Жили плохо, что и говорить. Маша вроде скотины бессловесной, паршивой – всяк ее пинает, и всяк норовит обругать. Сергей кроме, как каторжанкой немытой, ее и не называл. А Маша терпела – положено терпеть, говоряли в церкви. Работала, как вол. И, забываясь в работе, забывала про ночные побои и всяческое измывательство над собой.
Кто бы мог подумать, что будет молодая жена радоваться отлучкам мужа! И Маша радовалась, когда Сережа ударялся в загулы: уезжал к дружкам на дальнюю мельницу, где пропадал по несколько дней кряду. После возвращался черный и провонявший сивухой, хоть выжимай!
Маша топила баню, а потом изо всех сил колошматила Сергея веником по дородной, белой спине, удивляясь толстой коже мужа. Как у борова. Пуля не возьмет. Сергей лежал на полке без памяти, и нужно было окатывать его студеной водой, чтобы он пришел в себя. С Маши по семь потов сходило, хотя она слыла сильной и выносливой. Да тут надо мужицкие силы иметь, чтобы этакую тушу обихаживать.
Как первая мировая началась, так у Маши сердечко радостно дзынькнуло – неужели приберут аспида? Нет. Хоть между Семеном и Сергеем уже выросла стена колючей ненависти (никудышный наследничек, никакого дела ему доверить нельзя), а все же откупил сыночка Полозков старший. Кровинушка… Вот если бы каторжанка внучка родила, тогда бы Семен и бровью не повел – пущай забирают пропойцу. А так – без надобности. Пусть сначала парня сообразят. Сволочи – никакого толку с обоих. Добро на г*вно изводят! Два года – и ничего. Позорище!
- Если ты, сынок дорогой, не заделаешь мне наследника, погоню прочь! Так и знай!
Сергей огрызается:
- Не я каторжанку выбирал, а ты! Тебе надо, ты и заделывай, а я на морду ейну смотреть не желаю: страшная, как ведьма, космы во все стороны и зубы через один растут!
А-а-а-а-х, хакнуть не успел, как толстенной жердиной по дородной спине от отца получил:
- Я те поговорю, паскудник, я тебе поогрызаюсь! Меньше кулаки на бабе пробовать надо! Ты бы так в поле работал, как кулаками махал! Машка-то поболе тебя горбатится! Изувечил ее ты! У меня не заржавеет, мигом шепну, куда следоват, дак тебя в раз определят! И будешь ты каторжанином у меня, навроде жениха ейного. Небось, встретитесь на одной жердочке, дак он тебе покажет Москву в куполах!
- Я не виноват, что порченная она! Не может родить из-за этого!
И-и-и-их, и по жирному боку огрел Семен Сережу.
- Молча-а-а-а-ть, змей! Зашибу-у-у-у!
И зашиб, ей-богу, зашиб бы, да работники растащили дорогих родственничков.
- *учье племя, - Митька безглазый, на самом деле, всего лишь бельмастый мужик, работник, нанимаемый Семеном каждую страду, сплюнул на землю тягучую слюну, - шоб вас всех разорвало! Ишь ты, разошлись. Разбойничье семя!
Плохо ли, хорошо, но колошматить почем зря Сергей жену свою прекратил. Но и обзаводиться наследником не желал. К тому времени завел он себе любушку, мельникову племянницу, бойкую и смазливую бабочку, Матрену. И теперь все время обдумывал, как от постылой Машки избавиться и жениться на Мотре. Не очень-то обдумывание складывалось: Машку родители ни за что не отпустят. На Машке все хозяйство держится – мати давно уж и во дворе не показывается – все в лавке заседает, торгует, да зубы скалит, как молодка.
Она и с виду помолодела, будто Машину красоту залпом выпила. Нет… Не возьмут старые в невестки Мотрю. Мотря – белоличка и белоручка. Ведра худого не поднимет… Ах, чтоб они все передохли, растыки, никакого от них житья!
К семнадцатому году Маша вовсе увяла. А от роду ей было всего двадцать лет…
Ух, понеслась по кочкам Великая Октябрьская! Непонятно, почему, к власти встали самые бедные. И никак в толк народ не мог взять – почему так? Ведь обычно к власти допускают людей разумных, степенных и солидных. А тут – голытьба. Но оборванцы потирали руки:
- Ну, толстосумы, держитесь! Взяли мы вас за кукан!
В первую очередь, сожгли все-таки дом Полозковых. Добрались до них не скоро, до двадцать второго года не трогали. А потом дорвались. Какие-то разбойники подпалили зимним вечерком лавочку, пустили красного петуха по всему селу. Дурачье – сами пострадали! Хотя – нет. Дурачье над рекой не селилось, больше по окраинам толпились, теснились убогие хибарки. Горели богатые дома. Весело пламя полыхало. Так весело, что потом за голову схватились – а сельсовет где устраивать? Где красный флаг повесить?
