытащили. Покушение не удалось; на рамах же была найдена кровь, вероятно от пореза разбитыми стеклами. По происшествии тотчас был составлен журнал, велено было произвести следствие и донесено министрам финансов и полиции, а мне лично объявлена "признательность за исправность в казначействе", при таком внезапном свидетельстве.
Вскоре после того Сергей Яковлевич Тиньков вышел в отставку, имея уже чин действительного статского советника, и мы, все его подчиненные, расстались с ним с искренним сожалением, потому что он был умный, добрый и справедливый начальник, умевший отдавать каждому свое по службе. На место его определен был статский советник Александр Михайлович Евреинов.
Александр Михайлович Евреинов, вступив в должность, был не столько опытен, сколько его предшественник. Что до меня, я, во всю при нем службу мою, был наряду с прочими чиновниками без всякого от других отличия.
Трехлетие мое в должности уездного казначея кончилось, и я был оставлен на другое; я прослужил бы и его, если бы не встретилось со мною следующее обстоятельство.
Гражданский губернатор, Филипп Лаврентьевич Вигель знал меня коротко. В один день, пригласив меня в себе, он спросил меня, не желаю ли я переменить службу и принять должность, больше мне свойственную, причем прибавил, что ежели я на это согласен, то он определит меня секретарём своей канцелярии.
Поблагодарив его превосходительство, я отвечал, что "принимаю предложение его за особливую милость, но так как предлагаемая должность в некоторых отношениях мало мне известна, то опасаюсь, что мало буду полезен". Филипп Лаврентьевич возразил, что "усердие и старание все преодолевают, в чем он, зная меня, уверен".
После сего мне не осталось ничего, как только согласиться, а затем я подал в Казенную палату просьбу "об увольнении меня от должности". Вице-губернатор, предупрежденный губернатором, не замедлил согласиться и уволил меня с отличным аттестатом, а в том, что начета на мне не оказалось, палата выдала мне квитанцию. Уволен я был 25 ноября 1805 года.
В декабре же, пригласив меня к себе, губернатор объявил мне самым ласковым образом, что Иван Андреевич Попов, служа уже при нем, просит оставить его секретарем; почему, совестясь отказать ему, как человеку, занимающему уже эту должность, он даст мне в скором времени другое, приличное мне, назначение.
Обстоятельство это меня поразило, так как без должности мне жить было невозможно. Заметив это и ободряя меня, губернатор прибавил, что "я не буду раскаиваться в том, что оставил казначейское место и получу скоро такое, которое доставит мне жалованье вдвое большее; также, он постарается мне воздать по службе и другим образом".
Это меня ободрило, и я нисколько не сомневался в исполнении этого обещания, так как Филипп Лаврентьевич был добр и справедлив; сверх того я впоследствии и сам пришел к убеждению, что, при желании г-на Попова остаться на месте секретаря, губернатору и нельзя было поступить иначе.
Через несколько дней губернатор, призвав меня к себе вторично, объявил, что "Государь Император (Александр Павлович), утвердив представление его о "сооружении по всем уездным городам Пензенской губернии каменных корпусов", для помещения в них присутственных мест, процентами с 300000 р. капитала и с издержкою из того же капитала 100000 р., отпущенных в Приказ общественного призрения для раздачи заимообразно под залог, соизволил "поручить эти постройки ему, через комиссионеров или подрядом".
Что, предпринимая это сооружение и определив уже одного комиссионера, он желает назначить меня другим, с воли Государя Императора, а потому дает мне предписание предварительно вступить в эту должность и посылает по начальству представление о утверждении меня в этом звании с жалованьем по 500 р. в год".
При этом Филипп Лаврентьевич оказал другую милость, утвердив брата моего Алексея Ивановича секретарем Губернского правления, вместо Ивана Андреевича Попова, которого оставил секретарем при себе.
Хотя предлагаемая мне должность была совершенно противоположна той службе, на которой находился я прежде, но выбирать мне было не из чего, я согласился и принял предписание, а губернатор приказал мне "просмотреть в его канцелярии дело о предположенной постройке", и потом прийти к нему назад.
Это было 30 декабря 1805 г., с которого числа и предписано производить мне жалованье из Приказа общественного призрения и выдавать прогоны по моим требованиям. Сверх того, выданы были мне шнуровые книги на записку прихода и расхода отпускаемых мне денег, как по заготовлению материалов, так и на прогоны.
Обозрев "дело" в канцелярии, я нашел, что строения в каждом городе, по сметам, предположены каждое слишком в 30000 р. и что через комиссионеров начально велено было приступить к заготовлению материалов, чтобы можно было узнать, во что строения могут обойтись и тем доставить средство отдать на подряд за выгодные цены; произвести все это велено под собственным наблюдением губернатора.
Явившись к губернатору, я доложил ему, что "дело" все видел. Убедившись в том из моих на вопросы его объяснений, он приказал мне побывать у него вечером, для получения, на первый раз, хотя словесных, наставлений. Первоначальное наставление это заключалось в том, чтобы я, получив прогоны, отправился в город Чембар и по приезде туда "подробно узнал обо всех способах к сооружению зданий".
При исполнении возлагаемого на меня поручения, одно благоразумное соображение могло меня руководствовать; юриспруденция же моя ни на что тут не годилась. Попросив у Бога помощи и взяв с собою смету материалам построения, я отправился в Чембар.
По приезде пробыл в городе и его окрестностях дней 8, употребив первые дни на ознакомление себя с чиновниками, дворянами и купечеством, а потом на осведомление: откуда, что и по каким ценам можно было получить для построек и что, потом, самому мне придётся по найму делать.
Осведомления мои открыли мне, что бутовый камень есть в горах около Чембара; извести близко хотя и нет, но верстах в 40 и 50 известкового камня множество, что кирпич можно было приобрести не иначе, как сделав его самому, - наймом; сараи для делания его нужно самому же устроить со всем для работы и обжига кирпичи необходимым.
