Проснувшись Оля подбежала к окну. В горах выпал снег. Небо над ними было ясное, морозное. Неожиданно одна вершина вспыхнула и свет восходящего солнца начал обливать вершины гор.
- Девочки, вставайте! - крикнула Оля.- Опять хороший день! Как долго в Алма-Ате стоит теплая погода! Вот уж поистине "солнечный Казахстан"! Как жаль, что будет лекция Григорьева.- нахмурилась она и заявила.- Сегодня я делаю выходной. Скажите там что-нибудь. Ну больна, что ли...
По радио начали утреннюю гимнастику. Оля вытянулась в стойке "смирно" и из нее начала первое упражнение.
- Вот уж чего бы не сказала о тебе,- заметила Валя, смотря как от ритмичных движений разгорается лицо мнимой больной.
Оставшись одна, Оля стала листать подшивку республиканской молодежной газеты отыскивая материал для корреспонденции, как советовал Григорьев. "Информация тем и ценна, что она свежа,- думала она.- Вот хотя бы эта. В свое время она была, наверное, интересной. Вот махнуть бы к этим шахтерам!
Оля надеялась, что им сразу предложат задания газет и даже подбодрят тем, что лучшие информации будут напечатаны. Она закрыла подшивку и задумалась. "О чем бы написать? О площади цветов, разбитой в центре города, на месте бывшего пустыря, или о трехсотлетнем дубе великане, что стоит на углу переулков Грушевого и Любови Шевцовой. О них можно бы сделать зарисовки. Но мысль, что все это показывать бесстрастному Григорьеву отбивала охоту писать и Оля встала из-за стола и подошла к раскрытому окну. До нее донеслись голоса пассажиров, ожидавших трамвай.
- Не добиться вам массового распространения туранги,- услышала она,- потому что это дерево очень трудоемко в воспроизводстве...
- Вот-вот, всех только это и отпугивает,- сердито возразил собеседник,- куду лучше малодекоративный, но неприхотливый карагач. Бросил семена в землю, и сиди, жди урожая...
Оля выглянула из окна, рассматривая спорящих мужчин.
Зазвенел приближающийся трамвай. Оля вздрогнула. Материал уезжал. Материал живой, конкретный. Он был в выцветшей гимнастерке, сапоги кирзовые, лицо прокаленное солнцем.
Оля выскочила на улицу и, подняв обе руки, бросилась навстречу "Москвичу".
- Ты что рехнулась?! - закричал водитель, еле сдержав перед ней машину.
- Рехнешься! - бросила она, усаживаясь рядом. Лицо у нее было такое, что отказать ей было невозможно. Вся устремившись вперед и готовая в любой момент выскочить из машины, она приказывала.- Догоните трамвай и притормаживайте перед остановками...
- Возлюбленного выслеживаете? - заинтересовался водитель.
Поняв, что в таком случае ей ни в чем не откажут, Оля не возразила.
Когда из трамвая, наконец, вышел мужчина в выцветшей гимнастерке, она так стремительно бросилась за ним, что у водителя не осталось сомнений в своей банальной догадке.
Оля догнала мужчину и, отрекомендовавшись внештатным корреспондентом газеты, заинтересовалась историей дерева, о котором услышала с приездом в Казахстан. Тот обрадовался, может быть даже больше возможности выговориться в присутствии заинтересованного человека и неожиданно предложил.
- Поехали с нами.
Он не шутил, его ждала машина.
Оля замялась.
- А как же лекции?
Лицо мужчины снова помрачнело.
- Между делом в этом затянувшемся споре вам ничего не понять... - заключил он, широким шагом обгоняя Олю.
- Постойте! - бросилась она за ним.- Бог с этими лекциями...
- Но это дня на три.- сердито обернулся он.
- Хоть на неделю...
От ее окончательного решения мужчина словно помолодел и усевшись в кабине между нею и шофером, оживленно заговорил.
- Мысль ввести дикую турангу в культуру появилась еще в 1935 году при озеленении степного города Балхаша. Ею заинтересовалась целая группа научных сотрудников. Мы пытались размножить дерево вегетативным путем. Но все способы вегетативного размножения, даже с воздействием стимуляторов, положительных результатов не дали. Научным работникам нашей группы удалось наблюдать размножение туранги только корневыми отпрысками...
