Глава 9
Борис Володарский заходит ко мне в кабинет и просит уделить ему время. Прошу присесть.
– Помните, я говорил о мальчике, который тяжело болен? Он живёт в городке Онега Архангельской области, у него тяжёлое заболевание сердца, – для больше конкретики коллега произносит название на латыни, я согласно киваю. – Этот диагноз ему поставили при рождении и почти не лечили.
– Шунт ему хотя бы меняли? – уточняю.
– Дважды. Последний раз пять лет назад. Но с тех пор многое изменилось, и в Архангельске больше нет тех специалистов, которые выполняли эту операцию. Разъехались кто куда в поисках заработка. Большинство подались в Москву.
– А если отправить ребёнка туда?
– Слишком дорого. Или придётся долго ждать квоту. У нас же мы могли бы договориться с Иваном Валерьевичем, поскольку он не просто главный врач, но и кардиохирург от Бога, – говорит Борис, и я не могу с этим не согласиться.
– Проблема в том, что мальчик живёт в другом регионе. По большому счёту, если его семья и может подать заявку, то лишь в Москву. А мы, хоть и называемся «Северной столицей», но всё-таки являемся, по меркам министерства здравоохранения, провинцией, – поясняю коллеге.
Я несколько секунд раздумываю.
– Даже если наши хирурги, и тем более сам Вежновец решат помочь мальчику, кто оплатит расходы больницы?
– Пресса помогла бы собрать пожертвования, – предлагает Володарский.
– Всё равно нужна подпись Вежновца. Вы с ним в хороших отношениях?
Борис задумчиво чешет лоб.
– Не особенно, – отвечает.
Прекрасно его понимаю и потому говорю:
– Я тоже. Но я попробую что-нибудь сделать.
– Спасибо, – и Володарский уходит.
После этого меня просят подняться в гинекологию. Вместе с новенькой, у которой такая милая фамилия, обсуждаем план лечения Алевтины. К нам присоединяется Барченкова.
– Жидкость в брюшной полости, – поясняет ей Галина Станиславовна, а также всё остальное, что удалось узнать во время обследования. – Беременность при глубокой гипертензии.
Людмила Владимировна внимательно всё изучает, а потом выносит печальный вердикт:
– Ренальная карцинома. Омертвевшая масса деформирует капсулу левой почки. Кровотечение в брюшную полость – это, вероятно, метастазы. Нужна операция. Но прежде необходимо сделать МРТ.
– Что-то не так с ребёнком? – издалека, услышав наш разговор, спрашивает Алевтина.
Мы возвращаемся к ней.
– Нет, ребёнок как раз здоров, – говорит Барченкова. Теперь ей предстоит сильно огорчить девушку, и гинеколог некоторое время стоит и смотрит в сторону, обдумывая, что ей сказать. Потом сообщает диагноз, но добавляет, что окончательный результат можно будет сказать после сканирования. Алевтина бледнеет. Потом просит меня проводить её до кабинета МРТ. Даже берёт за руку, смотрит умоляюще в глаза. После такого ну как откажешь? Вижу, что она до девушка до смерти напугана.
– Сколько вы уже замужем? – спрашиваю её, когда везём в диагностическое отделение.
– Два года. Для многих разница в возрасте это проблема. Но муж куда бодрее меня, – отвечает она.
– Мы постараемся минимально затронуть ребёнка во время сканирования, – говорю Алевтине.
– Муж зовёт её «нашей маленькой случайностью», - улыбается девушка.
– У вас мальчик или девочка?
– Просто догадка, а эта штука покажет? – она кивает на огромный «бублик» МРТ.
– Эта нет, – улыбаюсь пациентке.
– Хорошо. Я хочу сюрприз.
– Лежите спокойно. Всё будет хорошо. Захотите поговорить, здесь есть переговорное устройство.
