Чтения курса очерка Оля ждала с нетерпением, потому что вести его должен был Богатырев. Под его руководством она надеялась написать хороший очерк для дипломной, кроме того, после провала с рефератом хотелось показать, что и она кое на что способна. Она только боялась, как бы после ее халтурки Богатырев не дал облегченного задания. Ей так хотелось, чтобы доверили что-нибудь трудное, ответственное, могущее увидеть свет... Кто из студентов втайне не мечтал об этом! Учитывая свою медлительность, Оля попросила задание после первой же лекции.
Федора Антоновича ее нетерпеливость не удивила, наоборот, казалось, обрадовала. Стараясь не смотреть на смущенную всеми этими мыслями девушку, он задумался. Оля взволнованно ждала. Наконец, взглянув на нее, словно прикинув, справится ли, он сказал:
- Скоро юбиляр первый вуз республики Казахский педагогический институт. Газете нужен очерк о его людях, о студенте, о преподавателе или о целом курсе...
Такого задания Оля никак не ожидала. Ей не шутя предлагали соревноваться с видным очеркистом.
- Юбилейные очерки обычно пишет Демин!
- Посмотрим, чей очерк будет лучше,- медленно произнес Богатырев, уже внимательно рассматривая ее.
Оля краснела. При разговоре с Богатыревым она всегда испытывала необъяснимое волнение. Он был до резкости прямолинеен, прощал реплики по поводу своих недостатков: болтали, что он пьет, плохо живет с женой, хотя ее не стоит - она у него красавица. Он все это выслушивал не возражая, зато льстивую речь мог резко оборвать. Но его прямота не отталкивала, а влекла, заставляя подтягиваться, стараться заслужить уважение этого требовательного человека.
Взяв временное удостоверение в редакции, Оля пошла к директору пединститута. Он назвал имена хороших студентов, особо обратив внимание на отличника Фирсова и студентку-общественницу Смолину.
Оля зашла еще к секретарю комсомольской организации института Сулу Смагуловой, в расчете на то, что хорошо знающая своих студентов Сулу, поддержит подсказанные директором кандидатуры. Но Сулу сразу запротестовала:
- О Фирсове я бы писать вам не советовала. Его не любит курс, мне кажется, за то, что он не любит наше дело. Впрочем, поговорите сами. Но я бы лучше написала о Смолиной. Хорошо учится, общительная. Оставайтесь на факультетский вечер, я познакомлю вас с обоими.
У входа в зал они встретили невысокого, неопределенного возраста студента. Лицом, несмотря на очки, казалось бы и он молод, но уж больно степен и важен.
- Здравствуй, пионервожатая над комсомольцами,- насмешливо приветствовал он Сулу.
Она задержала его.
- Здравствуй, юный мыслитель. Познакомься с моей подругой.
Оля знакомилась с Фирсовым под видом приятельницы Сулу. Их колкое приветствие насторожило Олю. "Может они недолюбливают друг друга, а я надеялась получить от нее объективную характеристику..." Она не ошиблась. Фирсов, явно избегая общества Сулу, пригласил Олю танцевать, сразу взяв, видимо свойственный ему, менторский тон.
- Вы настоящие педагог,- заметила Оля, стараясь направить разговор.
- И не мечтаю быть им. Теоретически еще туда-сюда, а вот практически сия беспокойная деятельность меня совсем не привлекает.
- Но ведь все теоретики педагогической науки сильны трудовым опытом.
- Так они и стали почитаемы уже убеленные сединами. Предпочитаю сказать свое слово раньше.
- Но будет ли оно тогда "свое"? - усомнилась Оля, тревожно прислушиваясь к усиливающимся под конец танца аккордам музыки.
Хотелось доказать, что слово сказанное раньше, чем его добудешь в жизни - не твое, что усвоить и передать чужое - еще не все и вообще хотелось говорить, выяснить, что он за человек, но Фирсов уже благодарно жал ей руку. Протанцевав с ним еще раз Оля лишь убедилась в правоте Сулу и решила писать о Смолиной. О ней были хорошего мнения и директор, и секретарь комсомольской организации. То что она не была отличницей не останавливало Олю. Она только обратила внимание на то, что хорошие оценки у нее были по специальным дисциплинам и решила выяснить, почему?
- Наверное потому, что я в педагогическом случайно. Я не прошла по конкурсу в политехнический институт...- откровенно ответила Люба.