Железо связное и кровельное, также лес, не было никакой возможности достать поблизости, а надобно было получать, первое в Саратове, второе на Баташевских заводах, а последний в Краснослободском уезде, верстах в 200. Словом сказать, я осведомился обо всем подробно и с собранными сведениями уехал в Пензу.
По возвращении сюда я занялся составлением подробного донесения губернатору и представил оное с объяснением цен, которые на все были ниже цен, определёнными сметою.
После просмотра, губернатор, поблагодарив меня за оказанное старание, "разрешил меня во всем" и позволил заключать с кем следовало условия, продолжая действия согласно с моими предположениями, а между тем, поручил мне сделать то же по городу Керенску, куда перед тем, хотя и был отправлен определенный прежде меня другой комиссионер, титулярный советник Половинкин, но им почти ничего еще сделано не было.
И это поручение исполнил я к полному удовольствию губернатора, так что с наступлением весны 1806 года можно было приступить к делу в обоих городах.
После того, той же зимой, возложено было на меня новое поручение: начать весною постройку в Пензе каменных: острога, гауптвахты, домов рабочего, смирительного и для помещения умалишенных. Для этого опять потребовались значительные приготовления; но с помощью Божьей я все исполнил, неусыпно занимаясь делом и стараясь заслужить одобрение начальства.
С наступлением весны открыл я во всех местах движение по строениям и, надзирая за всем, был в беспрерывных разъездах. В Пензе все строения к зиме привел к окончанию, а сверх того сделал поправки в доме вице-губернаторском; в Чембаре же и Керенске довел до того, что весною 1807 г. можно было заложить здания.
Между тем приискал подрядчиков каменной работы, плотничного дела, кровельного и столярного. Другой комиссионер занимался по городу Мокшан, и у него также к весне было все приготовлено, так что и там можно было сделать закладку. В мае были заложены мною в Чембуре и Керенске, а Половинкиным в Мокшанах; но, так как, он вскоре был отрешен по именному указу, то я занят был по всем трем городам и к зиме заложил службы при зданиях и вывел под второй этаж главные корпуса.
В июне губернатор поручил мне передать Чембарским и Керенским городничим и исправникам предписание его, чтобы "они к назначенным в тех предписаниях дням собрали всех не служащих инвалидов, для выбора из них в Пензенский батальон и в служащие инвалиды", так как из них многие были отправлены в полки по случаю бывшей тогда войны Пруссии с Францией; а так как жена моя в это время была очень уже слаба, и я теряла даже надежду на ее выздоровление, то, растерявшись совершенно, забыл оба этих предписаниях и их по назначению не доставил, оставшись в Пензе при жене.
Июля 2-го, быв слаба уже до последней степени, она родила дочь Ольгу, а 8-го, в 6 часов утра скончалась, быв 23 лет, 10 месяцев и 9 дней.
Лишившись ее, я не помнил себя от горести и не думал не только о должности, но и о самом себе; отдав жене моей последний долг, только тогда вспомнил о предписаниях губернатора. Он, между тем, 7-го числа отправился в города Нижний Ломов, а 10 предполагал быть в Чембаре, ожидая, что в обоих пунктах все уже приготовлено, но по приезде узнал, что предписания его не получены.
Зная мое положение по полученному уведомлению, не только на меня он не осердился, но принял известие с огорчением, и сбор как в Нижнем Ломове, так и в Чембаре был сделан уже при нем.
Около 15 июля, оправившись насколько можно было, я занялся по прежнему должностью и начал тем, что отправился в Чембар, где губернатора уже не застал и был уведомлен городничим, что при отъезде своем он поручил выразить свое участие в постигшем меня бедствии, что извлекло у меня слезы; в отношении же построек он их освидетельствовал и остался всем доволен.
Пробыв в Чембаре один только день, я отправился в Керенск, но и там не застал губернатора несколькими часами. Я узнал, что и там действиями моими он был доволен; таким образом, я с ним и не встречался до приезда своего в исходе августа в Пензу.
Я не могу описать, сколько горестно было для меня это возвращение; горесть эта еще больше усугубилась кончиной новорожденной дочери.
Филипп Лаврентьевич принял меня ласково и, благодарив меня за успешные по постройкам действия, предложил мне, чтобы я сам составил проект представления министру внутренних дел о награждении меня чином коллежского асессора. Сколько ни лестно для меня было подобное предложение, но, совестясь хвалить самого себя, я просил приказать написать эту бумагу в канцелярии; так и было исполнено, и представление отправлено было с первою почтою.
Между тем, строения мои во всех трех городах возвышались и были доведены до такого положения, что можно было определить, во что они могут обойтись; видно было, что они обойдутся гораздо ниже сметы, даже и в труднейшем городе Чембаре.
Это подало губернатору возможность объясниться с такими лицами, которые брали постройки в других городах, и скоро сняли за очень выгодные цены (от 20 до 20 с небольшим тысяч рублей); даже и Керенск он отдал за 20000 р., с принятием в счет всего, что было мною изготовлено и построено.
Зиму провел я, занимаясь большей частью уже только поспешною по возможности отделкой флигелей начисто, т. е. плотничною работою, и весною покрыл железом и опять принялся за кладку главных корпусов. В это время получена была бумага от министра, которою вторично в чине мне отказано по прежней причине, за невыслугой срока, а более, кажется, по несчастью: потому что другие, в том числе и секретарь губернаторский, подобные чины получили.
Отказ этот был крайне неприятен для губернатора, и он своеручно написал новое убедительнейшее представление министру, которым, описывая мои действия и старания, вновь ходатайствовал о награждении меня чином; это представление было отправлено 31 марта 1808 года.
