Дорогие мои друзья!
С особым трепетом, и даже с некоторым страхом, приступаю к публикации новой повести. Потомков прототипов героев я хорошо знаю. Именно из их рассказов, их воспоминаний и предположений об их предках, в моей голове сложилась целостная картина событий, происходящих в этой семье.
Я вынашивала мысль написать повесть давно, сразу после повести о Сююмбике, но все время откладывала, боясь за нее взяться. Слишком тяжелые испытания выпали на долю главных героев повести.
Разумеется, я не смогу воспроизвести все события в точности такими, какими они были. Однако, я изучала жизнь крестьян Татарстана в тридцатые годы, аресты, раскулачивание, ссылки неугодных Советской власти. Поэтому, смею надеяться, что смогу донести более или менее правильно суть событий, происходящих с моими героями.
Речь в повести пойдет о жителях одного из русских сел, расположенных неподалеку от Казани, на реке Кама.
Повесть я назвала «Это было с нами». Подумала, так будет правильно. То, что происходило с нашими предками, никуда не делось. Оно живет в нашей душе, в наших генах, пульсирует в нашей крови.
Ну, что? Приступим, друзья-товарищи, я начинаю писать новую повесть, а вы, следовательно, читать. Поехали!
Остались у дома священника только Зинаида с сыном, да матушка Агриппина с детьми. В остальном, улица пуста. Народ попрятался, чувствуют люди свою вину, только никто бы не признался в этом даже себе.
Не заступились за односельчан, дык, как заступишься? Вон, они какие здоровые мужики-то, ружья у них. Плетью обуха не перешибешь.
Середина мая, благодатное время для сельчан. Закончены посевные работы на наделах, высеяны овощи в огородах. Тепло. Старики и старухи выходят посидеть на завалинках, погреть свои косточки, соскучившиеся за зиму по солнечному теплу.
Босоногая ребятня пасет гусят на краю широкого оврага с пологими склонами, по дну которого бежит журчит, играет камушками прозрачная речка-невеличка. Бежит, торопится, чтобы скорее влиться в обширные воды реки Камы.
По вечерам молодежь собирается у Сельсовета, бывшего дома священника Порфирия. Он стоит на краю села неподалеку от церкви, с которой по осени сняли крест и сбросили с колокольни колокола.
Да, пошумели тогда в селе. Церковь-то еще закрыли по весне, так она и стояла под замком, даже самому Порфирию туда ходу не было. Осенью, когда никто этого не ожидал, и активисты-сельсоветчики об этом не знали, приехала комиссия из города.
Главный из них показал председателю Сельсовета постановление, и члены комиссии, с трудом открыв, заржавевший за лето замок на дверях церкви, полезли на колокольню снимать колокола.
Народ за считанные минуты собрался у церкви
- Окаянные! Кому сказано, не трогать колокола!
- Не вами они подвешены, не вам снимать!
- Слезайте оттуда, покуда по-доброму просят.
- Нехристи! Супостаты! Будьте вы прокляты! Бог вас накажет!
Толпа возмущенно галдела, но члены комиссии, сытые крепкие мужики, не слушали выкриков. У них постановление на руках, колокола с церквей снять, отправить на переплавку. Страна нуждается в тракторах и плугах.
Снять-то колокола сняли, да все же не посмели сбросить с колокольни. Больно много народу собралось, злые шибко крестьяне, как бы дело худо не вышло, всяко бывает. Верно трусили супостаты. Стоило им выйти из церкви, так народ и принялся их мутузить, кто как мог, кто, на что горазд. Даже бабы ухитрялись разок другой ткнуть кулаком, куда попало, пнуть как следует, душеньку отвести.
Один священник, батюшка Порфирий не трогал болезных, причитал, стоя в сторонке, положа руку на крест.
- Прихожане, люди добрые! Не по-христиански это, убь ете ведь, каяться станете. Не берите грех на душу, отпустите их ради Бога! Они не ведают, что творят!
Его никто не слушал, но осквернителям церкви удалось вырваться и уехать на своей лошади из села. Народ не успокаивался, все были злые на власть, шумели, ругались. Собрались мужики в старом клубе, заседали до полуночи, спорили, чуть до драки дело не дошло.
