В зелёном садочку, пташки да распевали
Нам с тобой, мой дорогой, разлуку придавали
Кого я любила, с тем я расстаюся
Кого ненавижу, с тем я остаюся
(Народная песня)
Мария родила Клавочку в сорок лет. Сорок лет – бабий век. Но что поделать – родила. До этого детей Бог не давал. Не рождались детки от мужа. Так бывает. Многие в селе ей завидовали: лишних ртов нет, красота. Да, лишних ртов не было. Но и помощников тоже не было, а запросы у Сергея – ого-го! И свекры замучили работой. Мария в семье мужа на птичьих правах – бракованная оказалась, пустая, а значит, никчемная, никудышная. А ведь надеялись – среди десятков девиц эту выбрали, как самую лучшую, работящую и баскую. Из хорошей семьи взяли, крепкой, уж голодранцев отродясь не было в роду Семушкиных!
Маше всего семнадцать годков исполнилось, как ее просватали. Самый цвет! Приехали сваты из богатого села, в двуколке, как баре. Сами нарядные, спесивые, хозяин в новой поддевке и в сапогах со скрипом. Супружница в ярком полушалке и плисовой жакетке. Сватья – юркая и языкатая. С порога начала мести помелом – не остановить! А жених разодет, как на ярмарку. Высокий, белявый, плечистый. А глаза выдают – нехорошие они. Больно злые. Недобрый нрав у жениха-то.
Тятя с матушкой перед гостями травой расстилаются. Как же – Полозковы пожаловали, первые богачи в волости! Семен Полозков в давние времена извозом в Петербурге промышлял. Капитал сколотил увесистый. Вернулся домой через пятнадцать лет извозчичьей жизни, к верной жене и единственному сыну, Сергею Семеновичу, посидел немного в красном углу, поднялся грузно, и приказал семье выметаться из избы. А потом взял лучок, пилу, и в один день ветхую избенку свою распилил на дрова. И с такой яростью пилил, будто ненавидел дом родной, хуже всякого врага.
Новая хоромина на пригорке стоит, на реку окнами смотрит, а к людишкам задом повернулась. На заду дверь кованная приторочена. Всяк, у кого копейка, хоть лишняя, а чаще – последняя, в эту дверь стучится. Бабам хозяин мучки отвесит, селедки из бочки, мармеладу и даже конфет в бумажке. Мужикам – шкалик казенки, а то и штоф. Щедрый, за деньги-то! Полно в лавке товару, и мануфактура, и кожевенные изделия, и сапожки красные, и даже кое-какая посуда. С клеймом! В общем, Полозков дело на широкую ногу поставил!
С таким породниться всяк рад.
Вот и тятя Машин вертится перед сватами, как уж на сковороде: не знает, куда усадить, да что им предложить! Полозков хозяином смотрит. Знает – отказу ему не будет. Велит невесту показывать. Машу вытолкнули на середину горницы. Хороша, нечего сказать. Сынок Полозкова на нее посмотрел.
- Годится девка? – Семен спрашивает.
- Сгодится, - Сергей отвечает.
А у самого глаза оловянные. Не по своей охоте женится – батя приказывает. Его бы воля, так всю жизнь бы на свободе хороводился, вино пил и с гулящими бабами обжимался. Но слово тяти – закон. Чего доброго, со двора прогонит.
Маша стоит столбом, ничего не понимает. В голове от растерянности все перепуталось. Как же так? Она же другому обещалась? И мамушка, и тятя не противились ее выбору. У них с Ванечкой все обговорено – к зиме, как закол скотины закончится, так и поженятся… Ведь знают родители, знают все, отчего это сватовство затеяли, зачем этого жениха на порог пустили?
Да никто Машу не слушал. Никто ее не спрашивал. У матушки в глазах серебряные монеты блестят. У тяти руки трясутся. Вот чудеса – р-раз, и в дамки!
С того времени кончилось у Маши счастье. Все кончилось, хоть топись. Из дому никуда не выпускают, и ворота на засове. Объяснится с Иваном нельзя. Да чего уж объясняться – вся деревня знает, что сосватали Машу, и свадьба у нее будет, точно, как и предугадывалось – к зиме. Только женихом не Ваня будет, а Сережа Полозков. Деревня гудит от сплетен, Семушкиным все завидуют. И никто, ни единая душа, бедную Машу не пожалеет. Никто ей доброго слова не скажет!
Чуяли матушка с батюшкой беду, от того и заперли Машу на семь замков. Ванька прям осатанел! Средь бела дня, при всем честном народе, с топором на ворота двинулся – искрошил в щепу. Еле оттащили. Парни всяко ему советовали: кто предлагал ворота дегтем измазать, и девку никто замуж не возьмет. Кто совсем уж злое надумал: украсть Машку темной ночью, да спортить ее поскорей. Ничего ему не сделается, зато невеста навеки с ним останется.
Ваня советчикам по мордам напихал так, что скулы своротил.
- Девку позорить не буду! И вам, кобелям, не позволю! Шкуру спущу!
Сам же, глухой ночью пошел в село, где проживали Полозковы. Притаился в кустах, а потом, в самую черную минуту, запалил хоромину вражью и был таков.
Нашли его быстро. На зимовье скрывался. Да разве от Полозкова спрячешься? Нагнали в тайгу полицию, обложили, скрутили и увезли в город, в участок. На дознание. А через три дня отправили на каторгу. Вот как быстро дела решались. А чего бы им не решаться – у Полозкова денег, как у дурака - фантиков.