Около того времени приехал ко мне из Саратова брат Сергей Иванович, взявший увольнение от службы; ему было тогда около 20 лет, и он имел чин коллежского регистратора. Филипп Лаврентьевич, по благорасположению своему ко мне, принял его к себе в канцелярию, а потом, усмотрев в нем способности, перевел в Губернское правление столоначальником, которым брат мой пробыл не больше года и утвержден помощником секретаря с отделением ему особой экспедиции.
Вскоре за братом переехала в Пензу и сестра моя, Марья Ивановна, с мужем своим, коллежским регистратором Осипом Петровичем Корсунским, который по приезде его был определен в Наровчатский уездный суд повытчиком (прослужив там некоторое время, он был переведен архивариусом в Губернское правление, где и служил уже по смерть свою, имея напоследок чин титулярного советника).
Вслед за сестрою и зятем, и отец мой с матерью, продав бывший у них в Саратове дом, также приехали в Пензу и на первый раз жили у брата Алексея Ивановича, а потом, купив дом, жили уже отдельно; к ним перешел от меня и брат Сергей Иванович.
Между тем в Пензе произошли разные неустройства. Губернатор Филипп Лаврентьевич Вигель уволен был от службы по фальшивой, посланной от его имени, просьбе; но когда подлог обнаружился, то не только остался при должности, но получил еще в скором времени орден св. Анны 1-ой степени. По поводу этих неустройств приезжал тогда в Пензу сенатор, тайный советник Осип Петрович Козодавлев из Саратова, где был по случаю по явившейся будто бы там чумы.
Я в это время был в Чембаре и вдруг получил предписание "прибыть немедленно в Пензу". По возвращении я узнал от Филиппа Лаврентьевича, что сенатор получил от министра внутренних дел отношение, чтобы он, в бытность в Пензе, удостоверился, действительно ли я заслуживаю испрашиваемой мне губернатором награды.
Филипп Лаврентьевич, взяв меня с собою, повез к сенатору, которому и рекомендовал, как "чиновника полезного и ревностного к службе". Осип Петрович, приняв меня самым вежливым и обязательным образом, отвечал, что он обо мне уже наведывался и узнал сверх того, что и брат мой, служащий секретарем в Губернском правлении, также достоин награды, почему и просил губернатора дать ему формулярные о нас обоих списки с аттестацией, и затем его уже будет дело просить министров внутренних дел и полиции о исходатайствовании нам награждения.
Губернатор по выходе от сенатора, рекомендовал меня еще правителю его дел г-ну Корсакову, прося и его содействия, а на другой день отправил меня опять по городам, так что я не успел особливо быть у г-на Корсакова, чтобы о себе попросить.
Неизвестно мне, что г. сенатор писал к министрам, но чина я опять не получил; только в ноябре прислан был всемилостивейше пожалованный мне бриллиантовый перстень (единственная полученная мною по службе награда).
Губернатор доводил еще до сведения г-на сенатора, что я, кроме занятий по постройке зданий присутственных мест, городского полицейского уряда, устроил еще, во время существования заразы в Саратовской губернии, карантины на границе ее с губернией Пензенской, с пользою для казны. Я и действительно построил три карантина по дорогам и сдал назначенным на них смотрителям, но все это оставлено без внимания, и я остался только при подарке.
Хотя мне и больно было, что несколько представлений в разное время сделанных о награждении меня чином не имели желанного последствия, но я вскоре утешился последовавшей в жизни моей переменой.
На дороге из Пензы в Чембар, в 40 верстах от губернского города, жил в своем имении, селе Матвеевке, помещик, отставной гвардии прапорщик Александр Александрович Бахметев, человек очень добрый, довольно богатый и любимый всеми в Пензе. Я был с ним знаком искренно с 1804 года и во время поездок своих в Чембар и обратно в Пензу всегда к нему заезжал, а перед сим в октябре был у него по случаю освящения церкви.
В это время у него было много гостей, в числе которых находился и бывший в царствование Екатерины II губернатором в Пензе генерал-поручик Иван Алексеевич Ступишин. Г-н Бахметев меня с ним познакомил; расставаясь, как он, так супруга его Агния Дмитриевна и мать ее Елизавета Петровна Леонтьева, просили меня приехать к ним в деревню Пановку, в 27 верстах от Пензы и с ними покороче познакомиться.
Такое приглашение для меня, конечно, было очень лестно, но при жизни Ивана Алексеевича я не успел им воспользоваться; в следовавшем за тем году он скончался от апоплексического удара. Итак, уже по его кончине, я был у г-жи Ступишиной, вместе с г-ном Бахметевым, был всем семейством обласкан и впоследствии был в Пановке довольно часто, так как при поездках моих это было мне по дороге.
В один день, Александр Александрович, между разговором, спросил меня, не расположен ли я опять жениться? Мне был в это время 41 год; я был здоров, а семейство мое состояло из одного сына от первой жены, которому шел восьмой год от роду. Я отвечал г-ну Бахметеву, что и действительно скучно жить одному и что я готов был бы жениться, если бы представилась партия.
Тогда он сказал, что у Агнии Дмитриевны воспитывается благородная девица Анна Фёдоровна Ложкина (14-ти лет), которую он берется за меня высватать; я, не отвергая этого предложения, просил меня познакомить, что он и сделал. Анна Фёдоровна мне понравилась, и выдать ее за меня согласились, наградив по приличию и приданым.
Свадьба наша совершилась 10 января 1809 года и я, прожив в Пановке около месяца, должен был по должности ехать на Баташевский завод за кровельным железом. Завод этот находится в Муромском уезде, куда я и отправился великим постом, оставив молодую жену в Пановке и побывав между тем в Пензе, для свадебных визитов.
Между тем, в следовавшем феврале, Агния Дмитриевна Ступишина помолвила единственную дочь свою, Александру Ивановну, за генерал-майора Семена Давидовича Панчулидзева. Это был родной брат бывшему моему начальнику и благодетелю Алексею Давидовичу, который также приезжал к помолвке с супругою; кроме их и родных, в Пановке было все лучшее пензенское общество.
