Матвей Григорьевич завтракал, когда в избу вошла Антонина. Он всегда завтракал один, самый первый, так в семье было заведено. Сначала хозяин, потом остальные — дети, жена. Детей давно в доме нет, а жене и завтракать некогда. Перекусит пожилая женщина на ходу и довольна.
Мать Тони всегда была женщиной проворной, шустрой, но тихой. Уважающей хозяина, мужа. Она коротко взглянула на вошедшую дочь, но сесть за стол с отцом не предложила.
А Тоне было мерзко, она с трудом заставила перед себя перешагнуть родительский порог. И вот он, отец! Сидит, раскинувшись за столом, ест кашу на молоке, а перед ним целое застолье — варёное мясо, соленья, зелёный лучок. В эту избу немцы явно с обыском не приходили!
Антонине мерзко, будто не к родителям она пришла, а к врагам. Матвей Григорьевич уже свободу почувствовал — достал из сундука иконы, вновь соорудил в парадном углу иконостас. А на рукаве его темной рубашки белая повязка, при виде которой Тоня вздрогнула.
Не за этим она пришла, нельзя было, но женщина не выдержала.
— Что ж ты, батя, иконы-то достал? Как можешь Господу молиться после того, что вчерась сотворил? Братья-то мои воюют! А ежели фашисты об этом узнают?
Матвей Григорьевич насупился, грохнул кулаком о стол. И поняла Тоня, что не с того она начала. Да и мать её засуетилась.
— Ты, Тонька, лишнего не болтай и папаню не смей попрекать. Он знает, что делает, он все правильно делает. Ты поздно родилась, не можешь помнить, как мы настрадались от этих коммуняк...
— Ты чего приперлась, чтобы отца родного попрекнуть? — перебивая жену, рявкнул Матвей Григорьевич?
— Нет, батя, с просьбой я к тебе, — приняла смиренный вид Антонина. — Немцы сегодня приходили. Офицер их на Лизку мою «глаз положил». А она ведь дитё ещё. Помоги! Уж, коль ты на них теперь работаешь, замолви словечко. Скажи, что внучка она твоя, чтоб не трогали.
— Да какая она мне внучка?!! — заорал мужчина. — Ты тоже — «моя Лизка». Какая она, твоя? Вот всю жизнь ты дурой была! Не понимаешь своей выгоды. Приодень её, да отдай немцу. Радовалась бы, не солдаты, а сам офицер на нее «глаз положил». А это что-то да и значит. Глядишь, не отберут у тебя последнее, с голоду не сдохнешь.
Деревянными, негнущимися ногами Тоня подошла к столу, за которым сидел Матвей Григорьевич. Она заранее знала, что сделает, предвидела реакцию бати. Колени не хотели сгибаться, они предательски хрустнули, когда женщина ткнулась ими в пол. Опустилась на колени перед отцом и голову склонила так, что чуть ли не в ступню его уперлась.
— Папа, я тебя умоляю, заступись за нас. Пусть не тронут Лизу!
Матвей Григорьевич бешено завращал глазами, выпучил их на жену. Та сразу все поняла. Кинулась к дочери, оттащила, заставила подняться на ноги.
— Я тебе все сказал, — хрипло пробурчал мужчина, — не буду я за нее заступаться. А ты, дура, неправильную сторону приняла.
— А ежели это Степка был бы? Ежели его фрицы захотели уби.ть? Ты бы тогда тоже не вступился? — с отчаянием закричала Тоня. — Он-то ведь внук твой родный.
— Какой он мне внук, коль ты от Ваньки родила? Говорил же тебе, не ходить за него. За Стёпку, может, вступился бы.
Матвей Григорьевич не смотрел на дочь, и поняла она, что врёт батя. Ни за кого бы он не стал вступаться. Он враг! На что она надеялась, придя в дом к врагу?
Мама Антонины начала наседать, выставила дочь из избы.
Тоня, пошатываясь, брела по пустой деревне. Люди сидели по домам, лишь где-то всё ещё раздавались выстрелы и плакала над уби.тым Полканом молодая беременная соседка. Калитка распахнута настежь и Антонина вошла в соседский двор. Тяжело прислонилась к забору. Злость ее обуяла. Тут людей уби.вают, а эта над псом рыдает.
— Чего воешь? Собаку жалко?
