- Ах, ты, батюшки святы! Тошно ему, а чего тогда сюда тащишься? Прощался ведь уже, уходил, нет, обратно прибыл, попугать меня хотел, мол, разведусь. Развелся? Ну и ушел бы, да, кому ты нужен, куда ты пойдешь, кто тебя, кроме меня примет, кормить станет?
Первая ночь Михаила на новом месте, в новом жилище, прошла спокойно. Спать не хотелось совсем. Истопив печи с вечера, он четырежды обошел территорию. С непривычки к физической работе болела спина, ныла культя, все мышцы тянуло, зато кашля нет, и грудь не давит, раздышались легкие.
За все время, что прошло после госпиталя, Михаил в первый раз почувствовал уверенность в себе, твердую почву под ногами почувствовал. Оказывается, есть и ему место на этой земле, и он может жить самостоятельно! Жаль, мамка не видит и не знает, как ему сегодня хорошо! Порадовалась бы за него.
Достав из чемодана тетрадку и химический карандаш, Миша написал длинное письмо в Магнитогорск, отцу и родным. Выводил букву за буквой и улыбался про себя, как же многого люди не договаривают. А как напишешь всю правду? Вообще-то, и правды Михаил выложил, сколько мог.
Написал, что Николай встретил его хорошо. Он теперь председатель колхоза, живет со своей Лидией в их, в Ершовском доме. Детей у них нет, зато много скотины, поэтому, забот хватает. Встретили они его хорошо, накормили до отвала, напоили.
Ни с кем в деревне не общался, недолго там и пробыл, даже не ночевал. Устроиться на работу в своем районе не удалось. Так и написал Миша, мол, батя, если ты или братья мечтаете вернуться в село, так и знайте, нас никто там не ждет. До сих пор нас считают врагами народа, знаться не захотят.
Дальше Миша описал, как Николай помог ему устроиться в соседнем районе. Теперь у него все хорошо, работает сторожем, комната есть отдельная, светлая, теплая. Жизнь его налаживается.
Спросив, как живут его родные, передав всем приветы, Миша запечатал листок в конверт, написал адрес. Завтра днем он прогуляется по городу, зайдет в библиотеку, и заодно отправит письмо.
Письмо от Михаила шло очень долго. Принесли его Ершовым уже в середине декабря. Агриппина, хворавшая второй месяц, была дома с ребятишками одна. Все на работе, а Машенька в Роддоме, девочку в этот раз родила. Уж вертела Агриппина конверт и так, и эдак, очень хотелось скорее узнать, что там, в письме, им ведь с родины никто никогда не писал. Однако вскрыть конверт ей и в голову не пришло. Ждала, когда Афанасьевич придет, сам прочитает.
Наконец, все собрались за столом, в доме отца, Сергей с Верой и ребятишками пришли. Андрей Афанасьич открыл конверт, прочитал письмо громко вслух, не торопясь, со значением поглядывая время от времени на домочадцев
- Вот же с… сын, Николка! Изворотливый был всегда. Стал все-таки председателем колхоза! Ишь, чего пишет Миша-то, в нашем дому живут Николка с женой, скотины у них много. Конечно, для них старались, строили хлева и сараи.
Володь, ты все на родину рвешься, слыхал, что Михаил написал, нет нам там места. Вот такие пироги получаются. Места в своем селе нету.
- Слыхал, батя. Там не ждут, в другом месте можно устроиться. Каков наш Михаил, а? Смог найти работу, еще и с квартирой. Пишет, теплая, значит не времянка, настоящее жилье. Радостно за него, хоть один из нас смог выбраться из этого ада. Молодец, прямо скажу, не ныл, что инвалид, а поехал, куда хотел, и жить станет там, где пожелает. Свободный человек. Но что творит Николай, а, Серега?
- Да, Николка всегда нам завидовал. Помню, достанет матушка хлеб из печи, даст караваям немного отдохнуть под полотенцем, отрежет горбушку теплого душистого хлебушка, маленько присолит, скажет, на, сынок, первая горбушка твоя. Ешь, сынок, расти большой и здоровый!
Я возьму хлебушек в ладони, только с одного края кусочек откушу, да и бегу к ручью. Там меня Колька дожидается, знает, наша мамка хлеба печет. Разломим с ним горбушечку ровно пополам, она такая хрустящая, до того вкусная, так бы ел и ел!
Николка всегда говорил, вырасту, у меня будет такой же дом, как у вас. Жена будет печь хлеба, а я стану отрезать горбушки со всех четырех сторон и есть от пуза.
Видимо, сбылась его мечта, живет не только в таком же доме, а именно в этом доме, ест от пуза, и не только хлеб.
Прав Серега, у Николки и горбушки есть, и много другой вкусной еды, только счастья нет у него, радости в жизни нет. Целый день-деньской, то на ферме, то на складах, то в амбарах. Везде, не дыра, дык прореха. В одном месте наладишь, в другом месте сыпется.