Считая дальнейшие поиски бесполезными, многие бросили исследования, но я продолжал. Война прервала работу на четыре года... Однако, вернувшись с фронта, я снова занялся турангой.
Оля слушала энтузиаста-лесовода, рассматривая из окна машины унылую пустыню, покрытую редким тамариском, бесцветными солянками да саксаулом, но и последний становился реже, реже, потому что почву белесыми плешинами уже начинал покрывать солончак... И вдруг, как чудо, как обманчивый мираж, показалось одно единственное, но зато какое роскошное дерево! Раскидистое, с голубовато-зеленой, не шелестящей, а хлопающей от ветра сочной листвой... Это в пустыне-то... Недаром народ с давних времен поклоняется ему...- подумала Оля, соскакивая с подножки машины и прячась от зноя в густой тени гигантской кроны дерева, с любопытством рассматривая разноцветные тряпочки с монетами, как знак высочайшего уважения, увенчивающие эту непревзойденную древесную породу пустыни...
Туранговый тополь не боится ни засухи, ни засоления почв, он растет на сыпучих песках и на рыхлых, похожих на ранний снег, солончаках. На таких сильных солончаках отмирает даже черный саксаул... Его твердое коряжистое тело становится рыхлым и рассыпается, а рядом зеленеет туранговый тополь и ему хоть бы что, потому что его корни способны доставать грунтовые воды с больших глубин. При такой независимости от поверхностных почвенных условий туранга достигает тридцати метров в высоту и больше четырех в обхвате. И это гигантское по диаметру ствола дерево, какое редко встретишь даже в таежных лесах, имеет крошечное и легчайшее семя... Как вырастить из этой крошки, равной маковому зернышку, чудо-великана и являлось задачей ученого. И он из года в год колесил по пустыне с надеждой вырвать ответ на эту загадку у самой природы. Его военная фуражка и гимнастерка под лучами палящего солнца уже выцвели до белизны. А дерево все не раскрывало своей тайны. Но Павел Кузьмич не сдавался. Он рассуждал, семенное растение должно возобновляться семенами. Но как? Как? При каких условиях? - раздумывал он, разглядывая каждый похожий на туранговый росток. И вдруг обнаружил молодой самосев туранги не в тени, где долгие годы безуспешно искал его, а на голых недавно образовавшихся островках пустынных рек... Загадочное дерево не переставало удивлять его. Мальчишкой он был поражен, встретив его среди зноя пустыни, юношей, одержимым желанием во что бы то ни стало ввести его в культуру, был удивлен тем, что оно почти не размножается никакими вегетативными путями. И вот сейчас был снова поражен тем, что нежный самосев туранги зеленел под лучами палящего солнца...
Павел Кузьмич осторожно выкопал ножом росток. Сам он достиг еще не больше десяти сантиметров, а корень был уже длиннее стебля. Верный признак дерева пустыни, где грунтовые воды залегают глубоко. Значит семенам туранги для прорастаний необходимы особые условия, которые не часто встречаются в пустыне, их нужно искусственно создавать в питомниках, а уж когда саженцы войдут в силу им не страшен и солончак, потому что их корни уйдут от него далеко вглубь...
Сейчас Павел Кузьмич ехал уже за семенами туранги, чтобы выращивать саженцы в алмаатинском дендрарии для массовых посадок и нуждался в поддержке печати, так как сложность произрастания дерева все еще отпугивала от него производственников.
Оля вернулась из поездки вдохновленная. "Они окажут эту помощь ученому. Вот оно верное журналистское дело!"
У входа в общежитие она столкнулась с Пивнем, который ввиду отсутствия волос теперь частенько отсиживался дома.
- Ты почему не на лекциях? - набросилась на него Оля.
Перед такой явной наглостью человека, не появлявшегося в университете чуть ли не неделю, Гоша сначала даже растерялся, но потом весело парировал:
- А ты почему?
- Нескромный вопрос, коллега! - рассмеялась Оля величественно проплывая мимо него с чахлым букетом пустынных трав.
