Найти тему
Московская беседка

Прочность хрусталя

О спектакле «Бег» Государственного академического театра имени Евгения Вахтангова. Премьера 11 апреля 2015

Но это только ты.

А фон твой — ад.

Смотри без суеты

вперед. Назад

без ужаса смотри.

Будь прям и горд,

раздроблен изнутри,

на ощупь тверд.

Иосиф Бродский

Юрий Бутусов — режиссер, который творит миры. Каждая пьеса в его постановке — новое произведение искусства, исполненное силы и глубины. Мир, который возникает на сцене по мановению режиссерской воли, всегда особый, неповторимый, расширяющий сознание. Высокий поэтический мир, где пересекаются эпохи, встречаются литераторы и музыканты, точно попадающие в нерв и суть первоисточника. Эти миры настолько далеки от реальности, обыденности, что могут себе позволить открыть внутреннее пространство текста, выявить его сокровенное, сущностное. И подарить зрителям.

Булгаковский «Бег» поставлен именно как сон. Череда снов, кошмарных в первом действии, трагикомичных во втором. Кровь и смерть, насилие и разруха сменяются унизительным полунищенским прозябанием в духоте чужого города, где до тебя никому нет дела. Титаны и герои превращаются в клоунов и шутов. Те, кто привык совершать подвиги, вынужден торговать и увеселять публику, чтобы заработать себе на хлеб. Трагедия ненужности на родине перерастает в фарс ненужности на чужбине, и человек бессилен противостоять миру, в котором ему нет места.

Чарнота - Артур Иванов. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова
Чарнота - Артур Иванов. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова

В сущности, пьеса Булгакова — о бессилии. Попав в водоворот событий, человек бессилен что-то изменить. Когда накатывает волна насилия и смертей, ей трудно противостоять. Работать трудно. Жить трудно. Любить почти невозможно. Люди бегут в надежде обрести достоинство и право на жизнь — а обретают лишь новые унижения, теряя при этом дом. Родную землю, корни, ту самую питательную среду, без которой еще труднее.

Шекспировская тема невозможности противостояния року обретает у Булгакова осязаемые черты конкретной исторической трагедии, продолжающейся по сию пору. Слабый и сильный одинаково бессильны перед стихией разрушения и насилия, противостоять которой невозможно. Но приходится. Чтобы сохранить в себе то самое человеческое достоинство, ради которого пришлось бежать. Бег и стояние, статика и движение, безмолвие и крик — вот основные сценические акценты, в которых разворачивается действие. Причем оно разворачивается именно во сне — персонажи идут вперед, возвращаются, замирают, расползаются, расплываются по сцене, точно во сне, вспыхивающем разноцветными блестками игрушечного конфетти. Зыбкость и нереальность происходящего сглаживают ужас, придавая ему призрачность: перед нами сказка, притча, философское обобщение.

Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова
Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова

Эстетика сна позволяет вывести сценическое осмысление булгаковского текста на совершенно иной уровень. Черный провал сцены, в котором появляются причудливые декорации, создает то самое ирреальное пространство, которое и не явь, и не вымысел, а именно сон — пророческий, упреждающий, осмысляющий, отыгрывающий, освобождающий, обнадеживающий. Сон — та самая зыбкая материя, из которой легко создать образ любой силы и глубины. Бессознательное, подсознательное, реальное, прогнозируемое, прошлое и настоящее переплетаются во сне с пугающей мощью пророчества. А легкость и сверкающий звездопад конфетти усиливает впечатление сонной тяжести происходящего, в котором намертво схвачены ярость, боль, страдание, разложение, муки совести и отчаянное стремление жить.

Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников
Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников

Длинный узкий стол с белой скатертью, за ним двое, остальное — черный сонный провал сцены, где происходит роковой диалог Серафимы и Голубкова, исполнен максимальной выразительности именно благодаря проваливающейся темноте сна. В спектакле много сцен, в которых бутусовский лаконизм достигает поистине неземных высот. Благодаря аскетичной сценографии зрительское внимание приближено к слову — и это слово, великое булгаковское слово, исполненное силы и глубины, царит на сцене. Освобожденное, лишенное зрелищной шелухи, оно звучит с первозданной дальнобойной мощью, над которой ничто не властно.