Предположив свадьбу в апреле, г-жа Ступишина, вместе с женихом, отправилась в Москву.
Я, со своей стороны, вояж свой на завод кончил благополучно; купив железо, перевез его в Чембар, а потом, заехав в Пановку за женою, возвратился в Пензу. Впрочем, к 14 марта, ко дню рождения Александры Ивановны, мы оба опять были в Пановке, где провели уже и Пасху, которая, как мне помнится была в исходе марта; в тому же времени возвратились из Москвы и Агния Дмитриевна с Семеном Давидовичем. В апреле совершилась и свадьба.
В исходе этого последнего месяца, я со всем семейством моим отправился в Чембар оканчивать строения и прожил там уже все лето очень весело, отлучаясь по временам в Пензу и Мокшаны, где строения также приходили к концу. Между тем, брат мой Сергей Иванович также женился и жил уже отдельно; в скором времени он произведен был секретарём в Инсарский уездный суд и уехал с женою в Инсар.
Тем же летом губернатор Вигель вышел в отставку, находясь уже в очень преклонных летах; на место его же определен был действительный статский советник Александр Фёдорович Крыжановский. По прибытии его в Пензу, вместе с прочими отправился к нему и я с подробным донесением обо всех возложенных на меня поручениях. Прочитав это донесение, он сказал мне самым холодным тоном, что сам увидит лично мои действия и заранее уверен, что найдет их не в таком положении, как я описываю.
Столь холодный и до тех пор ни от кого невиданный прием очень меня огорчил; но делать было нечего: приходилось повиноваться обстоятельствам. Впрочем, я ничего не опасался: ведя дело честно и исправно, я никак не предполагал, чтобы губернатор притеснил меня без всякой к тому причины. Побывав в Мокшанах, я отправился в Чембар, стараясь наблюсти, чтобы новый начальник не имел повода к неудовольствию или упреку.
К зиме я привел строения в такое положение, что весною можно было сдать их по порядку; оставалось заняться только кое-какими мелочами и внутренним устройством; между тем, семейство свое перевез в Пензу. Потом я побывал опять в Мокшанах и отправился затем в Чембар вместе с женою; ей там понравилось, так как она успела приобрести приятные знакомства и, следовательно, проводила время весело.
В ноябре приехал в Чембар и губернатор Крыжановский. Он начал подробным осмотром возведенных мною строений; осмотрев в их, он не сказал ни слова, т. е. не похвалил и не похулил. Он прожил в Чембаре неделю, принимая рекрут, и я каждый день был при нем и вместе, как в городе, так и по уезду, был приглашаем с женою на обеды и праздники; видя, что я всеми любим, губернатор сделался и сам несколько ко мне внимательнее.
В бытность в Мокшанах, я также ничего не слыхал от него в отношении к строениям; только он подтвердил мне, чтобы я старался весною приготовить все к сдаче. Я и исполнил это в мае, по личном его обзоре, а потом по освидетельствовании всех строений асессором строительной экспедиции, которая была уже тогда учреждена, губернским архитектором.
Между тем 16 января 1810 г. родился у нас сын Григорий, а так как Анна Фёдоровна сама его кормила, то он вместе с нами и путешествовал.
По сдаче таким образом в казну строений, я занимался только некоторыми мелочными комиссиями по городам. Так как возложенные на меня поручения тем кончились, то Губернское правление 15-го ноября 1816 г. уволило меня от должности для определения к другим делам, и выдало мне очень хороший аттестат.
Без должности оставаться было мне невозможно, так как у нас с женою особенных средств к жизни не было, и мы жили одним только моим жалованьем; поэтому, благодетельница жены моей, г-жа Ступишина, просила Александра Фёдоровича Крыжановского дать мне какое либо назначение, что он и обещал. Но мне служить при нем не хотелось, тем более что еще в 1809 году состоялся указ, чтобы "не производить больше титулярных советников в коллежские асессоры без экзамена".
Я старался отыскать себе место частное, что мне и удалось. С 1811 по 1815 год, в Пензе сделался откупщиком родственник Александра Александровича Бахметева, гвардии поручик Николай Алексеевич Бахметев же, имея за собою на откупу еще шесть городов: Мокшаны, Инсар, Саранск, Городище, Симбирской губернии; Ардатов и Валахну Нижегородской; он в это время приехал в Пензу, намереваясь снять этот город у прежнего откупщика, если он согласится, заблаговременно.
Николай Алексеевич Бахметев знаком мне не был, и я, может быть, сам по себе к нему и не обратился бы; но Александр Александрович, предложив мне занять у него какую либо должность, обещал меня рекомендовать и обо мне просить. Я согласился; но Николай Алексеевичу быв при значительном состоянии, человеком добрым и прямым, отвечал Александру Александровичу, что опасается чиновников, так как один из них наделал ему больших хлопот по Рязанским сборам.
Тогда Александр Александрович предложил себя по мне порукою, после чего Николай Алексеевич согласился беспрекословно и оставил меня у себя для разных объяснений.
По отъезде Александра Александровича он много говорил со мною о различных предметах и наконец, сказал, что займет меня по юридической части откупа. Главная обязанность моя состояла в письмоводстве, т. е. в заключении контрактов, заключении доверенностей и наставлений лицам, имевшим действовать по разным частям откупа; а так как с наступлением 1811 года надобно было отправить управляющих и разных поверенных еще в шесть городов, то дела было много.
Я скоро приметил, что г-н Бахметев и главный его комиссионер были мною довольны, и старался это поддерживать. Я, сохраняя благодарные к нему чувства, старался увеличить свое усердие и принимал все меры к его пользам; вида это, он нередко изъявлял мне свое удовольствие и благодарил Александра Александровича за то, что он его со мною познакомил. Мне это было приятно тем больше, что я ежедневно видел опыты полной приязни и со стороны главного комиссионера его, с которым вскоре сделались мы хорошими приятелями.