Смотрю, как выдвижной стол медленно заходит внутрь аппарата, словно готовый проглотить пациентку. По спине бежит холодок. МРТ – прекрасная вещь, она ежегодно спасает жизни сотням миллионов людей. Но Боже ты мой, как же внутри страшно! В первый раз, оказавшись внутри сканера, я ощутила жуткий приступ клаустрофобии, которой раньше никогда не страдала. Я буквально сцепила на животе пальцы в замок, уговаривая себя, что всё хорошо, я могу выйти отсюда в любой момент, меня никто не запер внутри этой громоздкой магнитной штуки.
Потом стало не до мыслей – думала, перепонки лопнут. Хотя на меня и надели наушники, в которых играла, притом довольно громко, приятная музыка, шум всё равно давил на мозги. Я едва выдержала эти полчаса, и потому теперь, когда смотрю на Алевтину, представляю, что она чувствует. Потом иду к коллеге, который управляет процессом.
– Брюшную полость и таз с красителем и без, – напоминаю ему. – Алевтина, – говорю по громкой связи, – когда мы будем добавлять краситель, вы ощутите тёплое покалывание.
– Хорошо.
Потом, когда аппарат вывел на экран монитора картинку, смотрим вместе с коллегой.
– Вот оно, – замечаю вслух. – Небольшие массы в брюшной полости. Гематома и жидкость там, где было основное кровотечение из опухоли. Ей нужна нефрэктомия, прямо сейчас.
– Да, без полного удаления почки тут не обойтись, – соглашается коллега.
Я помогаю отвезти Алевтину обратно в палату. Здесь она будет ждать консультации онколога. Ему с хирургом нужно выработать план действий. Мои старания здесь больше, к сожалению, уже никому не помогут.
Стоит мне оказаться внизу, как подходит Рафаэль.
– Ну как, – спрашиваю его. – Поговорил с главврачом насчёт своей пациентки?
Испанец нервно дёргает головой.
– Собственно, я поэтому к вам. Я объяснил ему, что препарат, который он ей назначил, уже не прописывают из-за ряда смертельных случаев вследствие апоплексического удара.
– А он что?
– Ответил, что я балбес и неправильно его услышал, – возмущённо говорит ординатор. – Представляете? А я ему в ответ: мол, вы повторили это название несколько раз!
– Что же ответил великий и ужасный? – смотрю на испанца с ощущением, что сейчас узнаю какую-то очень неприятную новость. За такое поведение Вежновец однажды Ольгу Великанову своими стараниями едва из ординатуры не отчислил. Что уж говорить о Рафаэле? У него-то нет папы-олигарха.
– Он сказал, ткнув меня пальцем в грудь: «Послушай, ты, Дон Кихот недоделанный. Я – врач, а ты – недоразумение».
Стараюсь не улыбаться. Рафаэль продолжил:
– Я ответил ему так: «Если вы намерены руководитель этим отделением…» Он меня перебил и заорал: «Я руковожу клиникой! Батрачу в этом аду двадцать четыре на семь! И такие недоумки, как ты, не заставят меня пожалеть, что стал медиком».
Испанец замолкает, часто и нервно дыша.
– Что было дальше? – спрашиваю.
– Ничего. Он ушёл. Но поскольку нам было в одну сторону, я пошёл за ним. В регистратуру. Там Достоевский ему сказал, что главврач клиники не может уволить ординатора. Даже отстранить его от работы. Предложил ему воздержаться.
– И что же Иван Валерьевич?
– Взял пациента.
– Что?! – настал мой черёд изумляться. – Да какое он имеет право, он же… – моё первое желание – рвануть и посмотреть, что вытворяет Вежновец с тем несчастным человеком. Но старательно сдерживаю свой порыв.
– И кого он взялся лечить?
– Ребёнка.
– Господи… – закрываю лицо ладонями.
– Его зовут Антип, ему десять лет, – рассказывает Рафаэль. – Он сирота, его родители разбились в автокатастрофе в прошлом году. Мальчика привезли к нам из детского дома.