— Собаку?!! — завыла беременная соседка. — Да, собаку жалко, и дитё своё жалко, — положила она руки на живот. — Я мужу обещала сына родить, а как я теперь его доношу, коль фашисты всё отобрали, до последней банки капусты? Я не хотела дать им собаку уби.вать, вот и разозлились на меня. Стукнули прикладом, — соседка оголила предплечье, показала огромный синяк. — А потом всё забрали. Что ж я есть-то теперь буду?
— У тебя ж тоже подпол в избе есть, что ж ты не припрятала?
— Я-то не припрятала? Еще как припрятала! Знают они уже о наших подполах, каблуками по избе потопали и нашли. Первым делом оттуда все выгребли.
Тоня была рада, что заглянула к соседке, ведь после того, как поняла, что на отца надеяться не приходится, думала Лизку в подполе спрятать. Теперь, получается, нужно другое место искать.
Отдавала ли себе Антонина отчёт в том, что делает? В том, как рискует? А самое главное, зачем? Из-за обещания Ивану сберечь детей? Иван воюет, он должен понять, что бывают ситуации, когда сделать ничего невозможно.
Тоня считала, что никогда Лизу не любила. Да что там говорить, она и сейчас так считает! Почему же внутри все так противится мысли отдать её фашистам? Тоня даже представить не может, что сотворит с ребёнком этот жестокий немец! Да и один ли?
А Лиза ребёнок! И уже не важно, что она ребёнок ненавистный Настёны. Всё не важно! Лиза — семья. Она своя, выросла на глазах Тони, она такая же, как Стёпка.
— Не отдам, не отдам! — шептала Антонина, входя в свою избу.
Первое, что увидела, — огромные глаза падчерицы, глядящие испуганно и вопрошающе.
Отвела взгляд Тоня и стало всё понятно. Не на кого надеяться, не поможет Матвей Григорьевич!
День длился бесконечно. Это было очень непривычно, ничего не делать. Тоня привыкла работать с утра и до поздней ночи. Она всю жизнь работала — то в поле, то со скотиной. Труд отвлекает от дурных мыслей, а сейчас отвлечься нечем. Женщина сходила с ума и ближе к вечеру начала давать Лизе наставления:
— Иди и спрячься за курятником, под смородиной. Сиди там до поздней ночи. Глядишь, пронесёт, и фашист не явится. Ну, а ежели придёт, не высовывайся. Что бы ни случилось, не высовывайся. Начнут искать — перебегай. Они за курятник, ты за амбар. Потом опять под куст. Скоро стемнеет, тебя не заметят. Будем надеяться, что забудет он о тебе.
Антонина накинула на падчерицу ватную фуфайку и проводила на улицу. Степку же затолкала на печь, задернула за навеску. Потом начала креститься. Креститься, глядя в пустой угол. Иконостаса в этой избе не было отродясь, но Тоня молилась прикрывая глаза и видя лики святых.
Она так надеялась....
Но надеяться было глупо. Офицер про Лизу не забыл, и темнотой его было не испугать. Он пришел один, с мощным фонарем. Пришел пьяным. Тоня не запиралась, знала, что бесполезно. Поэтому оберфельдфебель Шварц сразу ввалился в комнату, поставил на пол фонарь, осветив комнату до этого освещаемую лишь желтым светом керосиновой лампы.
Тоня сидела на лавке, сложив натруженные ладони на коленях. Сидела с прямой спиной, напряженная как струна.
— Фройляйн Лиза. Лиза! — Шварц пытался пьяно улыбаться, а его маленькие злые глазки уже ощупывали избу.
— Не знаю, — развела руками Антонина. — Сбежала, сбежала проклятая из дома. Мож в лес сиганула, кто же теперь разберет.
Антонина думала, что немец начнет искать, осмотрит избу, заглянет в подпол. Но Шварц не хотел себя утруждать. Он перестал улыбаться, и в свете стоящего на полу фонаря его лицо с опущенными углами губ стало трагикомичным. Крючковатый нос отбросил тень, когда он оторвал занавеску с печи, и стащил оттуда взвизгнувшего Стёпку. Мальчик пытался укусить фашиста за руку, и немец его ударил.
— Не тронь ребёнка, — дёрнулась с лавки Антонина.
— Стоять, — заорал Шварц, приставляя дуло пистолета к голове мальчика — Стоять!
Антонина замерла. Как завороженная она смотрела на Степку, на оружие и на палец на курке, слегка подрагивающий от злости или от нетрезвого состояния фашиста.
