Осенняя безветренная Алма-Ата особенно располагает к интимным разговорам. Кругом горят костры, приятно пахнет дымком. Гуляя с Олей по шуршащим палой листвой улицам, Наташа неожиданно произнесла:
- Как можно усомниться в чистой, искренней, единственной любви...
Эта мысль, видимо, продолжала мучить ее, если не оставляла даже в лирические моменты. Наташа знала, немало распалось случайных встреч. Однако, как красиво расцвело за войну настоящее чувство. Бедствие окрасило его всеми оттенками переживаний, но оно осталось глубоким, искренним и выжило, презрев и расстояние, и время. А их любовь этого испытания не выдержала и это настолько оскорбило чувство девушки, что чем бы она не оправдывала Николая, осадок оставался.
- А ты люби его таким, каким он должен быть,- посоветовала Оля.
- Ой, верный ли расчет на исправление...
- Проверим...- как-то загадочно произнесла Оля.
Говорила она в этот вечер мало, медленно, но какими-то сгустками мыслей, может быть потому, что все сказанное не менее, чем Наташей, было пережито и ею самой. Когда-то и она пыталась перевоспитать парня с серыми глазами под сросшимися на переносье бровями. Пока над всем господствовала страсть, их планы на будущее строились легко и дружелюбно. Оля не страдала от полноты чувств, щедро делясь ими с любимым и, окрыленная любовью заговорила с ним о самом сокровенном, о мечте стать писателем. Владимир отнесся к этому недоверчиво.
- Талант - явление редкое.
Оля насторожилась.
- Уж не хочешь ли ты охладить меня этим выводом?
- Не надеюсь. Воля молодости рвать удила, а ты еще такой ребенок,- сказал он, привлекая ее.
Но Оля отстранилась. В другое время она бы не придала такого большого значения его словам, но сейчас разговор шел о ее работе, а взгляд на нее Владимира являлся пожалуй самым уязвимым местом их отношений. Она сомневалась, одарена ли той "божьей искрой", без которой немыслимо никакое творчество. А если даже и одарена, то хватит ли у нее умения и сил, чтобы достигнуть мастерства? После первых своих неудач она уже начала понимать, сколько трудностей и преград предстояло преодолеть на этом пути, и вдруг препятствием оказывался и самый близкий человек... Оля уже ждала ребенка, и возможность разочарования в любимом ужаснула ее. Такой удрученной Владимир ее еще не видел. Лицо ее, как и всегда в моменты огорчений, потемнело, но стал каким-то отсутствующим и взгляд, словно она потерялась... Испуганный Владимир перестал возражать. Но и назавтра она заговорила с ним о том же, словно разговор не прерывался, что лишний раз доказывало, насколько он важен для нее.
- Талант, по-моему - это тяжелый, повседневный труд, при определенной одаренности, конечно. У нас много талантливых, большинство, но они гибнут от неверия в себя, от лени, трусости. Они сами обедняют свою жизнь, чего я делать не хочу. У человека должна быть большая цель - маяк, без нее жизнь теряет свой интерес, человек - свою полноценность.
Владимир отмолчался. Его уже давно не устраивало ее наивное обольщение зыбким миром мечты. Оля была из тех, кто вдохновенно следовал призывам, лозунгам, смелым социальным дерзаниям, они входили у нее и в плоть, и в кровь, становились второй натурой, опасной в своем самоотречении и упорстве. Недаром же готовясь к жертвенным целям, она исполосовала свое прекрасное тело, пожалев об этом только возлюбленной... Сколько же еще срывов сулил ее опрометчивый характер? Кроме того, сложный писательский труд Владимир считал не по силам женщине и поэтому к разговорам Оли о ее литературном будущем скоро стал совершенно глух, а узнав, что она ждет ребенка, он высказался еще определеннее.
- Работать надо с малым дымом, Олик. Не надо взлетов, не будет и падений, а с твоим размахом и после университета жить спокойно не начнешь. Знаешь ли ты, что такое писательский труд?