– Почему не в детскую больницу?
– Наверное, перепутали что-то. Или ехать было далеко, – пожимает плечами Рафаэль. – Я не знаю. В общем, мне пришлось стоять неподалёку. Очень не хотелось, знаете ли, чтобы Вежновец что-нибудь сотворил с ребёнком. Выписал ему какой-нибудь неправильный препарат, например.
Я хмурюсь.
– Вы, доктор Креспо, не задавайтесь! – говорю ему строго, заставляя ординатора подтянуться, словно он солдат перед старшим офицером. – Всё-таки Иван Валерьевич, при всех недостатках его характера, уважаемый медик. К тому же наш руководитель. Лучше рассказывайте, что там они говорили.
– Простите, Эллина Родионовна, – понизил нахальный тон испанец. – Мальчик сказал, это не первый раз, когда его сюда привозят. В первый раз это сделал врач детского дома. В общем, пока Вежновец слушал лёгкие, мальчик несколько раз кашлянул, а потом спросил его: «Почему вы лысый?»
Я прыснула в кулак. Испанец улыбнулся.
– Главврач буркнул: «Ты можешь держать рот на замке?» А мальчик ему: «Вы такой родились?» Он только покачал головой. Потом вызвал Марию Васильевну. Поинтересовался, что дают при астме. Она ответила, а мальчик заметил, что теперь ему дают взрослую дозу. В общем, Вежновец выписал ему рецепт, потом приказал Достоевскому позвонить в детдом, чтобы они забрали ребёнка.
Что ж, ничего страшного не случилось.
– Мне-то что делать? – спрашивает Рафаэль. – Ну, с той пациенткой.
– Вероятно, Иван Валерьевич всё-таки ошибся. Назначай препарат и выписывай, – говорю ему и отпускаю. Довольный, испанец покидает мой кабинет.
Выхожу, и вскоре слышу, как администратор просит Машу срочно зайти в палату, где лежит найденный на шоссе Дорога жизни мужчина. Предлагаю ей свою помощь, поскольку Борис Володарский, с которым они принимали пациента, занят. Подруга соглашается.
– Его жену нашли? – спрашиваю её.
– Нет, всё ещё ищут.
– Олег, Олег, – зовёт его Маша, когда оказываемся рядом. Мужчина трясётся всем телом, у него лихорадка. – Вы меня понимаете?
– Да… – отрывисто отвечает он.
– Что с вами случилось? – спрашивает доктор Званцева.
– Машина… разбилась…
– Ваша?
– Да. Где они?
– Кто?
– Мои дети. Мы ехали… потом шли за помощью…
– Господи… – вырывается у подруги.
– Вызывай полицию, его дети всё ещё там, – говорю ей, сразу догадываясь, что произошло. Так вот почему Олег Комаров выглядит так, словно его выкинули из машины. Он ехал с семьёй где-то по просёлку, попал в аварию. Пошёл за помощью, но на шоссе Дорога жизни потерял сознание от холода и травм.
– Как зовут ваших детей? – спрашиваю его.
– Соня и Тим, – слышу в ответ.
– Они серьёзно пострадали?
– Было темно. Я только помню, что они плакали, – с горечью произносит мужчина.
– Давление стабильное. Пульс 106, – сообщает медсестра.
– Они были напуганы. Очень сильно, – Олег начинает плакать.
Мне приходится дать ему успокоительное. Вскоре приезжает капитан Рубанов, начинает опрашивать пациента. Пытается выяснить точное место и время, когда всё произошло, но, несмотря на препарат, Олег вдруг опять срывается на слёзы:
– Нет… они мертвы! Понимаете?..
Капитан говорит, что пойдёт организовывать поиски детей. Вскоре после его ухода появляется Вежновец. Бросает на меня какой-то странный взгляд. То ли изучает, то ли любуется. Потом кивает на пациента:
– Этот гражданин здесь уже шесть часов. Он стабилен? – спрашивает ворчливо.
