В начале недели в редакции многотиражной газеты обсуждались прочитанные номера факультетских устных газет и на их материале готовился номер многотиражки.
Уже по количеству собравшихся людей было видно, что многотиражка становится штабом, возглавляли который Николай и Валя. Валя уверенно консультировала корреспондентов.
- Ты как настоящий редактор,- заметил Сергей.
- А ты все еще сомневаешься.
Когда все разошлись и в комнате остались только Николай и Валя, Сергей задержался у двери.
- Да, забыл вам сообщить, Николай Иванович, что Беляева всерьез мечтает написать повесть, а Черных всерьез в это верит...
Валя вопросительно посмотрела на Николая.
И правильно делает,- ответил он.
Николай видел, что Оля чересчур увлеклась повестью и после нескольких предупреждений, на которые она давала горячие уверения, что это не повлияет на учебу, он принял ее сухо...
- А реферат-то вы написали не блестяще... - сразу начал он.
Оля опустила голову.
- У меня не было иного выхода. Я снова попала в цейтнот...
- Я это предвидел. Погоня за двумя зайцами, метод давно известный по своим результатам и вы, применяя его, ничего нового не вносите...
Оля не могла не понять, чем вызван этот разговор: она стала учиться кое-как. Видя, что она виновато молчит, Николай продолжал.
- У вас приближаются экзамены, а вы все не перестаете писать. Неужели у вас нет силы воли? Или не можете без неприятностей? А они у вас будут. Я вам это обещаю. Я не позволю, чтобы вы писали за счет моих работ. Не позволят этого и другие преподаватели. Повесть не уйдет...
- Я понимаю...
- У вас очень хорошая черта, Оля, признавать свои ошибки,- усмехнулся Николай,- но не видно, чтобы вы исправлялись после этого...
Оля вспыхнула. "Конечно, ему надоело со мной нянчиться. Они и так либеральничает. С другими он куда строже. Но разве я виновата, что это напряженное время так богато впечатлениями. Не могу же я их не пережить..." - думала она, спускаясь по ступенькам университета.
Кто-то взял ее под локоть. Оля повернула голову. Рядом шел Сергей.
- Чего задумалась? Может поделишься? - интимно заговорил он.
Это после того, как натравливал на нее Дорохина, как святотатствовал над избранным ими трудом...
Оля опустила руку разгибая локоть.
- Я хотел пригласить тебя в кино. Развеешься...
Она рассматривала его медленно прищуриваясь. "Неужели этот гибкий тип будет писать, будет что-то советовать людям? Нет,- решила она, заметив, что он не выдержал ее взгляда.- Такой в литературе может только подработать, но до души читателя он не дойдет. Читатель чувствует, что искренне, что - нет..."
Она прибавила шаг и обогнала Юрзина.
Оля давно нравилась Сергею. Нравилась даже ее восторженность, чего в других он терпеть не мог. "Похоже на любовь,"- подумал он и решил поговорить с Олей. Но Оля спокойно, словно разговор шел о походе в кино, отрезала: "Нет!"
- От вашей краткости почуял хлад в кости,- скаламбурил Сергей.
Однако задетое мужское самолюбие не ограничилось этим рожденным замешательством каламбуром и Сергей решил сбить с Оли спесь. Момент для этого был самый подходящий, Оля схалтурила, что возмутило курс, запустила учебу, ее творческие опыты тоже порождали лишь осложнения и насмешки. Сергей написал статью "Пустоцвет" и под псевдонимом послал ее в республиканскую молодежную газету. В статье он утверждал, что студентка отделения журналистики университета Ольга Б., одна из тех, кто учится напрасно. Использовав все промахи Оли, ее любовь повеселиться, пописать за счет учебы, он довольно убедительно доказал это. Но сдав статью, струсил и, подготавливая почву, заговорил с Валей о легкомыслии Оли.
- Ведь решила же, пан или пропал, и всю жизнь живет очертя голову. То безрассудно увлеклась каким-то парнем, то несбыточной мечтой...
Валя не согласилась.
- Не настолько уж она легкомысленна, как ты думаешь. Не судить же о ее легкомыслии по встрече с негодяем.
- Да, он негодяй,- согласился Сергей.
Валя усмехнулась.
- Ты тоже, только более утонченный...
Выход статьи не доставил Сергею удовлетворения, наоборот, он поселил в его сердце тревогу. Ему захотелось быть с курсом, чтобы почувствовать, по-прежнему ли осуждают Олю. "А вдруг осудят меня?! - думал он, а тут еще Валя: ты тоже негодяй, "только более утонченный".
Наедине с собой Юрзин был более откровенен. Он размышлял: "Не может быть, чтобы Валя сказала это, уже зная, что я послал статью в газету. Тогда она не назвала бы меня негодяем "утонченным". Тонкости в его поступке было мало. Это он сознавал даже сам...
В день выхода статьи он пришел на лекции раньше обычного. Но к его удивлению весь курс был уже в сборе. Оля сидела бледная, с окаменевшим безучастным лицом. От окружившей ее группы студентов до Сергея донеслось.
