Дарья бродила по огромному магазину. В нем, как в лабиринте, легко можно было заблудиться – хитроумные маркетологи специально устроили все так, чтобы покупатели не смогли выбраться из плена товарного изобилия, угодливо разложенного на витринах.
- Все, что угодно для души! Чего изволите? Фруктов? Пожалуйста!
В плетеных корзинах (чтобы аппетитнее смотрелось) россыпью драгоценных великанских гранатов красуется спелая черешня. Так и просится в рот. В тонкой пушистой кожице, на ощупь напоминающей щечку невинного младенца, искусно, нарядным бочком обращенные к покупателю, так и манят к себе восхитительные персики. Груши радуют многообразием сортов. Экзотические бананы от зеленых до ярко-желтых, на любой вкус, соседствуют с красивыми, густо-красными, почти бордовыми яблоками. Гроздья винограда, прозрачного, медового, вальяжно свисают из искусно сделанных ящичков, призывая зевак: купите, купите, ну купите же нас!
Дарья полюбовалась налитыми южным, сладким соком, ягодами. Отошла. Проползла мимо холодильников, где за чисто протертыми стеклами тесно друг к другу стояли бутылки, бутылочки, баночки и коробочки с молочной продукцией. Молоко, йогурты, сметана, творог – десятки наименований, сразу и не разобраться, где что.
Можно было бы купить банку зерненного творога в сливках, бухнуть в него пару ложек вишневого варенья и с наслаждением съесть. Можно и сырка взять, козьего, например. Говорят, полезный. Или коктейля молочного со вкусом пломбира – раньше в городском кафе «Буратино» Дарья частенько такой сыну покупала. А теперь, гляди-ка, бери бутылку готового, да пей, сколько хочешь, и в очереди стоять не надо.
При мысли о Саше, сыне, сердце Дарьи тоскливо сжалось. Как давно это было: Сашке восемь лет, они сидят за столиком кафе и смеются. Сашка потягивает через трубочку коктейль, и трубочка, елозя по почти пустому донышку стакана, издает хрюкающие звуки. За Сашку делается даже неловко, но тот не замечает маминого смущения и заливисто хохочет. Где теперь Дарьин Сашенька? Нет его на свете. Его нет, и кафе «Буратино» тоже нет – в небольшом павильоне на Вокзальной улице теперь расположен модный суши-бар. Что это за суши-бар, Дарья не имеет никакого понятия – она пробегает мимо, стараясь даже не глядеть на витрину.
Около продолговатых ящиков с замороженными полуфабрикатами какая-то пара застряла:
- Да возьми ты сразу в упаковке. В них льда меньше! – говорит женщина средних лет, коротко стриженная, в смешных парусиновых штанах.
Но ее супруг не слушает: специальным совочком ссыпает в пакет красных, похожих на российскую медведку, то ли жуков, то ли раков неаппетитного, диковинного вида.
Мужчина – ровесник Саши. Он совсем не похож на сына Дарьи: Саша был высок и жилист, а этот, наоборот, коренаст и грузен. У Саши темные волосы и карие глаза, а у мужчины светлый ежик на круглой крепкой голове и глаза светлые. Разве что улыбка одинаково открытая и добрая. Дарья не удержалась:
- А что это такое вы сейчас берете?
Женщина ответила:
- Креветки. – Она взглянула на Дарью, и поспешно добавила: - Но они вам не понравятся.
- Почему?
- Ну… вы раков пробовали? – мужчина вмешался в разговор, - так они раков напоминают. Сваришь с укропчиком и трескаешь под пивко.
Дарья улыбнулась и призналась, что никогда не пробовала раков.
- Да ладно, уж любой парень наловит! – сказал мужчина.
- Да у нас в семье не было мужиков-то, одни девки. Отца убило на войне. Остались мама да нас трое. Какие там раки. Нет. Не пробовала.
В глазах незнакомого мужчины плеснулся жалостливый, понимающий интерес. И этот его интерес вдруг толкнул Дарью к нему ближе. Будто открылась запертая дверь, и кто-то ее ласково позвал внутрь, из морозной, стылой нежити в тепло уютного дома.
Плотину, тщательно сдерживаемую стеной долгого молчания, наконец прорвало. Дарья заговорила. Она рассказала незнакомцу про похороны мужа год назад, про то, как сын ушел вслед за отцом через три месяца. Про то, как она осталась совсем одна, и даже невестка не приехала, и внучка, наверное, не знает, жива бабка или нет. И что ей сегодня день рождения, и она решила купить что-нибудь вкусненькое, но не знает, что. Ничего совсем не хочется. И что ей исполнилось восемьдесят семь лет, и родом она из деревни Дыми, и там, в деревне Дыми, она видела, как немецкие летчики стреляли по домам, а мама отгоняла ее от окна… И что ей так не хватает Сашеньки, а он совсем ей не снится, Колька, паразит, каждую ночь ее бранит, поедом ест, а Саша так и не приходит…
Только бы не ушла эта пара, только бы выслушала ее. Она так давно ни с кем не разговаривала…
***
В тридцать седьмом году колхоз «Красный пахарь» вмещал в себя несколько окрестных деревень и деревушек. Дыми были одной из них. Село расположилось вдоль дороги на Тихвин на высокой горе. Избы были справными – долгое время в деревне процветала торговля у тракта, ведущего на Петербург. Местные продавали грибы, ягоды, корзины, ложки, в общем все, что можно было продать. Тут же, прямо у дороги был поставлен трактир, крытый железом и постоялый двор. Из него пахло кислыми щами и жареной птицей. Тут же, в конюшне, почтальоны меняли своих лошадей на свежих. Усталые путники долго чаевничали в трактире, ужинали пирогами с кашей и мясом, ведя бесконечные степенные разговоры под новенький граммофон.