– Заканчиваем, – отвечаю ему.
– Так в вашем отделении лечат пневмоторакс? – ядовито интересуется главврач.
– Мы держим этого пациента здесь на случай, если найдётся его семья, – говорю, стараясь быть спокойной (в общении с Вежновцом это первейшее умение). – Кроме того, он пришёл в себя буквально несколько минут назад, а до этого находился в бессознательном состоянии.
– Отправьте его в терапию. Пусть они там с ним пляшут и поют, – прищурившись на секунду, требует главврач.
– Его дети могли пострадать… – вмешивается Мария в наш разговор.
– Ну, сам-то папаша цел. Вот и гоните его из этого отделения! – язвит Иван Валерьевич. Потом хмыкает. – Вы что, совсем размякли за время своего отдыха, доктор Печерская? Может, вам сходить к мозгоправу? Чтобы тот вернул вам понимание, каково это, быть врачом. А это значит – не проникаться проблемами пациентов, будто каждый из них ваш родственник. Если у вас настолько поехала крыша, – увольняйтесь!
Довольный собой, Вежновец уходит. Когда он открывает дверь, то в коридоре видит Катю Скворцову. Она вернулась по моей просьбе, хотя уговорить её было непросто. Я ощутила жуткий приступ испанского стыда. Нагадил главврач, а ощущение, словно сама нахамила своей лучшей медсестре. Но Катя, к моей большой радости, согласилась вернуться. Теперь же, едва её заметив, Иван Валерьевич громко заявил:
– Ну, и где вы шляетесь? Работайте!
И потопал дальше.
Я вскоре оказалась рядом, в регистратуре. Вежновец с деловым видом просматривал какие-то документы. Потом заметил коробку с тортом, стоящую внизу на полке. Мне вспомнилось, что сегодня у Сауле день рождения. Мы собирались вечером её поздравить: чисто символически, попить чаю с тортиком. Но главврач решил по-своему.
– Это что ещё такое? – возмутился он, вынимая коробку и ставя на стойку. Потом снял коробку. Посмотрел презрительно. Верх торта был очень красивый: помимо надписи «С днём рождения, Сауле!» тут были ещё шприцы и даже стетоскоп, – всё выполненное из разноцветной мастики: от настоящих не отличишь! Ну, и ещё свечки, конечно же, по числу прожитых девушкой лет.
Скривив лицо, Вежновец протянул руку, оттопырил средний палец и провёл им по верху, оставляя глубокую борозду. Затем принюхался к крему, оставшемуся на коже. Достал платок, вытер, словно испачкался в фекалиях, и выбросил платок в урну.
– Это здесь зачем?
– Ну, когда-то у кого-то день рождения, мы отмечаем, – испуганно глядя на главврача, заметила Дина Хворова, сменившая Достоевского на посту администратора.
– Баба разродилась. Какая разница, в какой день? – вредным тоном спросил Вежновец. – Дни рождения – мерзость. Пустая и тупая трата времени. Петь, задувать свечки, есть, – это ещё один перерыв. Кто за него платить будет?
– Вы серьёзно? – не выдерживаю и обращаюсь к главврачу. – Это же сплачивает коллектив.
– Сплачивает работа, а не эта ерунда, – он кивнул на испорченный торт и снова ушёл. Мне захотелось догнать его с кулинарным изделием в руках, а потом влепить в лицо, как в фильмах с Чарли Чаплиным. Жаль, это не комедия. Собираюсь вернуться к работе, как неожиданно Дина, стоящая рядом с телефонной трубкой в руках сильно бледнеет. Потом отшатывается от аппарата, словно он превратился в монстра. Хватается за спинку стула и зажмуривается. Трубка выпадает у неё из рук.
– Дина, что такое? – тревожно спрашиваю её.
Она поворачивает ко мне белое лицо.
– Эллина Родионовна… под нашим отделением нашли… мумию.