Когда Валя пришла с занятий, Оля в лифчике и трусиках возлежала в солнечном ромбе окна на кровати и, откусывая то хлеб, то яблоко, что-то строчила в своей записной.
- Ишь, развалилась,- сказала Валя, осуждающе оглядывая ее.
Оля лениво повернула к ней разрумянившееся лицо.
- Не "развалилась", а лежу,- уточнила она,- я тебе не какой-нибудь исторический замок.
- Ну да, ты римлянка. Даже ешь лежа. Только туники нет, чтобы прикрыть наготу.
- Тунику я выстирала,- сообщила Оля,- перстом указывая на развешенное платье.- Видно было, что она в настроении и ее ничем не заденешь.
Валя подсела к ней.
- Знаешь, Ольга, как неудобно получилось сегодня. Пришел Григорьев, проверяет всех по списку: "Пивень?" "Болен". "Надиров?" "Болен", он и в самом деле болен, у него ангина. "Беляева?" "Больна",- выскочила наша Алла. Он усмехнулся: "Вы хоть бы график представили, по которому у вас болеют студенты. Кстати, Беляева даже из графика выходит..."
- Так ты говоришь, на его лекциях опять многих не было? - откидываясь на руку, вместо раскаяния заинтересовалась Оля.
- Человек десять...
- Валя, а тебе не кажется, что это не случайно? По списку проверял,- усмехнулась она.- что ж ему остается делать...
- Нет, вы посмотрите,- повернулась изумленная Валя к девушкам,- до нее даже не доходит! Ну, Ольга, за этот вояж тебе еще достанется...- пообещала она.
Вошла Маша.
- Девушки, поменьше пропускайте... Ах, вы еще не в курсе дела,- сказала она, встретив недоумевающие взгляды.
- Не забывай, что нас здесь почти пол курса, и мы в курсе всех событий,- авторитетно заметила Валя, знавшая, что их посещаемость уже беспокоит деканат.
Маша улыбнулась.
- В нашей комнате журналистов, конечно, меньше, но ведь среди нас Живанчик...
Живанчик славилась универсальной осведомленностью. Она знала обо всем, что происходит в городе, на факультетах, в студенческих комнатах, в личной жизни студентов, и обо всем этом могла часами с упоением говорить. Зная, что Валя ее "терпеть не может", Живанчик старалась не ходить в восьмидесятую комнату, но жить без слушателей она не могла и изредка забегала. После Маши она пришла с известием, что всех, кто пропустил без уважительной причины больше десяти часов, на занятия будут пускать только с разрешения декана...
- Типун тебе на язык,- проворчала Алла, частенько пропускавшая лекции.
- У людей типунов не бывает,- со знанием дела пояснила Живанчик.
Валя не выдержала.
- Мозоли только...
Но Живанчик не обиделась. Она поболтала еще с полчаса и ушла.
- И где она этот нектар насобирала, пчелка трудолюбивая? - изумилась Валя.
Оля взглянула на нее, но промолчала. В ее словах была большая доля правды. В один из первых дней пребывания в университете она прошла с Живанчик от общежития до учебного корпуса и за это короткое время оказалась заочно знакомой со многими людьми и, как впоследствии выяснилось, получила о них их уст Живанчик объективные и даже меткие характеристики. Недаром Зою прозвали "королевой информации" - все, абсолютно все было известно Зое. Студенты смеялись: вы этого еще не знаете?! Вы что, Живанчик не видели?! Живанчик знала и об этом... Однако избавиться от своего недостатка не могла...
- Посещаемость зависит прежде всего от преподавателя,- прервала молчание Оля.- Я вот не хочу идти на лекции Григорьева. Вспомню его "знаменитую" вводную речь и не хочу. Я внутренне протестую, когда мне говорят, не дерзай, а мне еще в вузе вдалбливают: информация - твой потолок. За очерк уже не берись, не твоего ума дело. Я надеялась, что наше отделение настолько творческое, что творческими будут и дипломные. Я хочу защитить ряд очерков и уж, конечно, со стороны Григорьева поддержку не получу.