— Лиза, быстро, шнель. Считать до три. Один, — сказал немец.
И вся жизнь пронеслась перед глазами Антонины. Вот она рожает Степку. Он такой маленький, писклявый. Делает первые шажки... падает, плачет. Подрастает... волосы его светлеют... становится похожим на Ивана. А вот Лиза, совсем ещё малышка. Красивая малышка.... Тоня её не любит. Но Лиза тут совсем ни при чём. Она тоже растёт, работает наравне со взрослыми. Никогда не ропщет... нянчит Стёпку... лепит подорожники к разбитым коленям братишки. Она хороший ребёнок. Тоже ребёнок, как и Стёпка!
Как можно сделать между ними выбор?
Тоня вдруг понимает, что если фашист выстрелит в Стёпку, она кинется на него. Пусть уби.вает её тоже. Знает она и то, что стоит ей выйти во двор и крикнуть Лизу, девочка выйдет. А ещё Тоня знает, что она никогда этого не сделает!
— Два! — говорит фашист, и тут же раздаётся щелчок. Немец снимает оружие с предохранителя.
— Нет! — истошный крик от двери. — Не надо, я тут!
Лиза, бледная, как смерть, в огромной фуфайке трясется на пороге.
Девочка не смогла усидеть за смородиной. Увидела свет, когда немец, подсвечивая себе большим фонарем, протопал к избе. Она подкралась к окошку, и в щель между занавесками увидела, всё увидела! Увидела, как немец сдёрнул Стёпку с печи, как приставил пистолет к голове братишки.
— Я тут, не надо — тряслась она на пороге.
— О, гуд-гуд, хороший девушка! — оживился фашист и оттолкнул Стёпку.
Оттолкнул так сильно, что мальчик упал на пол. Тоня присела к сыну и зарыдала. Но рыдала она уже не из-за Стёпки. Рыдала, глядя, как фашист поманил Лизу пальцем, убрал оружие в кобуру и снял с плеч девочки фуфайку.
— Плохой одежда, будет новая. Всё будет. Идёшь со мной вкусно кушать, выпивать ликёр. Ты пробовать ликёр?
Немец по-хозяйски обвёл Лизу за талию, повёл к двери. Антонина смотрела и понимала, что, возможно, видит девочку последний раз. А если увидит, будет ли это ещё прежняя Лиза? Что они с ней сделают?
Ребёнка уводит фашист, а она сидит на полу и ничего не предпринимает!
Взгляд женщины упал на поленницу возле печки. С краю лежало толстое полено. То самое, сучковатое, которое Антонина разрубила с огромным трудом. Хоть и сентябрь, ночи становились холодные и Тоня заранее сложила к печи дрова. Она еще не понимала, что делает, а рука уже нащупала полено за тот конец, который потоньше.
— Да, мама, да, — зашептал Степка, поняв, что собирается предпринять мать. — Тресни его, не отдавай ему Лизку.
Немец не оглядывался, он был уверен в подчинении испуганных людей, и уже подводил Лизу к порогу, когда Тоня, замахнувшись поленом что есть силы, ударила его по голове. Фашист рухнул, как подкошенный.
Удар у Антонины не слабый. Она, вообще, баба сильная. Дрова рубит, когда техники не хватало, в плуг с другими деревенскими впрягалась. Проводив на войну своих мужиков, деревенским женщинам пришлось стать сильными.
Тоня вложила в удар всю свою ярость, всю злость. Она не поняла сначала, что хрустнуло, полено или череп фашиста, но когда фриц упал, от его головы брызнули крупные капли, казавшиеся на деревянном полу черными.
Лиза отпрыгнула в сторону, а Тоня склонилась над фашистом. Она даже не поняла, откуда в избе появился еще один человек.
Матвей Григорьевич возник словно тень. Появился из ниоткуда, и сразу завопил:
— Ты уби.ла его! Уби.ла немецкого офицера. Так и знал, что нужно за вами приглядывать! Весь вечер возле ворот крутился, как чувствовал! Ты ведь и меня под удар подвела. Надеюсь, немцы не узнают, что ты моя дочь.
Полицай кричал и пятился. Ему не терпелось побыстрее побежать в правление, где расположились офицеры и доложить о случившемся. И все равно было Матвею Григорьевичу, что перед ним родная дочь. Немцы не смогут его об этом обвинить, если он сам доложит.