Получая самые точные сведения о течении питейных сборов по всем городам, мы видели, что они везде идут очень хорошо, и у Николая Алексеевича была одна только неприятность: тяжел был для него губернатор Крыжановский.
Но и она в первых месяцах 1811 года миновалась: губернатор был от должности уволен с причислением в Герольдию, без жалованья, пробыв в этом звании меньше двух лет. На место его, губернатором определен был князь Григорий Сергеевич Голицын, человек умный и беспристрастный, коротко знакомый и друг семейству Агнии Дмитриевны Ступишиной.
Поэтому я без всякого сомнения мог бы, со временем, занять и должность; но я уже не искал ее, хотя и был с ним ознакомлен и, пользуясь его благорасположением, всегда бывал приглашаем с женою на вечера и балы, которые у него часто бывали; он нередко даже присылал за нами свой экипаж, зная, что у нас его нет. С Николаем же Алексеевичем Бахметевым он также скоро познакомился.
Таким образом, жизнь наша с женою текла весело и приятно; недостатков мы имели мало, так как мне достаточно было 1500 р. для содержания своего семейства, которое кроме нас двоих, состояло только из двоих сыновей, Николая 10 лет и Григория с небольшим одного года. С наступлением же 1812 г. обстоятельства переменились. С самого начала его распространились слухи о предстоящей войне с Францией, что видно было и по движениям войск; а набор, открытый в марте; не оставил уже ни малейшего сомнения; потом война была обнародована и высочайшим манифестом.
Питейные сборы пошли хуже и хуже, так что по всем городам была значительная недопродажа вина и, следовательно, мы не досчитывались больших сумм, состоявших к исходу года в сотнях тысяч рублей. Николая Алексеевича это крайне расстраивало, и мы, сколько ни старались усугубить надзор наш и деятельность, но все осталось тщетно.
Октября 4 дня 1812 г., Бог даровал мне сына Александра; таким образом, я имел троих сыновей, из которых старший Николай, с успехом упражняясь в науках, обещал мне из себя хорошего человека.
С истечением 1812 года, убыток по откупам был чрезвычайный, так что его не могла покрыть даже и прибыль 1811 года; следовавший 1813 год пошел еще хуже, к тому же г-ну Бахметеву встретилась новая неприятность: комиссионер его Василий Илларионович Серебреников был таким же комиссионером с 1807 по 1811 г. по Рязанским питейным сборам, по которым было большое следствие чрез сенатора, и Серебреников, по именному повелению, был лишен честного имени; поэтому ему было воспрещено в подобных должностях находиться.
Таким образом, я сделался действующим комиссионером, с чем вместе и жалованье мое удвоено было. Около того же времени, в губернии случились и другие неприятности. В городе Инсаре был пожар, город почти весь выгорел, причем сгорели питейная контора и питейные дома с питьями и имуществом. В том же городе был бунт от стоявшего в нем ополчения; почти в то же время, подобный бунт произошёл и в городе Саранске, что убытки увеличило.
В Пензе опасались того же. Стало быть, было не до питья; при том были приняты меры для ограничения попоек; но здесь до того не дошло: вскоре пришли полки для предупреждения бунта.
С весны этого года я почувствовал большое расстройство в здоровье; оно началось непонятным унынием и тоской, при большой слабости. Но при помощи Божьей, при пособии врачей и с наступлением хорошего времени, болезнь прошла, и я начал по-прежнему заниматься делами.
В июле болезнь возобновилась с большой болью в предсердии, с охладением рук и ног. Я испугался, но жене своей ничего о том не сказывал. В одну ночь боль и тоска усугубились, и я принужден был разбудить жену и послать за врачам, что было уже часу в первом за полночь. Но врач приехал только рано утром и дал мне лекарство; между же тем, до его прибытия, при помощи теплых припарок и приема бывших дома мятных капель, болезнь облегчилась и впоследствии прошла.
Занимаясь делами беспрерывно, в исходе октября я опять почувствовал подобное же расстройство в здоровье, но так как необходимо было мне ехать за 100 верст, в село Никольское к Николаю Алексеевичу на освящение церкви, то я к нему и отправился в карете с одним из его приятелей, туда же приглашенным.
Весь декабрь 1813 года нездоровье мое продолжалось. В январе 1814 года я попал в руки к очень хорошему вольно практиковавшему в Пензе врачу, Фёдору Викентьевичу Савве, который, нашедши болезнь мою геморроидальною, облегчил ее и, поставив меня на ноги, дал мне наставление, как себя держать.
С наступлением 1814 г. военные обстоятельства хотя и переменились в пользу России, и она торжествовала знаменитые победы, но перемен в питейных делах все еще не оказывалось. К 1815 году оканчивался и срок содержания откупов; по строгому исчислению, Николай Алексеевич нашел себя в убытке, простиравшемся до 600 тысяч рублей.
К 1816 году губернатор князь Голицын из должности этой выбыл, а на место его определен тайный советник Михаил Михайлович Сперанский; до прибытия же его губернией управлял вице-губернатор Александр Михайлович Евреинов.
Между другими делами Николая Алексеевича, которых было довольно, особенно занимали меня два процесса с одной его родственницей, Ольгой Васильевной Кашкаровой о 60000 рублях и о половине имения из 300 душ, оставленных в наследство сестрам г-на Бахметева бригадиром Николаем Степановичем Кашкаровым.
Не начиная еще этих дел, Николай Алексеевич мирился с г-жой Кашкаровой на 40 тысяч, рублях; но, по не согласию её, пришлось завести с нею дело. При внимательном моём старании, оба дела шли хорошо и в Пензенской губернской палате были решены в пользу моих доверительниц. Г-жа Кашкарова перенесла их в Сенат, но впоследствии дела эти кончились миром, и я, имея доверенности, совершил его с получением значительной суммы. Сестры Николая Алексеевича отблагодарили меня за то 2000 рублями.