- Какое малодушие!
- Нет, это уже не малодушие, это уже подлость,- заключила Валя.
Поступком Юрзина возмутились все. Сразу же после лекций собралось открытое комсомольское собрание отделения. Оно собралось стихийно, но, когда студенты всех курсов с трудом разместились в самой большой аудитории, дверь отворилась, и один за другим вошли Вершинин, Егоров, Богатырев... Лекции Богатырева в этот день не было. Он пришел в университет из-за статьи.
Неожиданность собрания, строгие лица преподавателей - все это убедило Юрзина в исключительной низости его поступка. Он сидел, твердо сжав свои тонкие губы и смотрел в стол. А когда Федор Антонович произнес слово "товарищи", Юрзин почувствовал, что это слово к нему уже не относится. Сейчас будут говорить о его нетоварищеском поступке, люди, которым во всех тонкостях ясна казуистическая суть его статьи...
- Товарищи,- словно отмежевываясь от Юрзина, повторил Федор Антонович,- сегодня мы вынуждены говорить о недостойном поступке одного из наших студентов...
Оля подняла глаза. Богатырев стоял к ней профилем, со шрамом на виске, и висок этот нервно пульсировал...
Оля опустила глаза.
- Сначала я даже не поверил, что наш студент, студент отделения журналистики, может так безбожно передергивать факты... Юрзин, кажется, позабыл, что он будущий работник печати, который должен быть беспристрастным в оценке событий. Разве Беляева такая, какой она показана в статье? Она неровно, но неплохо учится. Мечтает заняться беллетристикой, и попытки ее в этой области небезуспешны. Беляеву мы защитим, газета даст опровержение, но дело ведь не в этом. И не ее судьба меня пугает, а судьба Юрзина. Такая безответственность за сказанное в газете слово несовместима с высоким званием советского журналиста... А Юрзин ведь через год будет дипломированным журналистом. К его голосу начнут прислушиваться...
- Мне было жаль Беляеву, она теряет много времени попусту... - заговорил было Юрзин.
Но тут с громким стуком откидной крышки об стол, его перебил Дорохин.
- Я вынужден возразить Юрзину...
Все заулыбались. Кто-то выкрикнул:
- С каких это пор?
- С тех пор, как раскусил его,- на редкость выдержанно разъяснил Иван, поняв намек на то, что он обычно вторил Юрзину, и обратился уже непосредственно к нему.- Какое право ты имеешь жалеть других, когда ты сам так жалок. Не ты ли говорил, что Ольга умная...
- Согласен... - только и успел вставить Юрзин, как Дорохин опять загрохотал.
- Твои раскаяния, Сергей, поздние раскаяния и вряд ли искренние, так как ты прибег к ним теперь, когда прижат к стене. Так лучше уж молчи и слушай, раз не мог дойти до всего этого собственным хваленым умом, в котором я теперь окончательно разочаровался. Теперь я понял, что ты просто интеллектуальный Гобсек, не способный применить своих знаний на пользу людям, потому что у тебя нет ничего святого: диплом - "клозетная бумажка", знание людей, для того, чтобы обходить их, даже чувство, как теперь выяснилось, необъятное поле для интриг. Сам видишь, вырисовывается довольно неприглядный портрет приспособленца. А ведь мы изощряем ум не для того, чтобы кого-то провести, а для того чтоб за собою повести, чтобы на правах социальных пионеров планеты развернуть в гуманном направлении корабль истории. А после того, как ты бессовестно расписался в собственной непорядочности, я даже не знаю способен ли ты на такое профессиональное благородство, если даже в дружном студенческом коллективе ты оказался отщепенцем. О ком ты будешь больше беспокоиться, работая в газете, о людях или о себе... Тебя даже никто и перевоспитывать-то не пытался, потому что ты жил скрывая свое "я". Между прочим, самая опасная разновидность негодяя, пока его распознаешь, он уже наделает много бед. И вот ты развернулся. А ведь если бы ты был не негодяем,- Иван все называл своими именами,- из тебя вышел бы хороший журналист. Хороший, понимаешь, Сережа...
Но от прочувствованного обращения Ивана, Сергей только ниже опустил голову.
Заметно волновался и сам Иван, но продолжал со свойственной ему непримиримостью.
- Подумал ли ты о чести девушки, о чести отделения, университета? Ведь по такому подлецу, как ты, теперь будут судить о нас...
За Иваном с мест соскочило сразу несколько человек, но первой из них к столу стремительно вышла Валя.
- А может быть и правильно, что по нему теперь будут судить о нас,- заговорила она.- Потому что мы в этом тоже виноваты. Почему это выливается только сегодня? Почему не остановлено вовремя? Потому что на курсе господствует всепрощение. Если бы мы не смеялись, а сообща одергивали Юрзина, когда он пролезает впереди девушек к кассе, когда цинично отзывается о них, когда глумится над возвышенным трудом и нашими святыми идеалами, нам не пришлось бы говорить об этом сегодня, после четырех лет совместной учебы. Юрзин - цвет всепрощающей почвы и это нам с вами упрек и нам урок на будущее, быть может тоже не лишенное таких вот не сразу распознаваемых Янусов...