- Подожди,- перебила его Оля,- а что ты называешь жизнью?
- Уж, во всяком случае, не несбыточную мечту...
- Нет, скажи яснее, как ты представляешь ее? - допытывалась Оля.
- Более реально: уют, достаток, любимая работа...
- Любимая настолько, чтобы не лишать двух первых атрибутов? - усмехнулась она.
- Разумеется. Время жертвоприношений миновало.
- Не "миновало", а может оказаться напрасным, если мы омещанимся и погубим все то, за что лучшие люди зачастую платили жизнью... Нет, я не из таких неблагодарных. За дело, начатое ими, я буду воевать своим пером...
- Чтоб на скрижалях начертали твое имя, а может удостоили лауреатства?
Оля нашла объяснение ее стремлений настолько глупым, что даже не рассердилась.
- Зачем мне все это? - сказала она терпеливо.- К славе я равнодушна, к деньгам - тоже. Их мне необходимо столько, чтобы иметь возможность работать. А о тех, которые можно положить на книжку, я не мечтаю. У нас нет необходимости откладывать на "черный день" - из не предвидится. Если же наступят черные дни для Родины, мы отдадим за нее жизнь, не только свои сбережения. Вспомни, как во время войны люди сдавали свои ценности в фонд обороны, да что там ценности - отдавали кровь... И поэтому меня больше беспокоит благополучие страны, чем мое собственное. Детям моих сбережений тоже не надо: в наследство им мы оставим коммунизм. Скорей бы уж достичь его, чтобы исчез, наконец, извращенный взгляд на труд, чтобы его считали частью жизни, причем, самой радостной и необходимой. Неужели ты сможешь жить работая вполсилы, а полного удовлетворения тщетно ища в счастливом брачном тупике, в квартире, в обстановке - в видимости... Неужели ты до этого так думал о труде?
- И до этого и впредь намерен думать так, а ты что же, хотела переубедить?
- Ты это сделаешь сам.
- Напрасные надежды. Переделываться не так просто, тем более под влиянием такой сентиментальной особы...
Оля не сбросила его подушки на диван, не убежала, как бывало в спорах, в общежитии, но поняв, что горит при равнодушном человеке, она впервые остро ощутила одиночество... Владимир был по-прежнему внимателен, с порывом исполнял ее желания, но относился, как к ребенку, мечты которого несбыточны. А Оля, взрослая, со страхом видела как тает главное - духовная близость. Ее жизнь начатая с полуголодного детдомовства, улучшалась с расцветом Родины, с которой она связывала все свои высокие надежды, на что Владимир только усмехался.
- Жди. Религиозные люди всю жизнь ждут царствия небесного, а мы все ждем земного рая, только именуем его иначе... Предпочитаю нечто более реальное. Я понял, счастлив тот, у кого хоть мельче, но определенней цель...
- А кто же будет дерзать, осуществлять грандиозные планы страны, бороться за ее приоритет. Я тоже не сразу осознала свой гражданский долг, но уж раз уяснив, не колеблюсь.
- Постоянство - удел ограниченных, что им в голову вобьют, то они и думают,- раздраженно оборвал ее Владимир, не терпевший всех этих рыцарей без страха и сомнений...
Оля побелела. Это было не просто оскорбление, после которого можно призвать на помощь совесть, страсть, любовь Владимира, это было страшнее - разногласие, тут уж ничем нельзя помочь - все равно рано или поздно, оно, как ржа, разъест любовь... Сознание этого повергло ее в такое глубокое отчаяние и так упорно, и так неотступно мучило ее, что привело к преждевременным родам...
- Нервное потрясение, недоношен,- словно оправдываясь говорил врач.