Тут уж Машка взбесилась. Не девка – черт! Вырвалась из-под родительского надзора и в город, пехом, босиком побежала. Поговаривали, что по ярославскому тракту мужиков погонят. Она две ночи у дороги ждала, когда каторжники пойдут. Не одна бедовала – много горемык рядом маялось: кто отца, кто мужа, кто сына - хоть одним глазком на прощание увидеть чаяли.
И дождалась. Ее Ваню издаля приметить можно: высокий. Косая сажень в плечах, и кудри смоляные мелким кольцом вьются. Да только не было больше у Вани кудрей – забрили. И лицо испоганили, искровили. Битый, перебитый шел Ваня, живого места на нем, сердешном не было.
Волочит ноги, а глазоньки – в сыру землю устремил.
Маша криком изошлась:
- В-а-а-а-а-ня-я-я! Родной мой! Голубчик, взгляни же на меня в последний раз!
Иван вздрогнул, полоснул ножом по сердцу огненным взором.
- Не забуду тебя никогда! До смерти не забуду! – и головушку на грудь уронил.
У Маши душа взвилась, дыхание остановилось – рухнула она оземь и провалилась в серую муть.
Не помнила, как началась зима. Как время к свадьбе подошло. Иногда жених на посиделки приезжал. Подружки с ним заигрывали, угощали пряниками и шанежками, а Маша никак не могла из тумана выбраться. Смотреть на Сергея сил у нее не было. С души воротило.
- Ты что рожу кривишь? – не выдержал однажды Сергей, - принцесса лапотная! Ты мне должна ноги мыть и воду пить, с-с-терва!
Вскочил, опрокинул стол, за которым они сидели, дверь на себя рванул.
- Ты еще вспомнишь про это, и не раз! – гаркнул и вылетел из избы.
Подружки только глазами хлопают. Маша – белая вся. Сидят. Молчат. Слова вымолвить не смеют. А по деревне худая слава поползла: мол, припадочный Сергей, опасаться его надо. Забьет, ить, Машу.
Да только кто этому верил? А если и верил, то что? Бьет, значит любит. Бабу надо бить, как худую скотину, чтобы башкой по сторонам не вертела и о хозяйстве, о хозяине и добре его пеклась.
Так-то…
Свадьба шумная была. Многолюдная. Двенадцать перемен на столе делали. И гости все денежные, а то и при чинах, таровитые, брюхатые, с бакенбардами и в мундирах. Было, на что поглядеть. Народ и дивовался. К окнам прилипли и носы приплющили – в приличный дом голодранцев пущать не велено. Выкатили на двор бочонок сивухи, и будет с них. Играючи, шутейно, забавы ради, куриные кости, да рыбьи головы кидали – сиротам на похлебку. А людишки не брезговали – хватали, куда им деваться.
Сергей восседал с каменным лицом. При возгласах «Горько» оба, жених и невеста, поднимались и едва касались губами друг друга. Ну что же, гости воспринимали холодность двоих, как скромность и целомудрие, хоть о «целомудрии» Сергея ходили разные слухи. Уж целомудрием Сережа не страдал, даже во время свадьбы, когда свадебный поезд возвращался из церкви, какая-то молодка бежала рядом и улыбалась чужому жениху, пока дружка Сережи не хлестнул нахалку кнутом.
Маше было все равно – скорей бы уже закончилась эта проклятая свадьба. У нее и мысли не было, что после свадьбы молодых отправят почивать. Ей все казалось: вот, посидит немного, а потом отпустят ее домой. Выпьет она чистой водицы из ковшика, да рухнет в своей горенке и уснет без сновидений. Никак не хотела понять Маша, что девичья свобода для нее кончилась, а впереди – долгие годы ада.
***
В первую брачную ночь молодой муж избил ее до посинения. Бил так, что зубы летели. Утром свекровь, увидев новобрачную, едва сдержала испуганное «Ох». Но быстро пришла в себя. Кое что смекнула. Нахмурилась. Подумав дурное, резко выдернула из-под лежавшей девчонки простыню. Убедившись в невинности невестки, поджала губы:
- Некогда разлеживаться! Завтрак готовить пора!
А сама выкатилась из горенки с простыней под мышкой – вывешивать на всеобщее обозрение доказательство честности Маши. От сердца у свекровки отлегло – скандалов ей только не хватало. Она, конечно бы вывернулась. Не первая и не последняя она свекровь, спасающая честь нерадивых молодок, не сохранивших себя до свадьбы. Им, свекровям, это раз плюнуть. Зато какой шикарный повод изводить несчастную за грех. Пускай пластается.
А тут, гляди-ко, не порченная. Или хитрая, успела наколдовать, гадюка! Это плохо – хитрая невестка – хуже беса.
- А ну, вставай, тварь ленивая! До самой Пасхи валяться будешь? – крикнула уже в сердцах, - у-у-у-ух, каторжанка!
Маша с трудом сползла с постели. Она толком еще и понять не могла, что прозвище это к ней прирастет на долгие годы. Она вообще ничего не понимала – перед глазами все стоял разъяренный муж. Он измывался над ней целую вечность. Маша уже потеряла нить мыслей, и в ужасе молила его о пощаде. Слова мольбы тяжко выговаривались – мешали разбитые губы и отсутствие передних зубов.
Но тот ушел под утро. И слава Богу. Хоть бы вообще не приходил. Лучше пускай свекры сгноят ее непосильной работой, чем так. А работы Маша отродясь не боялась.
Автор: Анна Лебедева