После всех снова поднялся Богатырев. Таким взволнованным его еще никто не видел. Его любимый курс, чуть не наполовину состоящий из фронтовиков и вдруг такая низость...
- В будущем году русское и казахское отделения,- заговорил он,- выпускают 96 журналистов. После сегодняшнего случая я верю в 95, в Юрзине я сомневаюсь... И предлагаю вынести ему строгий выговор с занесением в учетную карточку с целью предупреждения и его будущих коллег. Проголосуем.
Юрзин дернулся как от удара. Он видел поднимающиеся руки товарищей и смотрел на Дорохина. Тот помедлил и тоже поднял вверх тяжелую ладонь...
Однако аудитория, накаленная кулуарными спорами и собранием не расходилась. С журналистской этики перешли на проблемы профессии. Говорили об Оле. Больше о ее неправильном взгляде на журналистику, как на переходное звено к писательскому мастерству, причем, как на звено низшее. Олю защитила Зоя.
- Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
Но на Зою обрушился Леша.
- Так могут думать только люди, не понимающие романтики журналистики,- сказал он, обращаясь скорей к Оле.- Беляевой просто не под силу работа журналиста, она это чувствует и поэтому ставит журналистику переходным звеном. У журналистики тоже есть вершины, которых не всякий писатель достигнет...
Странно, но слова его вызвали у Оли не обиду, а интерес. Она уже много думала о различии и сходстве этих смежных профессий и, слушая Лешу, еще больше утверждалась в мысли, что грань между ними нужно не стереть, а уточнить и попросила слова.
Ее голос словно вернул всех к поступку Юрзина, но Оля сказала:
- Насчет статьи я говорить не буду. Я так растрогана защитой товарищей, даже несколько переоценивших меня,- она впервые за весь вечер улыбнулась пересохшими губами.- А вот насчет моего "неправильного" взгляда на журналистику считаю необходимым возразить. Мне нетрудно опровергнуть выступления, в которых утверждается, что я считаю журналистику переходным звеном к писательскому мастерству, причем звеном низшим. Нетрудно потому, что я-то как раз так не думаю. Я нахожу, что профессии журналист и писатель родственны, но неодинаковы. Художественной литературе свойственна публицистичность, журналистике - доля фантазии, вымысла. Стерлась тематическая грань между публицистикой и беллетристикой, но разница в формах изложения, разница в специфике труда остается. Вон Зоя Живанова удивляется: "Как это можно годами думать об одном и том же событии, герое. Я, говорит, люблю ловить события на лету и еще "горяченькими" преподносить читателю." Боюсь, что Власов прав, что я так не смогу. Я стремлюсь, чтобы все отстоялось, приняло более ясные очертания. Я с восхищением смотрю на хорошие, быстро написанные корреспонденции в газете, но сама быть такой оперативной могу только в моменты вдохновения. И, по-моему, не всякий писатель может стать хорошим журналистом, как не всякий журналист - писателем. Профессии эти так близки, что даже переходны, но все-таки неодинаковы. Мне кажется, тут дело склонности, которая не сразу выявляется, и Суворовское изречение, Зоя, тут совсем не при чем. Есть генералы труда журналистики, есть генералы писательского труда. Вполне возможно, что поменяй их местами, и они станут солдатами...
Собрание затянулось. Когда оно закончилось, первой из аудитории вышла Зоя, по привычке бросила взгляд на настенные часы в вестибюле и остановилась, как вкопанная. Шел четвертый час...
Город спал. В предутреннем тумане скрылась перспектива улиц, исчезла даль.
Спор продолжался и дорогой. Студенты восхищались тем, что что ни день, то боевое крещение.
- Этак из нас действительно настоящих людей сделают!
- "Кадры", как говорит Богатырев.
Им были довольны.
- Правильно поступает. Это вам не Илья Лукич, который прощает нам все. А что толку? В результате появился Юрзин...
О Сергее говорили так, словно его среди них не было. А он шел тут же, сильно нахмурив морщинистый лоб.
- Исподтишка укусил, как собака,- донесся до него голос Ивана.
Сергей подошел к Вале.
- Вот когда я по-настоящему понял, что у меня нет ни одного друга,- сказал он.
- Ты и дружбу понимаешь неправильно,- резко отозвалась она.- Ведь сознайся, что тебе нужны друзья не справедливые, а сочувствующие тебе. Да, таких среди нас ты не найдешь. Как ты не можешь понять, что возмущенные речи сегодня произносились только для того, чтобы ты осознал свою вину и стал после этого лучше. Иной цели никто не преследовал. На собрании были твои друзья, друзья настоящие - требовательные, которым далеко не все равно, каким ты будешь...