Между тем, в октябре, прибыл в Пензу и Михаил Михайлович Сперанский. Брат Сергей Иванович, который образовался умным человеком и полезным чиновником, вскоре приобрел его внимание. Я также представлялся ему через несколько дней по приезде, был принят вежливо и хотя на службе не состоял, но впоследствии пользовался его благорасположением; брата же моего он полюбил и удостоил полной доверенности.
В мае 1817 года (12 числа) Провидению угодно было посетить меня большим несчастьем.
Старший сын мой Николай, купаясь в реке Пензе, утонул. Узнав о том, я поспешил на место происшествия, но река после весеннего разлива была еще глубока. После поисков, продолжавшихся около двух часов, тело сына моего было сыскано и отнесено домой. Я в это время совершенно потерялся от горести и хотя вскоре в дом наш собрались многие лица, принявшие в нас участие, но я ничего не помню, не видал даже и того, что делали с сыном.
Несчастье это так меня поразило, что я сряду 12 ночей не смыкал глаз и дошел до такой слабости, что почти никого не узнавал, и хотя был на ногах, но где ходил, что делал, ничего не понимал. Жена моя также занемогла, и мы оба были в самом жалком положении. При этом-то случае испытал я, что во всех наших несчастьях Господь наш первый помощник и полагаю, что не иначе, как по воле Его случилось со мною такое происшествие, которое избавило меня от полного, может быть, сумасшествия или и от смерти.
В один день после обеда, часу в шестом, я вышел из дому, без определенной цели, чтобы только пройтись. Я шел мимо губернаторского дома, сам того не чувствуя, как вдруг встретился со мною Михаил Михайлович Сперанский. Видя меня смутным и смешанным, он подошел ко мне и уговаривал меня, по крайней мере, минут двадцать, чтобы я опомнился и предался Богу, называя отчаяние большим пред Ним грехом.
Я на все отвечал одним только рыданием. Наконец он расстался со мною, повторяя, чтобы я с благоговением повиновался воле Всевышнего и не забывал, что я нужен для семейства моего, которое в это время состояло из двоих сыновей и дочерей. Расставшись с Михаилом Михайловичем, я пошел вниз по Лекарской улице и зашел к брату Сергею Ивановичу, но ни его, ни жены его дома не застал.
При выходе моем из комнат, бывший у них большой пудель, вдруг на меня бросившись, искусал мне до крови икру правой ноги, изорвав платье. Я испугался и, взяв первого попавшегося извозчика, отправился к инспектору врачебной управы г-ну Отсолигу, показать ему раны и просить помощи, так как опасался, не была ли собака бешеной и не умереть бы мне, как незадолго перед тем случилось с одним моим знакомым в Пензе, Василием Ивановичем Кожиным, который, будучи также укушен пуделем, получил антонов огонь и от того умер.
Отсолига дома я не застал и поспешил к другому знакомому мне врачу г-ну Савве, о котором упоминал выше. Осмотрев раны он сделал мне первую перевязку и обнадежил, что опасности нет, ежели собака не бешеная; а потом, отправив меня домой, пошел смотреть собаку, которую нашел здоровою. Через месяц я выздоровел, и в течении этого времени меня занимала только болезнь моя, а горесть о сыне, ослабев, прошла совершенно, так что осталось о ней одно грустное воспоминание. Между тем выздоровела и жена моя.
В последних числах марта 1819 года, Михаил Михайлович Сперанский получил новое назначение генерал-губернатором в Сибирь, куда с наступлением удобного времени собираясь отправиться, расположился и брата моего Сергея Ивановича взять с собою, обещая должность советника, на что брат согласился. Но так как на место губернатора в Пензу скоро был назначен действительный статский советник Фёдор Петрович Лубяновский, бывший Михаилу Михайловичу хорошим приятелем: то он предложил брату моему остаться на некоторое время при новом губернаторе, а между тем постараться приискать на свое место способного человека, который вскоре нашелся. Это был титулярный советник Федор Петрович Лысов, - он был назначен помощником брата.
Федор Петрович брата моего также скоро полюбил, потому что он и действительно был полезен для службы, и лучшего секретаря найти было трудно.
В исходе 1819 г., брат мой получил от Михаила Михайловича частное письмо и официальное приглашение на службу в Сибирь. Письмом он уведомлял, что место советника в Томском губернском правительстве ему готово, о чем и будет сделано распоряжение по получении его отзыва. Сдав должность и распростившись с нами, брат отправился 16 февраля 1820 г., а 7 марта приехал в Томск и вступил в должность, получив чин коллежского асессора, кроме годового жалованья не в зачет.
С наступлением 1820 года, я окончил все дела Николая Алексеевича Бахметева, поэтому он в сентябре расчёл меня, и, увольняя от себя, просил не отказать в помощи на будущее время. По делам его, ежели встретится в том надобность, а между тем принять в знак его признательности 500 рублевый пансион, хотя бы дел и не было. Затем он уехал в Москву, приказав производить этот пенсион с 1821 г. по полугодию.
С 1819 г. я познакомился с полковником гвардии Дмитрием Сергеевичем Олсуфьевым и надворным советником Иваном Михайловичем Чубаровым; я принял на себя производство их дел, с получением по 500 р. в год от каждого из них; весь же годовой доход мой составлял не меньше 3000 рублей.
В августе 1821 года, благодетельница жены моей Агния Дмитриева Ступишина должна была по обстоятельствам своим ехать в Москву; а так как дела ее были значительны, и ей нужно было содействие опытного человека, то она упрашивала меня ехать с нею, предлагая вознаграждение за поездку и труды. Имея на руках в Пензе много дел моих доверителей, я принужден был к собственному и ее сожалению отказаться, но предложил ей взять с собою брата моего Алексея Ивановича, который ничем в то время занят не был; дело это так и устроилось.
