Лиза была разбужена грубым тычком.
— Поднимайся, дуреха, — шипела мачеха. — Нечего разлеживаться.
Девочка привычно вскочила, на секунду забыв, что в Ключевке немцы. Думая, что пора на работу, в поля. Вспомнив, застыла возле лавки, на которой спала. Стояла, переступая босыми ногами на деревянном полу, в широкой полотняной ночной рубашке. Щурясь спросонья, смотрела на мачеху.
На улице ещё даже не рассвело, окна завешаны, а на столе возле керосиновой лампы разложены нитки, портняжные ножницы. Антонина что-то шила «ни свет ни заря».
— На, померь, — кинула она Лизе свою старую юбку.
Это ее она перешивала, резала, заужала практически вдвое, добрую половину ночи.
— Зачем? — Лиза смотрела на черную юбку, которую давно пора было пустить на тряпки. Ей было обидно. — Зачем мне эта юбка? Она длинная, в ней неудобно. У меня ведь своё платье есть.
— Забудь про платье. Оно тебе мало, стыдно в таком ходить.
Лиза не понимала, а Тоня не могла ей объяснить, язык не поворачивался. Женщина смотрела на падчерицу, утонувшую в её старой юбке, и всё равно была недовольна. Длинные ноги-то юбка прикрыла, а вот стройную фигурку, только-только начавшую наливаться женскими округлостями не спрячешь. Если только на Лизку тулуп нацепить. Эх, жалко, что на улице сентябрь, а не зима!
Стоя в старых вещах мачехи, Лиза позевала.
— Рано еще. Может, я посплю?
— Некогда спать. Фрицы скоро заявятся. Они вчера три дома до нашего не дошли. Сегодня явятся. Ты, давай, иди во дворе постереги, а я в подпол полезу. Надо пока картохи и яиц отварить. Если какой шум услышишь, беги ко мне со всех ног.
Во дворе было зябко. Лиза обхватила себя руками, чувствуя под ладонями непривычную ткань блузы мачехи. Она слышала, как Петька в курятнике провозгласил наступление утра. Перекликаясь с ним, закукарекали другие петухи в деревне, но не в всех домах. Где успели побывать фашисты петухи молчали, их там уже не было.
И все равно это была своя, родная деревня, где все близкое и знакомое. Лизе не верилось в то, что случилось накануне, в то, что засел в Ключевке жестокий враг. Про то, что случилось возле правления Лиза старалась не вспоминать. Это случилось и было очень страшно! Лица немцев, автоматы, упавшая на землю жена председателя. Но, пожалуй, страшнее всего было то, как из-под ног председателя выбил табуретку Матвей Григорьевич! Вот это вообще в голове не укладывалось.
Матвей Григорьевич ведь не чужой человек, он батя мачехи. Он жил в деревне, сидел с ними за одним столом, участвовал колхозных работах. А оказалось он враг, фашист? Разве может такое быть? А может быть и мачеха тоже?...
Почему она так странно себя ведет с тех пор, как погиб председатель? Почему так смотрит на Лизу?
Девочка тяжело вздохнула и, подумав, что мачеха уже успела слазить в подпол, вернулась в избу. Женщина не только успела прикрыть подпол половиком, она ставила чугунок с картошкой в печь.
— Сейчас сварится, Степку разбудим. Поедите, потом остатки припрячем. Немцы придут, у нас ничего нет. Слыхала, дуреха? Нет у нас ничего. И еще, когда заявятся, веди себя скромно, в глаза никому не смотри. Опусти зенки в пол и так и стой. Лучше даже голос не подавай.
— А может, не придут? — пискнула Лиза.
Как же ей хотелось на это надеяться! Жутко было даже представлять, что фашисты войдут в их избу. Лиза помнила, как бегали мурашки по спине при одном только взгляде на начищенные сапоги офицера, стоявшего на крыльце правления. Эти чужие люди с неприятной гортанной речью вселяли в девочку животный ужас. Да и люди ли они, вообще?