Недовольны им все, колхозники не хотят за палочки работать, лучше на себя, в своем подворье пахать. Приходится и уговаривать, и ругаться, и пугать НКВД.
Районное начальство недовольно, удои малы. Одно твердят, поднимать удои и привесы необходимо, страну кормить надо. Оно понятно, надо, только корова тоже кушать хочет, откуда молоку взяться, если она, сена-то вдоволь не видит. Про комбикорма и говорить не приходится, где их взять?
Но больше всего недовольна им собственная жена. От злости Лидия даже фигуру стала терять, с лица спала, румянец ушел. Целый день она по дому хлопочет, все сама, все одна. Муженьку некогда, у него колхоз. Копит Лида целый день злобу, придет Николай Ефимыч с работы усталый до черт и ков, а она с порога
- Приперся, а чего в конторе не ночевал? Жрать захотел? Только и приходишь поесть, да поспать. Толку-то от тебя, как от козла молока.
- Лидка, не ори, а? Без тебя тошно!
- Ах, ты, батюшки святы! Тошно ему, а чего тогда сюда тащишься? Прощался ведь уже, уходил, нет, обратно прибыл, попугать меня хотел, мол, разведусь. Развелся? Ну и ушел бы, да, кому ты нужен, куда ты пойдешь, кто тебя, кроме меня примет, кормить станет?
Долго терпел Никола, но, всякому терпению приходит конец. Как-то вечером, перед сном, женушка шибче обычного распоясалась, да высказала настоящую свою обиду
- Ты мужик, что ли? Измочалил свое хозяйство, таскаясь по бабам, с самой осени со мной не спишь. Что? Не можешь? Ты этот самый, как его, емпитет, вот ты кто!
Николай ударил. Ударил, не рассчитав силу, Лидия упала на пол, заверещала
- Караул, люди, он меня уби вает!
- Громче ори, всех соседей созови, свидетелями будут, когда донос на меня писать будешь. Давай, не теряйся! Пусть меня с председателей уберут, как ты тогда жить станешь, а?
Хвалишься, мол скотину сама одна откармливаешь. Как бы ты ее выкормила, если бы тебе возами зерно не привозили? Чего разлеглась, вставай, подавай на стол.
- Сейчас, разбежалась, ты меня избивать будешь, я за тобой, как за барином ухаживать стану? Иди к той, с которой спишь! Пусть она тебя кормит.
- Ах, ты, пас ку да! Я буду спать с кем хочу, а готовить на меня, стирать и прочее станешь ты, поняла? Ты сама меня до этого довела.
- Ага! Признался! Значит есть у тебя полюбовница, кто она?
- Не твое дело! Твое дело хозяйством заниматься, для любви у меня женщина получше, помоложе имеется.
- Я пойду в Райком, в Райисполком, тебя так пропесочат, что забудешь про молодушек. Никуда не денешься. Со мной будешь жить.
- Да, конечно, иди, жалуйся, я только и жду, чтобы меня сняли с председателей. Поперек горла мне этот колхоз, и ты давно поперек горла стоишь. Не то что спать с тобой, видеть тебя не могу, уйди с глаз моих, иначе я за себя не ручаюсь.
На самом деле, тошно Николаю. Перед глазами стоит лицо Галины, оскорбленное, обиженное. Хочется вернуться, выпросить прощения, но знает Николай Ефимович, не будет ему прощения, даже если он разведется и приедет к Галине с чемоданом.
Не любит она его. Может и не любила, просто пригрелась около него от горя, от безысходности, теперь жалеет об этом.
Николай даже предположить не может, насколько сильно Галина-Галиябану жалеет о том, что когда-то связалась с ним. Жалеет, кается, проклинает себя за это.
Есть почему каяться. В середине декабря в хмурый, ветреный день, вошел в дом к Вазиху, отцу Галиябану, седой мужчина, в старой телогрейке, в зашнурованных ботинках, в непонятной шапчонке, с тощим рюкзаком за спиной.
- Здравствуйте, Вазих- абый, Ясмина-апа! Не узнали? Я же ваш зять, Агзам!
Ясмина-апа положила на стол скалку, которой раскатывала тесто, стряхнула руки от муки, вытерла их об фартук
- Агзам! Сынок, ты живой? Дай, я тебя потрогаю.
Женщина обняла Агзама, отстранилась немного, взглянула поближе на него
- Где же ты был? Столько лет прошло, почему не писал. Ох, раздевайся, снимай ботинки-то, сейчас отцовы валенки дам, ноги, небось, ледяные.
Ясмина суетилась, пряча от зятя глаза. Как она сейчас скажет, что у Галиябану ребенок? Ох, что девка наделала! Она с надеждой посмотрела на мужа, может он как-то скажет? Однако, Вазих-абый, вообще дар речи потерял. Стыдно-то как за дочь!