Однако, сумев договориться, заставили председателя Сельсовета написать постановление. Церковь открыть для службы, колокола повесить обратно, ибо их трактора и плуги, также их колхоз в этом селе не нужны. А церковь всем нужна, иначе никакого порядка не будет.
Членов сельского Совета постановили переизбрать, не радеют они за жителей деревни, не заступаются перед начальством, зачем нужны такие сельсоветчики?
Довольные собой расходились крестьяне по избам. Правильно все, верно! Советская власть освободила их от гнета помещиков-кровопийцев. Они свободные люди, должны и будут жить, как общество решит. Общество решило, церкви быть! Значит, так оно и будет.
Однако, рано возрадовались крестьяне, рано успокоились. На следующий же день на трех телегах приехали вооруженные комитетчики, бравые парни с ружьями за плечами. Вскрыли церковь, скинули на землю колокола. Охнула Земля-матушка, бабы и старухи, стоявшие поодаль закрестились, взвыли.
Безо всяких разговоров, приезжие скрутили батюшку Порфирия, и усадили на телегу. Жену его и пятерых детей выставили на улицу, не разрешив взять ничего, даже иконы. В чем были, в том и выставили.
Все, что было в доме раздали беднякам, которые с радостью растащили добро матушки Агриппины, лечившей их детей, подававшей нищим, кормившей сирот, в миг забыв о ее доброте.
Кому охота вспоминать о милосердии матушки, когда сундуки ее раскрыты? Бабы чисто озверели, хватали все подряд, вырывая из рук друг дружки платки, исподние рубашки из батиста, детские платья, вышитые руками Агриппины, старинные бархатные да атласные сарафаны, богато украшенные вышивкой.
Марья Антипкина, жилистая, худая баба, растолкав острыми локтями, и отпихнув коленями соседок, добралась до сундука. Уф, едва не опоздала, зазевалась было, сидя дома, выглядывая в окошко, чего дальше будет?
- Ну-ко, подвиньтесь, пустите, говорю, налетели на чужое-то добро, чисто вороны на помои!
- Бабы, гляньте на нее, она просто посмотреть пришла! У-у-у, холера, притащила ее нелегкая! Куда лезешь, суходранка такая?
Марья, не обращая внимания ни на кого, выхватила из сундука зеленую кашемировую шаль с лазоревыми цветами по всем четырем углам. На ее острых скулах появился чахоточный румянец, тонкие сухие губы собрались в лиловую куриную гузку, запавшие в глазницу глаза, загорелись алчностью.
Она резко отвернулась, торопливо запихала шаль за пазуху, ринулась к другому сундуку, не успела, заразы, все расхватали. Марья принялась лихорадочно сдергивать с окошек белые ситцевые занавески. Ой, хороши! Хоть кофточки девкам пошить, хоть исподнее.
Успеть бы подушки, подушки забрать! Гальке в приданое как бы пригодились! Подушек у попадьи не меньше десятка, говорят, все до одной пуховые. Однако, другие бабы тоже не терялись, пока Марья расправлялась с занавесками, только голые струганные доски на кровати остались.
Бедняк-активист Мишка-Сопатый, успел сбегать к себе домой, закинуть в сарай тазы, два больших оцинкованных и один медный. Прибежал обратно, закружился по комнатам, нечего уже брать!
Ой твою ж так, и эдак! Часы-то, часы-то с гирями, со звоном, красивущие, как у купцов каких! Стоят себе в углу, тикают. Эх, обнял напольные часы, Мишка, приподнял. Не так, чтобы тяжелые, потащил.
Председатель Сельсовета, Григорий Никитич остановил его
- Мишка, кому сказано, мебелю не трогать. Сельсовет здеся будет. Пущай часы стоят.
Михаил сморкнулся на затоптанный крашеный пол, вытер мокрый нос рукавом грязной серой рубахи, сощурил правый глаз
- Ишь, ты какой! Все, кому угодно, расхватали добро поповское, а бедняку, Михаилу Семеновичу ничего не досталось? А хошь, я доведу, кому надо, как ты распределял добро-то, а?
Должон был все описать, по справедливости раздать нуждающимся. Ты че сделал? А? Сначала кликнул свою родню, остальные набежали, глядя на них. Ты, Никитич, не смотри, что я косой, я все примечаю, все запоминаю.
- Айда, ладно! Забирай, не мое, свяжешься с тобой, не рад будешь. Только куда ты их ставить собираешься, у тебя в избе хорошей бабе кормой вильнуть негде.