У Оли опустились руки. И она, как утопающий хватается за соломинку, спросила:
- А кто из вас пришел в институт по призванию, для кого еще со школьной скамьи не существовало иного института, не было желаннее педагогической деятельности?
- Смагулова,- не задумываясь ответила Люба.- От нетерпения стать учительницей, она даже закончила не десятилетку, а педтехникум. Два года проработала, почувствовала недостаток знаний и поступила в институт.
- А почему Фирсов так странно приветствовал ее, "пионервожатая над комсомольцами"?
Люба улыбнулась
- Он все иронизирует над тем, что Сулу для практики каждое лето работает пионервожатой в лагере, изучает интересы и запросы учеников, так сказать, в непосредственном общении с ними. Фирсов ее идейный противник. Оба мечтают об аспирантуре, но она уверяет, что для этого необходим педагогический опыт, а он говорит, были бы ум да знания и будешь кандидатом...
От Смолиной Оля ушла расстроенной еще больше, чем от Фирсова. В общем девушка ей нравилась. Чувствовалось, что она была примерной - ее можно было привести как пример для студентов любого вуза, а Оле, в данном случае, хотелось написать о человеке, для которого педагогический институт - институт единственный, и теперь ей стало ясно, что таким человеком была Сулу, мимо которой она прошла. Но как поступить со Смолиной? Все-таки написать о ней раз уж начала? Оля могла рассказать о том, какая она ясная, хорошая девушка, но без мечты о профессии, которая не была ею любима так, как она любима Смагуловой...
Измучившись, она пришла к Богатыреву.
- Федор Антонович, вот вы доверили мне очерк для газеты, а меня постигла неудача. По совету других я начала очерк о девушке в общем хорошей, но в ходе работы выяснилось, что она в пединституте только потому, что не прошла по конкурсу в другой вуз. Этим признанием она перечеркнула себя. Как тщательно, оказывается, нужно проверять характеристики. Она не одна из названных, о ком я не могу писать, но первую кандидатуру я забраковала дипломатично, а этой уже сказала, что пишу о ней...
Лицо девушки была мрачно. Богатырев уже знал особенность этого лица: в моменты вдохновения словно освещаться, в моменты неудач - гаснуть. О том, что очерк не удался, он понял, как только она вошла.
- Не могу я писать о человеке без призвания,- говорила она.- Беседуя со Смолиной, я узнала о девушке, для которой педагогика - все. Я хочу заставить себя писать о Смолиной, раз уж сказала, а все мои мысли о другой. Что делать? Ведь существует же какая-то журналистская этика...
- Конечно существует - ответственность перед читателем. Придется извиниться перед Смолиной и писать о другой. Сейчас у вас создалась сложность отношений с одним человеком, а за очерк вы ответственны перед многочисленным читателем.
Ободренная Оля уже хотела начать очерк о Смагуловой, тем более, что очаровательная Сулу и без того интересовала ее, но ее остановила мысль: "А почему директор умолчал о ней? Неужели что-нибудь разочарует и в этой?" И Оля еще раз пошла к директору.
- Почему в числе лучших вы не назвали Смагулову?
- Да как-то неудобно хвалить руководство,- ответил он.
Оля облегченно вздохнула.
- Да его нужно только ругать...
- Ну зачем такая крайность...
- А зачем другая? Не все ли равно, из руководящих герой или из рядовых. Важен его опыт, и чем он богаче, тем лучше. В данном случае именно о Смагуловой и нужно писать.
И вот она в комнате общежития КазПИ, у этой заинтриговавшей весь их курс Сулу. Дело в том, что девушки как-то сказали Тулегену, что его избранница, наверное, байского происхождения. Уж больно белотела и красива.
Тулеген обиделся.
- Вы что же думаете только у баев были красивые дочери. Да, если хотите знать, баи отнимали их у бедняков и, разлучая с любимыми, делали этих несчастных своими вторыми и третьими женами... А Сулу как раз из семьи бедной, очень бедной.