Ясмина достала с печи валенки, поставила на пол перед Агзамом
- Ну, сынок, раздевайся! Вот валенки.
- Не могу, мать, мне сначала в баню надо. Моя одежда сохранилась?
- А то как же, все на месте, до последней маечки.
- Собери мне все, и телогрейку, и шапку. Пойду в городскую баню, одежду, которая на мне, выброшу. Помоюсь, побреюсь, переоденусь, после приду в дом.
- Ступай сынок, баня с одиннадцати работает, уже открыта.
Все понял Агзам, по глазам тещи прочитал, не дождалась его Галиябану, замуж вышла. Не стал спрашивать, отодвинув на потом разговор, оставив кроху надежды на то, что ошибается. Просто теща растерялась, растеряешься тут, увидев воскресшего из мер твых.
Проводив зятя, Ясмина побежала к дочери
Галиябану сидела, забравшись с ногами на кровать, вязала то ли носок, то ли варежку. Павлик играл на полу с шпульками, пустыми спичечными коробками, строил что-то.
- Мама! Ты чего прибежала без шали, застудишь голову!
- Ой, не до головы мне теперь. Кызым (доченька), что делать будем? Агзам вернулся!
- Мама, как он может вернуться, я же на него похоронку получила.
- Вернулся, я тебе говорю! Только что явился, одет, как нищий, в рванье. Раздеваться не стал, забрал одежду и ушел в баню. Боится, наверно, вшей в дом занести.
Галиябану побледнела, она бы упала, если не сидела на кровати. Мать подошла, забрала из ее рук вязание, отложила в сторону, села рядом, обняла дочь.
- Горемычная ты моя, как же так получилось, как мы скажем про Павлика?
- Мама, а Агзам про меня спрашивал?
- Нет, дочка, я молилась про себя, чтобы только не спросил, что бы я ему сказала?
- Правду, мама! Так ему и скажи, гуляла, мол, дочь с женатым мужчиной, ребенка от него прижила, а он ее бросил. Все равно ему расскажут, пусть узнает от тебя.
- Может, дочь, тебе лучше пойти к нам вместе с Павликом, самой все рассказать?
- Нет, мама! Извини, что тебе приходится это сделать, но расскажи Агзаму все. Пусть он подумает и решит, может простить меня и принять моего сына, или нет.
Скорее всего, он не сможет простить, слишком сильно любил, тем обиднее мое предательство. Тогда и встречаться нам с ним не стоит, зачем душу травить? Мама, какой он стал? Изменился, или такой же красивый?
- О, Аллах! О чем ты спрашиваешь? Какая разница, изменился или нет, ты бы переживала, как перед ним оправдаться, какие слова придумать?
- О чем ты говоришь, мама? Какие могут мне быть оправдания? Я сама себя не могу оправдать, и сейчас понять не могу, зачем я в этом человеке искала любовь? От тоски? Знала, что женат, зачем уступила?
Поздно каяться, мама. Агзам не такой, он не простит мне измены. Если бы просто измена, может бы и простил. Я же была содержанкой состоятельного председателя колхоза. Он мне дом купил, обставил его. Одежда у меня добротная, ребенок одет, обут. Благодаря Николаю, мы не знали голода. Так ведь, мама?
- Зачем ты так говоришь? У вас любовь была, вроде бы.
- Вот именно, вроде бы. Мама, что я наделала! Ой, что я наделала! На самом деле, не было ни одного дня, чтобы я Агзама не вспомнила. Не верила, что его нет в живых. Оказалось, правильно не верила. Так хочется посмотреть на него хоть одним глазком, убедиться, он живой!
- В чем дело, одевайся и пойдем к нам. Увидит Агзам тебя, такую хорошенькую, Павлика нашего увидит, и растает его сердце.
- Нет, мама! Мой Агзам долго шел с во йны, думал, переживал, как его Галиябану смогла выжить в эти тяжелые годы? Пришел, а его жена уже с готовым ребенком, дом за это время заработала одним местом. Думаешь, Агзам будет рад?
Нет, мам, стыдно мне казаться моему мужу на глаза. Не пойду я к вам. Накорми его, как следует, расскажи всю правду обо мне. Наверно, он долго не задержится, уедет к своим родителям, в свое село. Они-то, небось, не забыли сына, не предали. Дождались!
- Ты не совсем права, Галиябану. Всякий человек может ошибаться. Если бы не получила похоронку, ты бы тоже ждала и дождалась бы. Никто не виноват, что так сложилось.
- Я виновата! Испугалась остаться одна, опору себе искала. Да гнилой оказалась та опора. И правильно! Так мне и надо, осталась у разбитого корыта!
Продолжение Глава 21