Оля смотрела сухими глазами. В мечтах и о ребенке она забежала слишком далеко и теперь слишком страдала, чтобы плакать. Вспомнилось предупреждение Владимира - не мечтать, для нее это значит не жить... Появилась неприязнь и Оля уехала из роддома в общежитие. Однако, вопреки решению перенести горе одной, со свойственной ей непоследовательностью, ночью пришла к Владимиру и, проплакав до утра, ушла, приказав больше к ней не приходить...
А когда Владимир, несмотря на ее запрет все-таки пришел, она снова бросилась к нему и снова разрыдалась.
- Не плачь, это твое знакомство с жизнью, настоящей, а не вымышленной... - успокоил ее Владимир.
Оля подняла на него измученное лицо.
- Нельзя так, Ольга,- ответил на ее немой вопрос Владимир.- Так можно только надорваться. Ты забываешь, что ты женщина, жена... - он не сказал мать, понимая, как бы ей это было тяжело...
Но Оля слушала его уже отчужденно, не возражая. Поняв, что он не уступил ей ни в чем даже за эти страшные дни, она вдруг почувствовала себя утомленной этой ничем окончившейся борьбой, в жертву которой она принесла там много...
- Нам нужно расстаться,- сказала она с неожиданным спокойствием,- потому что наши отношения уже давно похожи не на дружбу, а на поединок...
Владимир улыбнулся. Мало ли они дебатировали до размолвок. Своею неуступчивостью Оля даже и нравилась ему. Но после споров она обычно или, как ни в чем не бывало, прибегала сама, или радостно встречала его, легко рассеивая всякие сомнения.
- Глупый, вчера я просто погорячилась. Но сегодня-то я люблю весь мир, как же я могу не любить тебя...
Такие всепрощающие порывы чаще бывали у нее в моменты озарений. В эти короткие мгновения она была просто неузнаваемой. Любую его дерзость относительно ее "сомнительного творчества" отражала весело, а разгаре спора могла рассмеяться или стать удивительно уступчивой, только бы он не мешал ее счастливому священнодействию. Нет, что ни говори, а женщиной она была все-таки неожиданной, даже, наверное, для самой себя... Зная, насколько она человек настроений, он и на сей раз не придал особого значения ее словам, объяснив их естественной реакцией убитой горем женщины.
- Однако, ты не забывай,- заботливо сказал он ей прощаясь,- что я существую и по первому же твоему зову готов прийти тебе на помощь, потому что ты всегда будешь беспочвенным мечтателем...
- Благодарю,- устало отозвалась Оля,- достаточно того, что ты помог мне разобраться в тебе. Может быть, в моей жизни еще встретятся мещане, но теперь я знаю их в лицо... Насчет же моих успехов ты глубоко ошибаешься. Труд благодарен - я всего достигну.
- Ничего ты не достигнешь! - воскликнул уязвленный Владимир.- Ты берешься за этот рискованный труд, потому что по натуре опрометчива. Тебе не может сопутствовать удача из-за твоей непредусмотрительности. Ты наделаешь много неверных шагов, прямотой своих суждений приобретешь массу противников и тем закончишь свою блистательную карьеру. Я не разделяю твоих наивно-оптимистических взглядов на жизнь...
- Вот теперь ты искренен,- сказала Оля, отворачиваясь.- Ты намерен жить только своей семьей. Что ж, попробуй, собственная раковина очень глубока, залезешь - не вылезешь...