Где-то через час залился лаем соседский Полкан. Залился и тут же захлебнулся, после единичного выстрела. От этого выстрела вздрогнула Антонина, встретилась взглядом с испуганными глазами Лизы. Ещё раз осмотрела падчерицу. Девочка выглядела нелепо в перешитой одежде, но всё равно Тоня хмурилась. Сказала только одно слово «идут» и прильнула к окну выходящему во двор. Чувствовала за своей спиной тревожное дыхание Лизы.
И вот немцы появились. Двое солдат и офицер вошли во двор пешком. Третий подъехал к калитке на мотоцикле с люлькой. В люльку фашисты складывали свои трофеи — застреленных кур, сало и найденную у жителей картошку. В избах забиралось последнее, то, без чего жители были обречены на голод. Только Тоню, прильнувшую к окну, сейчас волновало совсем другое. С ужасом она понимала, что в калитку вошел тот самый молодой офицер, что накануне не сводил глаз с Лизы. Женщина почувствовала нутром, что не просто так он обходит дворы вместе с солдатами. Он ищет!
Один из солдат с автоматом сразу рванул к курятнику. Распахнул хлипкую дверь и начал пересчитывать кур, записывая что-то в зеленую тетрадь. Как всегда, петух, которого Лиза кликала Петькой, кинулся защищать свои владения. Взъерепенился и налетел на солдата. Тот сначала отшвырнул петуха ногой, а потом, сделав шаг, одним движением свернул петуху шею. Сразу понёс к мотоциклетной люльке.
— Петька! — подпрыгнула Лиза и дёрнулась в сторону двери.
Тоня поймала девочку за руках своей старой блузы и зашипела, со злостью зашипела:
— Какой Петька, дуреха! Стой и молчи. Помни, что я сказывала — глаза в пол.
Загрохотали в сенях чужие тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату, цокая железными набойками на каблуках, шагнули сапоги. Те самые, блестящие, начищенные, без единого пятнышка сапоги, что Лиза видела на крыльце правления. Она и сейчас, следуя указаниям мачехи и глядя в пол, увидела только их — ненавистные черные сапоги. Девочка не видела, как расплылся в мерзкой улыбке офицер, шагнувший в комнату.
Не помогла старая одежда, длинная юбка. Он узнал Лизу сразу, как только вошел. Из окна пробился первый утренний луч тусклого осеннего солнца. Луч заплутался в пшеничных волосах девочки и осветил ее лицо с опущенным взором.
Оберфельдфебель Шварц считал, что он прекрасно владеет русским языком. Но когда заговорил Лиза и Антонина сразу и не поняли, что он говорит по-русски. Слишком коряво звучали русские слова при чужом, гортанном говоре.
— О, русский девушка, красивый русский девушка! Звать девушку? Звать, имя?
Оберфельдфебель обращался к Лизе, но она все еще не поднимала глаз, поэтому мужчина подошел и взял ее за подбородок. Заставил посмотреть на себя, тем самым приведя в ужас Антонину. Женщина дернула Лизу за руку и смело встала перед немцем, перегораживая собой падчерицу. Так близко встала, что увидела каждую черточку ненавистного лица фашиста. Маленькие сальные глазки, крючковатый нос и заостренное лицо с опущенными углами губ. Крючковатый нос делал лицо немца похожим на хищную птицу.
Тоня смотрела на него, чувствуя, как трясутся ее внутренности.
— Лиза ее зовут. Только не девушка она, девочка. Ребенок, ребенок!
Офицеру явно не понравилось поведение русской бабы. Он сузил и без того маленькие глаза, скривил губы, рука его машинально нащупала кобуру на боку.
— Фройляйн Лиза, приглашаю вечер. Гулять, кушать, пить самогон.
Офицер попытался отодвинуть Антонину, но женщина будто приросла к полу. Лизу, стоящую за спиной мачехи внезапно окатило новое, абсолютно незнакомое чувство.