- Зато получишь двойку по его предмету. Это я тебе гарантирую.
Однако Валя и сама на лекцию Григорьева шла скорее по необходимости, только не сознаваясь Оле, для которой бы это являлось оправданием. Рядом сел Николай. Он вытащил из папки сшитую из листков какой-то распространенной брошюры тетрадь, вынул ручку, поставил на стол пузырек с чернилами.
Валя улыбнулась.
- Уж не собираетесь ли вы конспектировать Григорьева?
- А вас разве не интересует лекция? - вопросом на вопрос ответил Николай.
- Скучная.
- А вы что, ходите в университет для развлечения?
Из какого-то непреодолимого желания противоречить, Валя ответила.
- Да.
- Значит, лекций вы не слушаете?
Валя промолчала. Ее забавлял этот допрос, но продолжать его было бессмысленно, потому что она уже несла вздор, за который бы сама осудила.
- Зачем же вы пришли? - продолжал допрашивать Николай.
- Чтобы вам не было скучно,- шутливо отклонилась от ответа Валя.
- Значит ваше призвание спасать парней на лекциях от скуки?
Валя с укором посмотрела на него.
- Вы любите грубить.
- Вы тоже. Ведь сказать кому-то, что он грубиян - невежливо, то есть грубо...
Валя смолчала и до самого звонка что-то чертила на голубой корочке тетради. Николай обратил внимание на ее занятие и не мог удержаться от улыбки. К станку, за которым был шаржировано изображен Григорьев, шли пышащие здоровьем информации, а из станка они выползали худосочными, изможденными...
Перехватив его взгляд, удовлетворенная Валя встала и, сложив в портфель книги, направилась к двери.
- Ты куда? - крикнул Леша.
- Не могу я сидеть на его лекциях - дома выспалась...- небрежно бросила она, скорее для Николая.
Этот внешне совсем неприметный студент начинал волновать ее. Она видела, как быстро он завоевал авторитет и у студентов, и у преподавателей. На семинарах отвечал уверенно, спокойно, словно выбирая основное из всего, что знал по этому вопросу.
Когда Валя вернулась, курс уже нельзя было узнать. Оказалось, на втором часе разбирали корреспонденцию Беляевой "Работа на века" и, как шепнула Вале Живанчик, "завязался принципиальный спор". Студенты разговаривали возбужденно. Среди их голосов выделялся густой бас Дорохина, спорившего с Григорьевым. В спорах Дорохин с "вы" переходил на "ты", забывался, грубил.
- Ты сам сначала разберись в жанре, а потом уже проповедуй свое кредо,- услышала она и напряглась, смотря на побледневшего Григорьева. Так разговаривать с преподавателем пожалуй мог позволить себе только фронтовик, дошедший до Берлина и нашпигованый осколками, у которого с ним и возрастное, и трудовое, и гражданское равенство. В контузии на этом пути Иван приобрел способность раздражаться до потери самообладания и только одна Зоя в такие моменты была способна справиться с ним. Ей она как-то младенчески улыбался и подчинялся. Ни для кого уже не было секретом, что Живанчик крепко держала резкого Ивана в своих маленьких руках. Но на сей раз, Зоя стоявшая поблизости, и не думала вмешиваться, хотя не слышать резкости Ивана она не могла... Не вмешивалось и остальное окружение, состоявшее в основном из фронтовиков, видимо молчаливо одобряя если не форму, то сущность возмущения Дорохина. Фронтовики вообще отличались нежеланием тратить время попусту, своей дотошностью ставя в тупик даже опытных преподавателей, не говоря уже о безусловном дилетанте Григорьеве, и курс, отнюдь не слепо, следовал им в этом. "И все-таки Дорохин перегибает",- подумала Валя, прислушиваясь, но поднявшийся шум заглушил конец фразы Дорохина.
Рядом с Дорохиным раскрасневшаяся Оля тоже что-то доказывала Григорьеву. Николай стоял поодаль, но по его глазам, смотрящим в одну точку, и напряженному лицу было видно, что он тоже прислушивается.
Сгрубив, Дорохин вышел в коридор, сопровождаемый, как свитой, остальными, и Валя услышала голос Оли.