Между тем жена моя имела в Москве родных, и г-жа Ступишина убеждала меня отпустить с нею хотя ее, а жена моя со слезами упрашивала меня на то согласиться. Хотя по малолетству всех детей наших, это было почти невозможно, но желая доставить жене, удовольствие свидания с родными, я уступил.
Итак, в исходе августа, все они отправились, а я остался один; но, сколько тяжело было для меня отсутствие Анны Фёдоровны, знает один только Бог.
По отъезде ее, старший сыне наш Григорий, которому было около 12 лет, сделался сильно болен, а другие дети, которые были мал-мала меньше, требовали бдительного надзора и попечения. Свояченица моя, хотя и любила их, как мать, не в силах была со всем управиться. В дополнение, я занемог и сам; вследствие всех этих обстоятельств, возникла у меня переписка с женой и Агнией Дмитриевной, а переписка эта была причиной, что Анна Фёдоровна, не ожидая окончания дел Агнии Дмитриевны, которых длились и не могли кончиться ближе весны 1822 г., должна была из Москвы отправиться в декабре с человеком, которым снабдил ее живший там Николай Алексеевиче Бахметев и в сопровождении почтальона, отправленного с нею ее родными.
С ними жена моя и приехала в Пензу, накануне праздника Рождества Христова. Вояж этот хотя и стоил ей около 1000 р. с покупками, но обрадованный благополучным ее возвращением, я о том не жалел. Мучило меня только то, что в дороге, по случаю необыкновенной по времени года распутицы и разлития от дождей и оттепели рек, пришлось ей перенести большие затруднения и усталость.
К неудовольствиям, которые Бог ниспослал мне во время отсутствия жены, присовокупились в то же время еще следующие. После первой моей жены осталось имущество, состоявшее в разной движимости; осталось также семейство дворовых людей. Всем этим наследовал несчастный сын мой Николай, утонувший в 1817 году, а я назначен был к нему опекуном; по смерти же его, все переходило к детям, рожденным Анной Фёдоровной, которым я также опекуном был сделан.
Из упомянутых дворовых людей, одна женщина, имевшая двоих взрослых и уже женатых сыновей, открыла "иск на предоставление свободы". По просьбе этой возникло дело, и мне пришлось защищаться; следствием сего было то, что и прочая прислуга начала оказывать неповиновение, и я имел ежедневные от того неудовольствия, а это болезнь мою усугубило.
Весною 1822 г. возвратились в Пензу из Москвы, как Агния Дмитриевна Ступишина, так и брат мой Алексей Иванович. С г-жой Ступишиной приехала на житье в ее дом, старшая сестра жены моей, девица Наталья Фёдоровна Ложкина, что очень обрадовало жену мою.
Брат Алексей Иванович, вскоре по возвращении, отправился в Петербург искать должности, взяв с собою и жену свою Екатерину Саввишну. Приехав в столицу, он, по ходатайству Михаила Михайловича Сперанского, который по возвращении из Сибири жил уже там, был определен губернскими прокурором в новоучрежденную в Сибири Енисейскую губернию, и с разрешения министра юстиции, князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского, приехал в Пензу, чтобы устроить свои домашние дела и похлопотать о сыне, который в это время служил юнкером в Шлиссельбургском пехотном полку.
По приезде в Пензу, они дом свой продали, также как и ненужную движимость; в отношении же его сына я, бывши хорошо знаком с начальником дивизии генерал-лейтенантом Иваном Фёдоровичем Эмме, выпросил ему увольнение, до получения отставки, в четырехмесячный отпуск. Взяв за тем с собою и его, брат мой 7 октября 1822 г. отправился в Сибирь на службу с чином коллежского асессора, получив прогоны и жалованье за год без зачета.
Я между тем, хотя и жил без должности, но имел доход постоянный, не меньше 3000 р. в год от частных комиссий. Я жил без нужды, хотя по увеличению моих расходов, денег этих мне едва доставало; впрочем, кроме их, я имел 5000 рублей наличных, которые и берег по пословице "на черный день".
Августа 30 дня 1824 г. в Пензу изволил прибыть Государь Император; я не пропускал ни одного случая его видеть и каждый раз брал с собою сыновей Григория и Александра. Государь всегда и всюду являлся ангелом, и мы видели его больше десяти раз.
В исходе мая 1825 года, быв у губернатора Фёдора Петровича Лубяновского, я просил его определить обоих сыновей моих на службу; он с удовольствием согласился; мая 30-го, отслужив молебен, я представил ему их обоих; просьбы их были приняты; оба они были определены в Губернское правление, и старший сын Григорий переведен был вскоре в губернаторскую канцелярию, а Александр остался дома, продолжая еще учение.
В течение того же года, они были произведены в канцеляристы, и сын Григорий, преуспевая в службе, оказал довольные способности, а так как он изрядно танцевал, то нередко приглашаем был к детям губернатора на вечера. Это меня радовало, тем больше, что я нередко слышал от губернатора похвалы Григорию.
Между тем отец мой достиг такой старости, что никак не мог уже жить один. Я упрашивал его перейти жить ко мне, но он не соглашался, будучи убеждаем к тому бывшим у него воспитанником Дмитрием, мальчиком им избалованным и любимым, но развратным. Видя, что все деньги, который я и братья мои ему давали (до 500 р.) употреблялись этим мальчиком на мотовство, а отец мой терпел между тем недостатки, я продолжал упрашивать его беспрестанно.
Наконец он согласился и поселился у меня со своим воспитанником, получая от братьев моих деньги по-прежнему и пользуясь моим содержанием.
Пользуясь старостью моего отца, воспитанник этот распоряжался в полной мере его деньгами, которые все шли на мотовство, а мне распоряжаться ими отец мой не позволял. Это меня мучило, но я ничего не мог сделать при невнимании отца к моим представлениям; дело и оставалось в этом положении до самой кончины отца моего, последовавшей 4 октября 1830 года; воспитанник же его, развратившись совершенно, пошел потом с охотою в солдаты.