Конечно же, преобладал страх. Когда фашист схватил ее за подбородок и заставил посмотреть на него, Лиза оцепенела. Ей четырнадцать, она выросла в деревне, ухаживала за скотиной, бегала в школу в соседний поселок, общалась со сверстниками. Она многое понимала и инстинктивно поняла этот взгляд. Так мужчина должен смотреть на женщину, но на неё, на Лизу, никто ещё так не смотрел. Взгляд немца напугал, так напугал, что у девочки затряслись колени. Но тут же перед её лицом будто выросла спина мачехи, заслонила собой. Лиза видела, как положил руку на кобуру немецкий офицер. Даже после этого мачеха не дрогнула.
И Стёпка еще.... Мальчик не понимал, от чего нужно защищать Лизу, но почувствовал, что нужно. Спрыгнул с печи, куда его заставила спрятаться мать, и обхватил сестру за талию двумя руками. Обхватил, прижался к ней. Лиза почувствовала, как его трясет. Именно в этот момент накатило это незнакомое чувство. Что-то еще, кроме страха. Первый раз в жизни девочка поняла, что она не одна! Когда батя еще не ушел на фронт, она это понимала головой, но не чувствовала, как теперь. Всей душой ощутила, что у нее есть семья, семья готовая её защищать.
Мачеха груба, обзывается, может и отлупить, но она заставила падчерицу надеть старые вещи именно для защиты, а теперь закрывает своей спиной. Лизе стало нестерпимо стыдно за свои мысли ранним утром, когда она подумала, что мачеха такая же, как Матвей Григорьевич.
Фашист злобно глядел Антонине в глаза, взглядом приказывая посторониться. Женщина понимала, что он пристрелил бы ее, не задумываясь, но пока не хочет испортить впечатление перед Лизой. Он еще надеется, что девочка пойдет с ним добровольно. Поэтому сказал что-то по-немецки вошедшему в избу солдату. Тот выскочил и быстро вернулся, неся в руках сверток в промасленной бумаге.
— Дар! Подарок! — ткнул пальцем офицер, показывая солдату положить свёрток на деревянный стол, что обычно стоял в центре комнаты, а сейчас чуть сдвинут, прикрывая крышку подпол.
«Кусок сала. Он принёс кусок сала за Лизу», — поняла Антонина. «Скорее всего, это то самое сало, что так не хотела отдавать Матрёна, и за которое погибла».
— Зайду вечер, — почти на чистом русском произнёс офицер. — Девушка пойдёт со мной кушать, пить самогон.
Стукнув железными набойками, оберфельдфебель резко развернулся и быстро вышел из избы. Солдат поспешил следом. Они не стали обыскивать, требовать съестные припасы, как в других избах. Офицер сделал дар! Он покупал Лизу, чтобы она пошла добровольно. Однако по взгляду немца было понятно, что девочке придется пойти в любом случае. Либо пойдет, либо ее поволокут.
Немцы ушли, и несколько секунд в избе стояла напряженная тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием присутствующих. Потом Лиза внезапно прижалась к спине мачехи. Первый раз прильнула, да еще так сильно, что Тоня почувствовала, как часто и сильно бьется сердце девочки.
Антонина до боли прикусила губу, ее лицо скривилось. Но лишь на мгновение. Когда она обернулась, выглядела, как всегда, сурово.
— Так, быстро залезли на печь. И сидите там тихо, пока меня не будет, не высовывайтесь.
— Мамка, ты куда уходишь? — захныкал перепуганный Степка.
— К деду твоему сбегаю. Я быстро.
— Не надо к Матвею Григорьевичу, — сказала Лиза. — Он... он плохой.
— Я знаю, — сурово кивнула Тоня, — но он наша единственная надежда. Буду умолять, чтобы заступился перед фрицами, чтобы оставили они нас в покое.