- В этом весь мой герой...
- Нас меньше всего интересует герой,- усмехнулся Григорьев. - Газете важен факт, а не мечтания ученого...
- С "мечтаний", между прочем, начинался коммунизм,- парировала Оля, прищуриваясь, от чего лицо ее приобретало выражение надменности.
Подошел Николай.
- Подобные "мечтания" газета призвана пропагандировать,- вмешался он.- Беляевой показан человек годами бьющийся над ценным опытом. Это ли само по себе не факт достойный подражания.
Валя видела, что Оля с благодарностью взглянула на него и тоже подошла к ним, дивясь силе, влекущей ее к Николаю.
В общежитие она возвращалась в одной группе с ним, молча слушая его спор с ребятами, а войдя в комнату, сказала:
- Девочки, вы не заметили, что на нашем курсе появилось нечто осмысленное?
- Это ты не замечаешь,- укоризненно бросила Рая.- У нас все ребята интересные.
- Нет, Иванов лучше других,- улыбнулась Валя. А через продолжительное время, когда все уже забыли об этом разговоре, вдруг сказала.- В этом парне что-то есть, кажется знания, может быть даже и ум...
Наташа посмотрела на нее. Валя редко говорила о парнях, тем более хорошо...
- О нем историки рассказывают,- продолжала Валя,- он с ними живет. Когда он приехал, их с утра предупредил комендант, что к ним придет еще один фронтовик. Сидим, говорят, ждем, что за пополнение в нашу славную роту. Входит военный с тяжелым чемоданом. Ушел, занес еще чемодан и снова ушел... Из нас даже помочь ему никто не вышел, хотя он и на протезе... Мы приезжали налегке: китель, шинелишка, да чемоданчик с барахлом. А этот, думаем, поднатащил... Ждем, когда он откроет свои чемоданы. Открыл один - записные, конспекты, учебники, художественная и критическая литература - одним словом книги. Смотрим, и в остальных тоже... Стыдно было потом, ведь все же в его чемоданы ныряли. Уж извинялись, извинялись. А он ничего. Смеется. "Я ж,- говорит,- вас сразу разгадал и, разумеется, не осудил. Откуда ж у фронтовика такие чемоданищи, да еще три... Но не мог же я, неуч, отказаться от конспектов и от книг, которые мне мои шефы надарили. Да и сам я все деньги на книги угнал." А у самого, кроме военной формы один костюмишко и тот, довоенный, узкий, короткий...
Наташа прикрыла глаза. Как хорошо она помнит этот синий, тогда еще свободный костюм. В нем она увидела Николая в редакции, куда по объявлению пришла устраиваться курьером. Угнетенный ли ее вид, она оплакивала мать, или ее чрезмерная застенчивость и робость, или собственное сердце, пробудило в восемнадцатилетнем Николае рыцаря, только в нем она нашла и защитника и друга, изменившего весь ее дальнейший путь. Она до сих пор не может понять, как это он тогда, в ее еще таком недавнем безутешном горе, смог возродить в ней интерес к жизни, заставить поверить, что она нужна ему, что она хороша, умна, любима... Возможно в том и заключено могущество любви. Так как же в нее было не поверить? И потому тем сильнее удар, тем острее обида на то, что Николай не нашел и ее достаточно преданной и сильной, чтобы разделить с ней и свое горе... "Ну и пусть им теперь интересуется кто угодно..." Не все ли ей равно...
Однако только вздремнув она снова увидела Николая. Нога его была раздроблена, но он стонал не от боли, а от того, что она не хочет его простить. Наташа силилась проснуться от этого кошмара и не могла... А когда ей это, наконец, удалось, переживала все еще болезненнее. Во сне решение оставить Николая казалось непростительным, а наяву - возможным. Она очень ценила прекрасное чувство любовь. В нем было столько неожиданных порывов, которые рассудком не постигнешь. Целиком доверившаяся своему сердцу, она всю войну жила одним чувством к Николаю. И то, что он в то время мог рассуждать, отталкивать ее, из каких бы то ни было соображений, красноречивее всех других доводов доказывало слабость его чувства...