Что еще было такого в жизни Дарьи? Все остальное вспоминать не хочется – больно. С восьмидесятых годов, черной полосой пробежавших, начались не менее черные девяностые. Нет, не хочется об этом думать. Сил нет.
А надо. Жизнь – штука полосатая, как зебра. Только у Дарьи какая-то зебра ненормальная – узенькие белые полоски на черном поле. Где-то прочитано, что так и есть – у зебры не черные полосы на белом, а наоборот, белые на черном. Так что, все правильно, все по науке.
Непонятно одно – почему ей такая жизнь досталась? Почему в этой жизни так мало радости и так много слез. Нет, здесь стоит себя одернуть, грубо окрикнуть: не только Дарье, но и всем женщинам ее родовы досталось, и бабке, и матери, и сестрам. Да и мужиков выкосило подчистую. Всех.
После Татьяны ушла Васена. Слава Богу, не мучаясь, ушла. Тихо, как святая. Хотя святой и не была вовсе. Однако, накануне казавшаяся здоровой и бодрой, с вечера, как обычно, под свою воркотню на всех и на все, задремала. А утром не проснулась. Ее лицо, нет ЧЕЛО, было успокоенным и умиротворенным. Отмучилась на этом свете, пошла по небесной лесенке к Сене своему неверному, неласковому, непутевому.
Дарья, Маришка и Ирина с легким сердцем отпустили Васену, Василису. Понадеялись, что та, встретив ТАМ Таньку, передаст, что с Сашенькой все хорошо. Нормально. Красивый паренек вырос. В любви, да ласке. Ни одной из живых Васена так и не приснилась тогда. Упорхнула перышком – ни ответа, ни привета.
Зато Ирине приснился покойный Костик. Нарядный, как любил всегда, побритый и наодеколоненный. Форсистый, молоденький, шустрый. Подмигнул Ирине и ущипнул ее за попу. Нахал.
- А я, девки, стесняюсь, - рассказывала на сороковой день Васены Ирина, - старая стала. За что там щипать? Мослы одни. Руки-то его отвожу от себя. Смотрю, а я сама молодая. Молодая, сочная. И так весело мне стало, так-то хорошо, и просыпаться не хочется. Чего, думаю, просыпаться? Вы у меня выращены, внуки подняты, чего тут, на грешной земле, ждать?
Маришка вдруг всколыхнулась, ударив себя по пухлым коленкам:
- Ты что такое говоришь-то, мама? Ты с ума сошла? Ты куда собралась, окстись! Он ведь заманивал тебя, заманивал покойник-то, ты чё?
Маришка с годами раздобрела, дальше некуда. С ее махоньким ростом лишний вес совсем ни к чему. Круглая, как мячик. Живот обвис мешком, ляжки друг о друга трутся – летом просто беда, черные просто! Глаза красивые, серые – совсем потерялись, выглядывают из под опухших век злыми щелочками.
Маришка ничего с собой поделать не может – ест и ест круглосуточно. И все такое сытное, нажористое, чуть ли не целую пачку масла на булку намазывает. Колбаса уже пропадать с прилавков начала, так она домашнюю приноровилась делать. Ирина каждый год поросят выкармливает – на домашнюю колбасу и сало. Маришка уж очень копченое сало уважает.
Бог с ней, пускай бы ела себе, так ведь здоровье гробит! Его и так с детства не было, этого здоровья, от Кольки-огуречика мало, чем отличалась. Так ведь сейчас уже давление 190/110 – понимать надо! Не слушает – ест, ест, ест и парней, как на убой, выкармливает.
И что потом? Так и вышло: боялись за Ирину, а похоронили Маришку. Совсем молодая была баба. Сорок лет! Сорок! Уму непостижимо! Доигралась с давлением своим! Шла, шла с работы. Потом – бряк, и упала. Перед этим на головную боль жаловалась, мол, припекает что-то. И ведь могли спасти Маришку, если бы она, дура, в медпункт заводской хотя бы забежала. Куда там, некогда ей, видите ли, вдруг ее в больницу загребут, а дома белье замочено. Закиснет.
Лешка Маринкин от горя почернел весь. Крепко любил жену. Один не справился. Даже парни не удержали на этом свете. Хорошие такие ребята, а не удержали. Да и когда им удерживать – оба в армии были. Ну, из армии их на похороны отпустили, конечно. Они все рядом с отцом… Так ведь не будешь круглосуточно Леху караулить? Обратно по частям надо разъезжаться. Разъехались. Пока служили, Леха пил. Пил, как не в себя. А ведь сильный мужик был. Говорят, мужчины плохо переживают потерю жены. Даже, если всю жизнь собачатся. Проклинают друг друга, дерутся, а жена вдруг умирает, и мужик следом за ней уходит. Не выдерживает разлуки.
Ирина и Дарья боялись, что Лешка что-нибудь с собой сотворит. Грех то какой! Парни же есть! О них думать надо! Нет, не сотворил. Пьяный под машину попал. Ребят опять на похороны вызвали. Сердце рвалось – невозможно было на все это смотреть! Как заколдовал кто семью, мальчишки здоровенные, хорошие, молодые такие, полгода до дембеля осталось… Вернутся, а к кому?