В голодные тридцатые годы в поисках куска хлеба аул Сулу чуть не целиком двинулся в Россию. Но и российские деревни не многим могли помочь - сами голодали. Так от одной деревни к другой они и добрались до Саратова. Однако шумный город оказался для степняков слишком непривычным и они вновь вернулись в села, где и работали, кто на своих изнуренных лошаденках на извозе, кто в колхозе. А мать Сулу вдобавок была еще вдовой с тремя детьми, так что жизнь Сулу легкой и в детстве не была, а потом детский дом один, другой, пока по национальному признаку ее не определили в Каскеленский детдом, где она и закончила семь классов, а потом с отличием алма-атинский педтехникум. Сейчас все эти подробности о Сулу вдруг приобрели особую значимость. Оказывается Сулу была близка ей не только профессиональной увлеченностью, но и судьбой и девушки разговорились. "Меня еще грудную нашли на вокзале", "А меня взяли за ручонку просто на улице, когда собирали беспризорных и увезли. Мать даже долго не могла найти меня. Выяснив, наконец, очень противилась, но ее убедили и уговорили, и с тех пор детдом, сколько я помню себя. Может поэтому каждое слово сказанное воспитателем и педагогом было для меня так дорого, может быть, это и определило мой выбор. Но выбор сделан окончательно. Мне хочется играть добрую роль в судьбах людей, особенно ищущей свой путь молодежи.
Оля рассматривала увлеченную рассказом о любимой профессии Сулу и думала о том, что недаром ее назвали "красивой". У нее был великолепный овал и цвет лица. Но особенно хороши были ее полные губы, капризные и добродушные одновременно. Добродушные по полное и капризные по изгибу. Даже легкий акцент ей шел, как добавление к своеобразию ее голоса низкого с неожиданно звонким смехом. И Оля думала, любуясь ею, не случись исторического залпа Авроры и Сулу уже бы продали...
Любовью и русской женщины часто торговали, но быть проданной с самого детства... С пеленок... Не зная человека... Сердцу вопреки... От рассказов казахских писателей об этом у Оли сжималось сердце... Перед нею была прелестная Сулу и Оля понимала, как разгорались вокруг таких девушек страсти, как гибли в неравной схватке с коварным богатством джигиты достойные их любви. Сулу же любила Тулегена, убежденная, что уже ничто не омрачит ее раскрепощенных чувств. Слишком уж громко? Ничего громкого. Мать Сулу была еще продана... А ее дочь выбирала из студенческого обилия ребят любимого сама...
Предметом своей преподавательской деятельности Сулу избрала историю, откуда можно заглянуть и в глубь веков, и в прошлое, и в будущее тех, кого Советская власть вознесла не за высокое происхождение и богатство, а за трудолюбие и ум. Поэтому писать о Сулу для Оли было сущим наслаждением. За эти несколько дней девушки сдружились. Они уже запросто бегали из одного общежития в другое, с суррогатами хлеба распивая пустой кипяток.
- Эх, угостила бы я тебя настоящим бесбармаком, только на это уйдет чуть не вся моя стипендия,- сокрушалась гостеприимная Сулу.
- А я бы тебя настоящими пельменями,- огорчалась Оля,- только давай уж во избежание банкротства отложим все это до лучших времен...
Но лучшие времена еще не баловали их и девушки вспоминали худшие, в которых они однако нашли себя, свое призвание и цель...
Уже в конце работы Оли над очерком ей сообщили, что в институт пришел Демин и, поговорив с директором, тоже начал очерк.
- Только сейчас?! - удивилась Оля.- Впрочем, ему, журналистскому асу, и пятидневки хватит. Это я вынашиваю очерк больше месяца...
Сдав работу, Оля напевала: "Будет буря! Мы поспорим"...
И буря была. Она началась еще на перемене.
- Нельзя доминирующую роль в успешной успеваемости студента приписывать предыдущей практике,- доказывал Иван.- Многие и без практики учатся блестяще.
- Да дело не в оценках,- защищалась Оля,- а в том, что если ты уже постыдно обнаружил перед учениками свое невежество, а потом нашел исчерпывающее объяснение по этим вопросам на лекциях, то оно, конечно воспринимается острее.
В аудиторию они вошли споря. Оля прочла очерк.
Поднялся Иван.
- Ну предположим, ранняя специализация в какой-то мере делает студента целеустремленнее,- продолжал он, не учитывая, что половина аудитории не слышала начала их спора.- Но утверждение, что пятерка, поученная человеком уже столкнувшимся с трудностями педагогики, весомее, очень сомнительно...
- Я не согласен с вами! - возразил Богатырев.- Я от наборщика до редактора шел все время работая и учась: то в вечерней школе, то на курсах повышения квалификации, то заочно в вузе, так что хорошо представляю разницу между знаниями, которые просто получаешь, а которые приступом берешь, как жизненно необходимые тебе. Разница здесь колоссальная...