Место бойкое, богатое – богомольцы, следующие в местный монастырь, приводили себя в порядок перед тем, как приложиться к святым мощам Антония Дымского, крестьяне давали роздых лошаденкам перед Тихвинской Ярмаркой, купцы обсчитывали барыши, нажитые на той же ярмарке и оглядывали приобретенный оптом товар для продажи в личных магазинчиках. Нищие толклись под окнами трактира – выпрашивали медяки и остатки обеда. А местные бегали в лавочку, притулившуюся сбоку, чтобы приобрести немного керосина для лампы и нежно пахнущее мыло производства питерской фабрики …
В семнадцатом году трактир прикрыли, чтобы зря не спаивали мужиков. Так как здание было единственным пристойным в деревне, организовали в нем правление, а на постоялом дворе – склад припасов, собранных колхозом для продналога. Хозяина трактира давно уже ликвидировали, как классового врага и услали куда-то к черту на кулички. После него осталась девка Машка, местная комсомолка-активистка. Поговаривают, что она тятю с маменькой, владеющих постоялым двором, она и подвела под монастырь.
- Змеища подколодная! Сколько годов двор стоял – при Николае Первом прадед его построил! А эта свистуха мокрогубая в один присест порушила!
- Знамо дело, она, су*енка! Что ей мать с отцом? На святое место покусилась! Видали, что теперь в монастыре делают? Братьев во Христе разогнали, все порушили, разграбили и пионерский лагерь там устроили!
- Че такое?
- Пионеров, слуг антихристовых там селят. Они песни поют, хулу на Господа возносят... Ты Гришке галстук-то красный справила к школе?
- А то как же? Ведь из школы выгонють без галстука-то.
Школа располагалась в Бокситах, большом, благоустроенном поселке, выросшем на месте обыкновенной деревни. Там открыли разработки бокситовой руды, построили завод, жилье для рабочих, школы, дороги и магазины. Был там и интернат для деревенских ребят. Можно и поближе детей поселить – в Бору тоже работала школа, и при ней домишко для жилья. Матерей вся эта канитель ужасно раздражала. В школу надо бы одежду обновить, и обувь, и еще кучу всего. И душа болит все время: мальчишки и девчонки при хозяйстве нужны. Особенно девчонки – матери придется разрываться между домашними и колхозными делами, да еще и нянькаться с маленькими. Где досуг для этого взять?
А еще пугало и угнетало то, что дети, окончив семилетку или десятилетку, не спешили возвращаться домой. Что они там потеряли – ни паспортов, никакой жизни. Другое дело – рабфак, дающий профессию. А там можно остаться в Бокситах, зарабатывать деньги, комнату получить, жениться или выйти замуж. Нарядно одеваться можно, а не грязь деревенскую месить в сапожинах, да ишачить на председателя за палки…
Те ребята, что посмышлёней, уезжали еще дальше: в Тихвин, а то и Ленинград, учиться, работать, познавать мир, жить полной жизнью, как и положено советским гражданам. В колхоз возвращались единицы – не очаровывала их красота природы и вольный воздух. Дураков нет – знали они эту красоту: вкалываешь с утра до ночи, а толку? Да пропади все пропадом, нет нужды ждать, пока товарищ Сталин приведет в порядок местную жизнь. И пусть председатель расписывает, какая она будет распрекрасная лет через… Сколько? Десять? Пятьдесят? В эти сказки только бабки неграмотные верят. А молодые хотят сказки сейчас, чтобы как в песне –
Широка страна моя родная
Много в ней лесов, полей и рек
Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек!
Комсомолка Мария Антонова из деревни только на курсы уезжала. Она считалась деревенской интеллигенцией: правой рукой председателя и женой его, так сказать, по совместительству. Вместе ведь начинали новую жизнь. Ну, и в пылу зачинательства новой счастливой жизни, пока корпели над кумачовыми плакатами «Хлеб голодающим» сошлись не только умами, но и всем остальным прочим.
Пока Вениамин Антонов митинговал на собраниях, Машка занималась «молодежным активом»: агитировала ребят на трудовые подвиги и учебу, чтобы те вернулись в колхоз грамотными специалистами. Иринка обожала Машку и внимала ее речам с восторженным поклонением. Конечно, и она собралась в город, несмотря на вопли матери, считавшей, что учиться – вовсе не бабское дело.
- Научат вас, ага! Знаю, чему там в городах учат! Потом только и знают, что в подолах приносят! – орала матушка, красная, опухшая от рыданий.