А они и не вернулись. Что в головах у ребят крутилось тогда, чем думали? Отца и матери нет, чтобы уму-разуму научить… Командир части, где Петька служил, предложил ему в Афганистан отправиться. Петька младшему Василию отписал, мол, так и так, мол, просись тоже, вместе повоюем. И родным, что остались, ни гу-гу. Вместе и отправились воевать. Зачем? За что? Вот и повоевали – у кишлака Шигал во время Кунарского наступления. Моджахеды положили там тридцать семь человек. А среди них Васенька с Петром, голова к голове – друзья их написали потом. Привезли в цинке, ни поцеловать миленьких, ни оплакать толком…
Ирина после смерти ребят слегла. Инсульт разбил. Пришлось забирать ее в город – выхаживать. Николай дом заколотил, скотину всю распродал за копейки. Уезжали из деревни – думали навсегда. Глаза не глядели на эту деревню, а особенно, на кладбище.
Вот и начались у Дарьи горячие, бессонные ночки. Как она просила мужа, чтобы помог Сашеньку от армии оградить.
- Он ведь нас не послушает, тоже попрется в этот Афган! – рыдала по ночам Дарья.
Мать смотрела в потолок пустыми глазами. И от нее никаких слов поддержки. А Николай, сухой весь, черствый, места себе не находил. Как он, депутат, уважаемый на заводе человек, собственного сына отмажет? Это же позорище! Сын, и в армии не служил… У него даже в голове такое не укладывалось…
Сашенька не стал Дарью слушать.
- У меня братья – герои! А я буду под твоей юбкой прятаться? – раскричался тогда, разбушевался, по стене кулаком бахнул. Танькина бурная кровушка. Только, в отличии от Таньки, легкие пути себе искать не стал.
Провожали его всем кагалом. Николай – в первых рядах. Похудевший, поседевший. А глаза светились гордостью. Не спал по ночам все два года Сашиной службы. А Дарья к тому времени стала приглядываться к церквушкам. Зайти – помолиться, что ли? Стыдно. Что люди скажут? Богомолка какая выискалась. Один раз не выдержала, зашла. В храме тихо, свечечки потрескивают, пахнет ладаном и воском. Бабушка в лавке сидит, продает те свечечки. Купила Дарья одну, торкнулась к первой попавшейся иконе: кто там, не разглядела. Свечку кое-как пихнула, кое-как перекрестилась, что-то пробубнила… И вихрем из церкви – вон.
Дура была. Ничего тогда не понимала. Наверное, не припекло как следует. Может, если бы раньше к вере приобщилась бы, легче привыкать к невзгодам было. Но… не приобщилась. Мало, мало било по башке обухом…
Сашенька вернулся из армии целым и невредимым. У него командир мужиком с сердцем оказался. Когда Сашка, балбес молодой, попросился в Афганистан, тот, не церемонился: к-а-а-ак даст ему подзатыльника:
- Я тебе тут за отца и за мать твою! Мне можно по отечески мозги тебе, дураку, вправить! – заорал, - единственный сын, куда намылился? Кто тебя пустит? Не терпится в фарш превратиться?
- У меня братья геройски погибли, - начал тогда вякать Сашка.
И еще одна зуботычина прилетела от командира.
- Мало? Мало семье горя? Добавить хошь? Ах ты… тра-та-та, тра-та-та, мать перемать, - командир мужиком был пожилым, тертым, что такое смерть, понимавшим.
Спасибо ему за это. И низкий поклон от Дарьи и Николая. Низкий, низкий, до земли поклон!
Когда вернулся Саша, Ирина посмотрела на внука, что-то промычала (так и не научилась говорить толком), заплакала. За праздничный стол усадили ее - честь по чести. Она все гладила Сашку по голове. Гладила и плакала. Сашка уж переживать начал:
- Баба, ты чего? Все нормально, бабуль, да чё ты?
Дарья ее потом отвела в комнату. Ирина не сопротивлялась. Смирненько легла. Даша почуяла - ой, будет что-то...
Как чувствовала. Мать, как и бабушка, спокойно ушла куда-то, куда уходят честные, всю жизнь свою горькую пропахавшие люди. Похоронили Ирину рядом с могилой Тани. Сашка по весне посадил там клен. Он теперь разросся, раскинул ветви, распушил. Осенью никакую уборку не хочется делать - такая красота; золото, багрянец, рыжина - пестрым ковром выстелен последний приют родных. Ветви клена мешают подобраться к калитке, но Дарья не хочет их обрубать. Сашина память, Сашин клен...
***
В стране началось что-то невообразимое. Пропали с прилавков все продукты. Народ слонялся по пустым магазинам в поисках чего-нибудь съестного. Продавцы скучали: кроме батарей жестяных банок с морской капустой ничего не было. Но если внезапно появлялась синяя курица, начинался форменный содом! Люди потные, мокрые, готовые убить друг друга за полудохлых курей, давились в километровых очередях.
- Это еще цветочки, - хмыкнул однажды Николай, смотревший новости, где показали, как упитанный ставропольский товарищ беседует с толпой, - он вам, женщины, какой-то сюрприз пообещал завтра с утра.
Из-за этого сюрприза вся страна охренела. Не было печали, как говорится. Только сухого закона нам и не хватало.
Что ж, ставропольский товарищ начал торить свою кривую дорожку. А дорожка та вела к глубокой, глубокой пропасти.
Автор: Анна Лебедева