Она рассталась с ним до удивления спокойно, но в томительной ночной тишине поняла, что Владимир единственный во всем мире родной ей человек. Охваченная паническим страхом потерять его, она соскочила с постели и, набросив халат, побежала к нему. Как она могла оттолкнуть человека, так мужественно защитившего их непонятную многим нетерпеливую любовь! Она бежала через весь город, не замечая, что на нее, полуодетую и отрешенную, таращат глаза редкие ночные прохожие. Она не замечала ничего. Ее мир сузился до комнаты, в которой она была счастлива. Увидев свет в окне Владимира, Оля замедлила шаги. Обогнавшее ее воображение нарисовало встречу. Он обрадуется, бросится к ней, даже не выслушав... Оля резко остановилась. Ее пленила его страстная нетерпеливость, но сейчас неприязнь распространялась даже на нее. "Как мало значат для него все мои помыслы! - подумала она, оставаясь в горячечном порыве примириться.- Друг ли он, если не поддержал в дерзаниях? Пойдет ли он за ней всюду? Поддержит ли в тяжелых испытаниях, хотя в порыве обещал подставить грудь и плечи..." Она долго стояла в нерешительности у окна его комнаты - убежища их слишком сильной, чтобы быть разумной любви, не находя в себе силы вернуться. Она даже и не предполагала, что для этого ее понадобится так много... Каждое его ласковое слово, прикосновение, взгляд, тембр голоса - все стало ее постоянной мукой, надолго, может навсегда, все готово было поколебать ее восставшую независимость...
Экзамены за первый курс она сдала легко, хотя почти не готовилась. Зато отвечать выходила с видом вызывающим.
Самой собой она стала только в Алма-Ате, где ни одна душа не знала о ее несчастье. У нее сразу появилось много знакомых. Оля сама старалась, чтобы их было как можно больше, потому что в круговороте этих неглубоких связей никто не рассчитывал на ее откровенность. Она боялась, чтобы кто-нибудь не понял, как ей тяжело, не пожалел, не сделал больно, чтобы никто неосторожным словом не оскорбил ее короткого трагического материнства, которое промелькнуло, как мгновенье, но так запомнилось, что никакие другие впечатления не могут вытеснить его из памяти...
Однако в этот тихий алмаатинский вечер под влиянием успокоительной меланхоличности природы и подкупающей доверчивости собеседницы Оля нарушила этот болезненный запрет.
- Хочешь, я расскажу тебе, как дорого мне досталось это убеждение? - сказала она, замедляя шаг, чтобы их обогнала шумная компания.
- Какое? - не поняла ее Наташа.
- Ну, то что любимого воспитывать нужно. Я любила так, как любят, наверное, раз в жизни, а потом горько разочаровалась. Страшно, что все это произошло тогда, когда я должны была стать матерью...
- Ты?! - вскрикнула Наташа.
- Я,- тихо подтвердила Оля.- Не знаю, испытывала ли ты разочарование в людях. Мне кажется это тяжелее всего на свете. Когда мы ссорились, он возвел свое отступление перед трудностями в степень величайшей скромности, а мои дерзания в степень безмерной самонадеянности. У многих из нас еще превратное понимание скромности. Считают, что жить для себя - выражение скромности. Я считаю это паразитизмом, растительной жизнью. Невыносимо сознавать, что это удел любимого человека.
С детства привыкшая к коллективу, Оля не одобряла улиточной философии Владимира. Она хотела, чтобы он был общительным и смелым журналистом с обостренной гражданственностью и социальной активностью. Иначе им нельзя быть вместе. Она не признает любви без общности интересов. Друг для видимости... Зачем? Если дружба с ним не увлекает, не зовет. С таким женщину подстерегает опасность измельчать. А Оля за богатую жизнь. Полет ее мечты был высок и она не могла спуститься ниже даже во имя большой любви. Она видела, что природа наделила любимого умом, но воспитание ограничило его и вновь готова была вступить в борьбу за него. Это открытие поразило Олю, лгать же она не могла. Ей было ясно, что чувство еще не погибло... Она вдруг остро ощутила отсутствие любящего ее Владимира. Кто заметит, как она изменилась, как окрепла и загорела здесь на юге, как идет ей это серебристое платье. "Только Владимир угадывал мое состояние, настроение, только он подмечал каждую мелочь в моем туалете..."- с благодарностью вспомнила она.
У всякой любви есть начало, но трудно понять, где конец, тем более, если чувство было и первым, и сильным. Оля сделала все, чтобы забыть Владимира, она даже уехала далеко, но от себя не убежишь и чувство жило...