Дела моих доверителей, ходатайства по которым составляло единственный источник средств для содержания моего с семейством, начали между тем уменьшаться. В 1827 году, счастье мое совсем склонилось к падению.
Провидению угодно было поразить меня еще горшим несчастьем. 6 мая 1828 года, после долгих страданий от водяной болезни скончалась жена моя, Анна Федоровна, повергнув меня с семейством в неописанную и беспредельную горесть.
При этом постигшем нас бедствии, обязан я многим лицам, принимавшим участие в нашем горестном положении; имена их, конечно, записаны на небесах в числе людей благодетельных. В числе этих лиц был и ревизовавший в то время губернию, сенатор Иван Саввич Горголи, который, узнал меня случайно, часто наведывался о положении нашем.
В июле 1828 года, мне неожиданно представился случай поступить на службу: губернатор Фёдор Петрович Лубяновский, предложил мне должность дворянского заседателя по Пензенскому уездному суду. Жалованье по этой должности было самое ограниченное, но при крайних своих обстоятельствах, я принужден был согласиться тем больше, что губернатор, по благорасположению своему, обещал мне дать и другое место, если представится к тому случай.
Что собственно до суда, обстановка его была самая бедная: столы ветхие, даже судейский был таков, что мы трое едва за ним могли поместиться, а для сельских заседателей не было уже и места. Секретарский стол был с небольшим в аршин длиною, и положить на нем, в случае надобности, что-либо не было возможности; столы же канцелярских служителей были в таком положении, что едва стояли. Шкапов не было ни одного, а дела валялись в каких-то коробьях и под столами, мебель же была только в судейской комнате и состояла из одного кресла и трех стульев, канцелярские служители довольствовались скамьями и лукошками; чернильниц, кроме судейской, секретарской и у протоколиста не было, - их заменяли черепки от разбитых бутылок.
Архив суда был в полном беспорядке. Незадолго перед моим поступлением в суд, он был ревизован сенатором Горголи, который сделал многие о неисправностях замечания.
Нашел я еще в суде одно очень "важное дело об известном тогда беглеце из солдат и разбойнике Никитке, который с шайкой своею наводил страх и ужас на Пензенский и Петровский уезды". Пойманный, он судился военным судом, но участники его судились в уездном суде и содержались в тюремном замке несколько уже месяцев, между тем к решению дела ничего приготовлено не было.
По прежнему служению, я привык к исправности, а новая моя должность, показалась мне не только неудобоисполнимою, но и опасною. Прежде всего, я объяснился с секретарем, представив ему общую для всех нас ответственность; потом говорил и с канцелярскими чинами, приглашая их служить с усердием. По общему с товарищами согласию, составлен был журнал, на основании которого суд, описав свое положение, а равно недостатки в жалованье и канцелярской сумме, вошел с представлением в Губернское правление и к начальнику губернии; что же касалось нас троих, т. е. членов суда, мы, на основании регламента, разделили труды между собою по приличию, назначив затем занятия и каждому из канцелярских чинов, о чем также донесли.
Начальник губернии одобрил распоряжения суда и предложил их поддерживать; насчет же канцелярских служителей дал знать, что он ожидает новых штатов.
После сего принялся я "за дело Никитки" и занимался им почти целый месяц, так как оно было очень обширно; но занятия оным происходило большею частью по ночам, потому что во время присутствия приходилось заниматься одними текущими делами, журналами и чтением поступавших бумаг. С истечением месяца, дело было кончено и отправлено в Уголовную палату, которая, подтвердив решение почти во всех частях, возвратила его к исполнению.
Немедленно и арестанты его со счета суда были исключены.
Служил я по Уездному суду два года и слишком пять месяцев, переписав своею рукою целые стопы бумаги, так как, по переписке набело, я оставлял черновые у себя. Случалось иногда решать дела вопреки пользе лиц значительных и слышать потом неудовольственные на этот счет отзывы. Но это не удерживало меня держаться всегдашнего моего правила руководствоваться законами, совестью и честью, что многим не нравилось.
Служба моя кончилась 21 января 1831 года. В предшествовавшем 1830 г., я получил "знак отличия безупречной службы" и больше наград никаких не удостаивался.
Я не знал чем мне содержать себя и бедное мое семейство. Одна надежда была на Бога. Сверх того я имел в виду практику в ходатайстве по делам или в сочинении юридических бумаг.
В эти самые дни получен был вновь состоявшийся "штат" контрольным отделениям казенных палат, по которому и в Пензенской казенной палате прибавлялся один контролер. Я решился искать этого места, хотя по летам своим и находил его для меня отяготительным. Но выбирать мне было не из чего: оставаться праздным и без куска хлеба было еще хуже.
После этого решения я обратился с просьбою сперва к губернскому контролеру, Ивану Фёдоровичу Шведову, а потом к вице-губернатору Владимиру Михайловичу Прокоповичу-Антонскому; зная меня очень хорошо, он с удовольствием согласился на мою просьбу, и я был определен немедленно.
В должность я вступил 9 февраля последовательно, оставался без должности только 18 дней. Мне поручен был третий стол по отделению контрольному...
На этом прерываются собственноручные записки Ивана Ивановича Мешкова, доведенные им до 20 октября 1832 года. Причиной этому, как должно заключить из отметки сына его Григория Ивановича, было постоянное болезненное его состояние, которое сперва препятствовало ему прочитывать написанное и наконец, побудило в 1834 году оставить совсем службу, причем ему была назначена пенсия в 450 рублей ассигнациями в год. Разбитый параличом он умер в 1844 году 19 февраля и похоронен в Пензе, в Спасо-Преображенском монастыре.
Другие публикации:
- В Саратове осетрина, белужина, севрюга и стерлядь тогда почти ничего не стоили (Записки И. И. Мешкова)