- Тебе какое дело? В сарай поставлю, все равно пустует, скотина-то у меня не водится. Встану утром, выйду во двор, а там часы бьют. Красота!
Комитетчики тем временем повязали несколько мужиков, особо яростно выступавших давече на собрании. Заложили их свои же односельчане, соседи, с которыми вместе выросли, гусей вместе пасли, из одного родника воду пили.
Первым взяли Андрея Афанасьевича Ершова. Он не думал сопротивляться, дал связать себе руки, пришел к церкви в сопровождении мужика с ружьем наперевес, сел на телегу рядом с батюшкой.
Посмотрев из-под густых бровей маленькими медвежьими глазками на сына, прибежавшего вслед за ним, Афанасьич указал густой бородой в сторону Галины, Марьи Антиповой дочки, жавшейся к плетню.
- Не томи девку, Сергей, женись! Своди в Сельсовет и живите, нечего выжидать, работница в доме нужна. На тебя хозяйство оставляю, может быть мне не судьба вернуться.
- Батя, за что? Ты ничего не сделал!
- Цыц, молчи! Не хватало, чтобы и тебя загребли. Кто тогда кормить семью будет? А скотину обиходить? Хлеб сеять, убирать, кто будет?
Обернувшись к жене, стоявшей тут же, с посеревшим от горя лицом, Андрей Афанасьевич окинул ее строгим взглядом
- Зинаида! Не вздумай выть по мне, по живому. Бог даст, свидимся, если нет, прощай! Прости, коли в чем виноват перед тобой.
Зинаида прикрыла рот уголком выцветшего зеленого платка, не смея ослушаться мужа, сдерживая подступавшие к горлу рыдания
- Андрей, не забывай нас, хоть весточку какую дай! Ой, Господи, что мы станем делать без тебя, Андрей? Как мы станем жить?
- Сказал, не голоси! Выживете, небось, три сына взрослых. Бога благодари, не выселили из дома. На матушку Агриппину посмотри, девки одни, мальчонки-то совсем малы. А она не ревет, крепится, хоть и без крыши над головой осталась. Ты, Зинаида, помоги им, сколько можешь, хоть в баню пусти на первое время пожить.
Агриппина не слышала, о чем говорят Ершовы. Она во все глазоньки смотрела на своего супруга. Знала Агриппина, сердцем чувствовала, не увидит она больше своего Порфирия. Прижимая к груди младшего сына, Георгия, она едва ли шепотом вымолвила
- Батюшка наш, Порфирий, благослови меня, супругу свою и детей своих!
Порфирий с болю в глазах посмотрел в огромные синие глаза своей Груни, которую любил больше жизни, на кудрявые светлые волосы сыновей, на дочек, похожих на мать, и тоска едва не разорвала его сердце. Руки его крепко связаны веревкой. Не может он обнять на прощание жену и дочерей, погладить сыновей по их льняным головкам.
Агипина наклонилась над связанными руками мужа, поцеловала их несколько раз
- Благослови нас, батюшка!
Порфирий связанными руками перекрестил свою семью, но сказать слова благословения ему не дали. Молодой парень в военной форме, здоровый, усатый, толкнул Агриппину в грудь, она не удержалась на ногах, и села прямо в грязь, выронив маленького сына. Мальчик заплакал, и пополз на четвереньках к маме на колени, пачкая ее зеленую юбку грязными ладошками.
Парню с ружьем за спиной этого показалось мало. Он дернул отца Порфирия за бороду
- Наклоняй башку, поп, кому сказано!
Порфирий покорно склонил голову, комитетчик стащил с него крест, бросил на землю. В это время из-за хмурых туч выглянуло солнце. Лежавший на густой черной грязи серебряный наперсный крест, засиял на солнце, отражая луч, попавший на него.
Супостат со злобной усмешкой харкнул на крест, и втоптал его каблуком кирзового сапога в грязь.
- Видишь, поп? Убедился, Бога нет, ты кровосос и обманщик! Обманывал доверчивых неграмотных крестьян, врал, что Бог есть, они за это тебя и твоих выродков кормили. Если Бог есть, зачем он меня не наказывает, и не освобождает тебя?