Поискали, поискали, нашли. Машиных родителей объявили кулаками и сослали далеко-далеко. Маша слезами умывалась – кровопийц Полозковых не тронули, а тятю с матушкой – за что? Уж они-то всю жизнь спины не разгибали и все наживали честным трудом. Увозили их на саночках, собственноручно батюшкой сделанных, а в саночки запряжен батюшкин Савраска. На дуге колокольчики позванивают.
Под веселый звон местные с ума свихнулись – во все концы тащат хозяйское добро – кто зипуны, кто подушки…
Мама дочкину голову к груди прижала:
- Золотко мое, прости нас. Вот как судьба повернулась. Не зря мы тебя замуж выдали, Семен из любой передряги вывернется и тебя спасет. Прощай.
Маша упала посреди улицы и в рыданиях забилась: За что?
- Ничего, свистулька, выползок кулачий! И до тебя доберемся! – кто-то на ухо прошипел.
А Маше уже и не страшно. Осиротела она. Вот и весь сказ.
Полозков Семен, и правда, выкрутился. За сто верст беду чуял – золотишко, какое было, в тайнике припрятал. Место запомнил и никому про то не сказал. Да и после пожара не спешил тайник распечатывать. Земля есть, голова на плечах имеется. Чего еще?
От недобитых буржуинов, в городе на ту пору бедовавших, прознал про нэп, да и потихоньку смылся из деревни. Нечего тут делать теперь. В уцелевшей избушке, винокурне, невестку с женкой поселил, оставшуюся коровенку и козу – на расплод. Пущай жена командует, а Машка ворочает. Серегу с собой прихватил – и был таков.
Сказывали – большое дело в городе развернул, старый лис. Качали головами, на брошенных баб, поглядывая. Совести нет совсем! На произвол судьбы! На зиму в такой халупе! Жалели. А новые власти ухмылялись: ничего, ничего, им полезно! Пущай с наше похлебают! Жир порастрясут!
Поухмылялись, да и оставили в покое женщин. Сам Бог велел – в кулаки их не записывать, как пострадавший от кулаков элемент. С баб какой спрос?
Свекровка поутихла. Спесь с нее чулком, как кожа со змеи слезла. Все чаще на бревнышках у пепелища посиживала и головой качала:
- Вот, каторжанка, до чего мы докатились, накажи Господь, их, проклятых! Налей мне хоть молочка, силушек нет моих никаких.
Маша наливала в крынку молоко, подавала свекрови:
- Возьми, мати, попей.
Свекровка жадно, неопрятно хлебала из крынки. Молоко белыми ручейками лилось по подбородку, и та даже не вытиралась после питья. И вообще стала очень неряшлива и в быту, и обликом. Себя не блюла. Много и жадно ела, будто хотела задавить едой свою обиду, протолкнуть ее обратно, во внутрь. И все у нее не получалось никак.
Зато к каторжанке своей стала мягче. Ослабла. Не за что поносить Машу – без Маши пропала бы вовсе.
Ждала мужа. Тосковала по сыночку своему непутевому. Надеялась на весточку. Хирела и сохла. А Маша, отдохнувшая от побоев, мужниных скандалов и зуботычин, опять расцвела. Никакая работа ее не страшила. Землю Полозковых торжественно изъяли по какому-то важному приказу сельсовета, и теперь земля, жирная, плодовитая, принадлежала коммуне. И Маша, сама Маша, с удовольствием вступила в коммуну и потом пахала эту землю. Не только мужики, и бабы ей любовались: идет за лошадью, руки крепко за обжу держатся, а из-под лемеха пласт земли отваливается – любо-дорого смотреть. И ровненько борозду ведет, ни одной спотычки нет!
- Ну и бабочка! – восхищаются! Клячу надо на траву отпустить, Манька сама управится!
Она бы и управилась. Она бы горы свернула. Очень уж нравилась Марии работать в коммуне. Она бы и жить туда перебралась, да боялась. Рассказывали, будто там все в грехе живут. В свальном. А она – мужняя жена, хоть и пропадал муж, черт знает, где! Но вдовой ведь Машу никто не объявлял? А вдруг вернется ненавистный Сергей, да и убьет ее? Лучше уж в избушке-развалюшке ночевать при больной свекрови. Совсем захирела она. Кто о ней позаботится?
Свекровь таяла на глазах. И куда девалась веселая, белозубая молодуха? Все! Власть поменялась – Маша вернула себе украденное и снова похорошела. Румянец на щеках играет, сама в плечах раздалась, заматерела, а в талии – тонкая, как девчонка. Хороша! Под вечер ноги гудят, руки гудят, лицо горит, и в ушах звон колокольный. И все нипочем, лишь бы солнышко светило!
К успенью умерла матуха. Напоследок выплакала оставшиеся слезы и велела Маше держать себя в строгости, не позорить семью и честь мужа. Сказала так, долго-долго на невестку посмотрела и брякнула несусветное:
- А лучше уходи на волю, подальше из села. Совсем уходи! Отслужила ты свое… доченька.
Автор: Анна Лебедева