Иринка шмыгала носом и молча собирала котомку. Собирать особо было нечего, пара рубашонок, юбочка, да баретки. Отец обещался муки немножко отвесить, да картошек, от мамки ведь не допросишься. Вредная. Иринка потому и медлила – ждала отца. А тот, как назло, задерживался на торфяных разработках, за Ларьяном которые. Он задерживался, а у Иринки сердце упало – подвода ждать не будет – Маша специально выписала лошадь в конторе – ребят в интернат отвезти.
Не дождавшись, Иринка обняла сестренку и ждала материнского благословления в дорогу.
- Вот тебе, а не благословление! – мать, гаркнув в сердцах, показала старшей дочери фигу.
Иринка вздохнула и пошла без благословления.
Тятя нагнал ее уже по пути в контору.
- Ну что ты? – виновато спросил он, - уж лишечку подождала бы. Мне вон продукты выдали.
Котомка заметно потяжелела: отец засунул в нее пару банок консервов, две буханки хлеба и конфет-сосулек.
- Доча, ты уж недельку потерпи, я с начальником договорился: на следующей седьмице возьмет меня в город, дак привезу картошки, да маслица постного, да мать чего еще спроворит.
Иринка кивнула. Отец вынул из-за пазухи сверток: тряпицу, в которую были аккуратно завернуты деньги. Отслюнявив пару десяток, аккуратно завернул деньги в тряпицу и упрятал за пазуху.
- Зря не трать. Побереги, - шепнул он.
Около конторы шумел народ. Растерянные подростки толклись у телеги, в которую была запряжена восьмилетняя толстенькая лошадка Марта. От Марты пахло конским потом. Она беспокойно переступала ногами, хлестала бока хвостом – осенние кусючие мухи ужасно Марту раздражали. Вдруг задрала хвост и навалила целую кучу. Маша Антонова брезгливо поморщилась, но тут же переключилась на ребят.
- Все собрались?
Подростки нестройным хором сообщили о своем присутствии.
- Ну тогда прыгайте в телегу.
Родители, которым удалось отпроситься с работы, торопливо прощались с отпрысками, на ходу запихивая в карманы ношеных, шитых-перешитых пиджаков шанежки и постряпушки. Все одинаково грустили: большенькие детки, самые, что ни на есть помощники. Теперь на плечи баб, у которых и без того забот полон рот, лягут надоедливые до черта домашние мелочи: дров наколоть, да к печке пару охапок с утра принести, снег зимой почистить, воды для бани наносить, скотину покормить, попоить. Да и сейчас – пора картошку убирать, огородину подчищать, а нет детей. Все самой, все самой. Провались пропадом эти новые порядки, чтобы им ни дна, ни покрышки!
Отец пригладил Иринкины коски, прижался горячим лбом к ее лбу.
- Ну, с Богом, - шепнул, и, люто зыркнув в сторону Машки-активистки, скорым шагом отправился к сельпо.
«Опять водки купит» - с досадой подумала Иринка. Губы ее предательски дрогнули: тихий, тихий по трезвости, выпив, тятя вызверялся на мать. Обычно бойкая и крикливая, она, уже по шуму в сенях, угадывала состояние мужа, скоренько одевала младшую Ксеньку и сигала в окно. А там, задами огорода шмыгала к закадычной подружке Зинуше. Зинуша впускала ее, задергивала занавески, предупреждала супруга, чтобы «Сеньку дурного» не привечал, коли прибежит, ставила самовар, насыпала скатерть каленую лещину, отсылала привычную ко всему Ксеньку к ребятишкам, а сама усаживалась послушать горемычную подруженьку.
- Вот черт тебя угораздил за Сеньку замуж идтить, - вздыхала она, - я ж тебе еще когда говорила – наплачешьси с таким-то дураком!
Иринка, злая на маму из-за того, что она не благословила дочь на такое сложное путешествие, хотела было позлорадствовать, но вспомнив про маленькую Ксеньку, помрачнела. Опять ей бедной, спать на полу с соседскими Гришкой и Ванькой. Опять мокрая будет вся: то Гришка, то Ванька вечно надудонивали во сне целое озеро. И на нее, паразиты, спирали. Еще и обзывали потом на улице – Ксюха-зассюха.
***
От грустных мыслей Иринку отвлек Костик, еще один ученик.
- На, погрызи! – он протянул ей сухарь, густо обсыпанный сахаром. Любимое лакомство тогдашней детворы.
Иринка молча взяла сухарик и начала грызть.
Маша-активистка правила Мартой, почмокивая, как заправской кучер. Что-то такое красочное расписывала про светлое будущее своих пассажиров, про «ученье-свет, а неученье-тьма», про то, что Бога нет, и иконы в доме – мракобесие, и с этим необходимо бороться, чтобы не краснеть потом от стыда за темных родителей… Она многое, чего болтала, и под ее болтовню Иринка, будущая Дарьина маменька, совсем еще пока девчонка, сладко задремала на вкусно пахнущем сене. Впереди – целая жизнь, и ничего не страшно.
Автор: Анна Лебедева