Сценическая концепция Юрия Бутусова отчетливо показала, что «Бег» не стоит ставить в реалистическом ключе, хотя в нем много ловушек в виде подробностей и деталей, которые так и просятся в традиционный театр. Булгаков Юрия Бутусова такой же сюрреалистический, как «Мастер и Маргарита», «Дьяволиада», частично «Театральный роман». Подчеркнув мистическую составляющую, сильную у Булгакова, режиссер открыл дополнительные сценические возможности для текста, по накалу страстей и языку приближающегося к библейскому (недаром в «Беге» много цитат из Библии).

Хлудов - Виктор Добронравов. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова
Хлудов - Виктор Добронравов. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова

Исследуя причины трагически закольцованной невозможности бежать от судьбы, Бутусов очень тонко показывает, что константинопольская трагикомедия берет начало в крови гражданской войны: медленное угасание Хлудова, почти на глазах превращающегося в таракана (вспомним «Превращение» Валерия Фокина в исполнении Константина Райкина, поставленное по одноименному роману Кафки в 1995 году), берет начало в его жутковатой пляске, в которую он безотчетно пускается чуть ли не в самом начале спектакля. Идея Бутусова о взаимопроникновении прошлого и будущего, пристального изучения причин и следствий, поисков начал нравственного разложения в его последствиях, интересна не только с эстетической, но и с нравственной точки зрения. Начало ХХ века в русской истории — хаотическое переплетение трагедии и фарса, никогда не живущих отдельно.

Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников
Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников

Роман Хлудов в исполнении Виктора Добранравова — вершина исполнительского искусства. Важнейший актерский инструмент — голос — используется с максимальной выразительностью. Самая первая фраза «Хлудов — это я» сразу заостряет внимание, развивая ремарку «он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы». Голос Хлудова звучит сдавленно, утробно, по-змеиному, почти без эмоций, которые, видимо, кончились. Звучит без патетики и скорби, как несколько печальная констатация факта. Хлудов устал удивляться, устал злиться, устал биться впустую. Всю боль и бессилие, всю безнадежную свою муку заранее проигранной войны прячет он внутрь этого странного, страшного голоса, почти лишенного живой интонации. В нем словно притаилось будущее безумие., которое постепенно проступает наружу. В его шепоте больше крика, чем во всем остальном спектакле. Тараканьи усы, тараканий забег, тараканий шепоток, тараканий танец, наконец, тараканья походка согбенного полураздавленного насекомого создает образ невиданной силы и глубины.

Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова
Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Александра Торгушникова

Во всю мощь играет Артур Иванов. Его Чарнота несет напор несокрушимой отчаянной силы, перед которой бессильно только то, что домой дороги нет. Просветленная скорбь Серифимы Корзухиной в исполнении Екатерины Крамзиной наполнена внутренним благородством, а иезуитская вежливость, чередующаяся с звериной жесткостью начальника контрразведки Тихого в исполнении Валерия Ушакова исполнены огромной выразительности именно благодаря жесткому эмоциональному контрасту, за которым нет ничего человеческого.

Сцена из спектакля. Серафима - Екатерина Крамзина, Голубков - Леонид Бечевин. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников
Сцена из спектакля. Серафима - Екатерина Крамзина, Голубков - Леонид Бечевин. Фотография предоставлена пресс-службой театра. Фотограф Валерий Мясников

Благодаря ритмическим повторам отдельных ключевых фраз режиссер добивается максимальной образной выразительности: «Как отделился ты от длинной цепи лун и фонарей?», «Ну помяни, помяни, помяни… А мы не будем вспоминать» застывают в воздухе подобно хрустальным шарам, раскачивающимся во времени. Оттененные такой же хрустальной музыкой, создающей иллюзию сна, эти фразы и люди, их произносящие, создают впечатление хрупкости и многогранности хрусталя.

Будь прям и горд,

раздроблен изнутри,

на ощупь тверд

- эти строки Иосифа Бродского, вынесенные в эпиграф, звучат в финале, как напутствие. Напутствие всем, кто пытается сохранить и отстоять в себе человека в любое страшное время.