Порфирий молчал, продолжая сидеть, опустив голову на грудь. Он плакал. Он, священник, он не может спросить у Бога: «За что?» Видно, велики его грехи перед Господом, за то и наказывает. Но! Господи, детей за что?
Дочери помогли Зинаиде подняться, Вера взяла на руки братишку, шестилетний Николай прижался к сестре, Наде, Любашка прижалась к боку матери.
С гоготом и смехом подошли остальные те, что с ружьями. Закурив папиросы, расселись на телеги. Лошади тронулись, мешая копытами осеннюю грязь, заскрипели несмазанные колеса, заголосила Федоровна, вдова, у которой забрали единственного сына. Заголосила, смолкла и побежала к себе во двор.
Остались у дома священника только Зинаида с сыном, да матушка Агриппина с детьми. В остальном, улица пуста. Народ попрятался, чувствуют люди свою вину, только никто бы не признался в этом даже себе.
Не заступились за односельчан, дык, как заступишься? Вон, они какие здоровые мужики-то, ружья у них. Плетью обуха не перешибешь.
Растащили добро из сундуков матушки Агриппины. Ну, все тащили, смотреть что ли надо было? Все равно разобрали бы. А куда бы она с этим добром пошла? Дом-то конфисковали.
Зинаида вытерла ладонями слезы, потуже завязала платок на голове.
- Пойдем, матушка Агриппина, к нам. Баня только позавчера топлена, воды из ручья можно набрать. Сейчас согрею воды в самоваре, отмоетесь тепленькой водой. Сам наказал, чтобы я в баню вас пустила, поживете, пока не найдете жилье. Пойдемте!
До двора Ершовых от дома священника три шага, всего-то пройти по переулку. Зинаида привела матушку Агриппину во двор.
- Подите в огород, спускайтесь к бане, подождите там. Я воды погрею и принесу. Сергунь, проводи их до бани, да натаскай из ручья воды. Я сейчас.
Свекровь Зинаиды, Евдокия Степановна, видела в оконце, кого невестка во двор привела, но не вышла из дома. Больно бы вышла, да страдает она ногами, плохо ходит, только по дому тихонько шишляет.
- Зинаида! Ну, как, увезли Андрюшку-то?
- Увезли матушка, увезли. Что поделать, если так вышло? Сколько раз просила, Андрей, молчи ты на этих проклятых сходках. Тебе больше всех надо? Ой, матушка, не слушал он ни тебя, ни меня.
Свалилась Зинаида на лавку, зарыла лицо ладонями, зарыдала в голос, качаясь станом из стороны в сторону. С печки выглянул дед Афанасий. Степановна махнула ему рукой, мол, уйди, села рядом с невесткой, похлопала сухонькой ладонью по колену.
- Не убивайся так, Зинушка, не рви себе сердце. Там, в ихнем НКВД тоже, поди, хорошие люди есть. Разберутся, отпустят нашего Андрюшу.
Ты чего это матушку Агриппину привела, в бане помыться? Неужто сегодня снова баню топили?
- Нет, мама, какая баня? Позавчера еще топлена. Мама! Еть Агриппину с детьми из дома выгнали, сказали, в ихнем доме Сельсовет будет.
- Как это, выгнали? Зачем?
- Вот так и выгнали. Батюшку Порфирия забрали вместе с нашим Андреем, а матушку выселили, иди, куда хочешь!
- Ак, куда она пойдет с ребятишками-то?
- Некуда, на постой никто не возьмет, теснота у всех, да испугаются их приютить. Мы тоже не можем их взять к себе, сами чуть не на головах друг у друга спим. В Покров еще Сергуня женится. Андрей наказал матушку с детьми в баню пустить.
- Зинаида, че ты болтаешь? Кака-така женитьба? Отца в тюрьму забрали, а сын свадьбу играть станет?
- Мама, Андрей наказал, не ждать его, женить Сергуню. Ой, мама, он ведь распрощался с нами, он ведь думает, больше не вернется.
Зинаида обняла свекровь и зарыдала еще горше. Старуха гладила невестку по спине, покачивая тихонько, приговаривала
- Ничо, ничо, матушка! Ничо, голуба! Пореви, если тебе станет легче. У меня от этой проклятой жизни давно все слезы кончились. Больше нету. Одна надежда на Бога, милушка, молиться надо. Бог милостив, может он вернет нам нашего Андрюшу.
Продолжение Глава 2