Федор Антонович умел вести разбор работ, надо сказать, талантливо: не запрещал реплики с мест, ни споров, если даже спорить начинал весь курс и охотно вступал в спор сам.
Очерк разбирали два часа подряд и даже перерыва не заметили, это о чем-нибудь да говорит. Студенты еще просили: "Займите час у Григорьева." Но Федор Антонович, у которого были занятия на другом курсе, возбужденно расхаживая по аудитории, уже под второй звонок подводил итог.
- То что вы подняли страстную и по существу правильную полемику - отрадное явление. Это потому, что тут налицо труд, творчество, а для журналиста это все. Борьбы, побольше борьбы, убеждений, страстей - в этом вся ваша жизнь. Ее смысл.
И вот в эту опасную, но неизбежную, по его убеждению, для журналистов борьбу, он вводит их незамедлительно.
Очерк, доработанный Олей после обсуждения, напечатали в газете. Утром к девушкам постучал дядя Миша и сказал, что звонили из редакции, приглашают Беляеву на летучку.
В кабинете Богатырева сидели журналисты, имена которых были известны Оле. Она нашла глазами Демина. Он один не обернулся, когда она вошла. Богатырев же сразу обратился к ней.
- Расскажите, как вы писали очерк, тут некоторым надо поучиться.
- Ой, что вы,- смутилась Оля и без того растерявшаяся, впервые попав в коллектив республиканской газеты в его полном составе,- ничего поучительного в моей работе нет. У меня на одни поиски героя ушло чуть не полмесяца. Сначала пришлось положиться на данные характеристики, а проверить их оказалось нелегко. Правда, один парень мне сразу показался неподходящим. Из первого же разговора с ним мне стало ясно - карьерист. Он любит не дело, а себя в нем. Это и есть стимул его отличной успеваемости...
- Как фамилия этого парня? - спросил Богатырев.
- Фирсов.
- А вот товарищ Демин написал о нем...
Оля опять посмотрела на Демина. Он сидел так же, отвернувшись.
- Может он показал Фирсова с другой стороны,- еще более смутилась она.- А мне он не понравился пренебрежительным отношением к профессии, тогда как я хотела показать энтузиаста дела. Сулу совсем другое,- Оля неожиданно назвала полюбившуюся ей героиню по имени.- Для нее педагогика - смысл жизни...
Но Демин не дал ей договорить. Он вдруг всем корпусом повернулся к Оле и, усмехаясь, спросил:
- А как это, интересно узнать, Фирсов разоткровенничался с вами? Уж поделитесь с нами, бедными коллегами, вашим богатым опытом...
- Пожалуйста,- осмелев от подобного обращения, улыбнулась Оля.- Я пару раз протанцевала с ним, не представляясь, и все, что мне необходимо было, выяснила.
- Уж не прикажите ли теперь и нам, Федор Антонович, вальсировать с героями?
- Вальсировать или рыбачить все равно, главное проникнуться интересами того, о ком ты пишешь, чего частенько не хватает некоторым нашим журналистам. Глубокой заинтересованности, поисков, кропотливой и длительной работы. С годами они как бы остывают, становятся ремесленниками,- заключил Федор Антонович.
По его инициативе очерк разбирали без скидок на неопытность и молодость, но в общем похвалили. Однако Оля вышла из редакции взволнованной. "Чего он нас все время сталкивает? - думала она.- С целью ли дать понять газетчикам, что идет смена, или чтобы мы стали посмелей? Но в этом приеме он довольно упорен. Он уже столкнул с опытными журналистами Иванова, Надирова, а сегодня вполне серьезно предложил писать очерки для их газеты мне...
Она вошла в аудиторию.
- Прочтемте, товарищи, очерк нашего "Пустоцвета"! - громко, чтобы слышал Сергей, говорила Валя.
Она не скрывала своего пренебрежения к Сергею. Для Сергея наступили мучительные дни.
- Оставим его наедине со своей совестью,- великодушно предложила Оля.
- Наедине с такой бессовестной совестью остаться не так уж страшно...- и она все время напоминала Сергею о том, что курс осуждает его.
- Раз напечатали значит написан лучше, чем у Демина,- говорила она.- А некоторые еще сомневаются в Ольгиных способностях...
Сергей напрягся...
- Давайте не будем говорить о присутствующих в третьем лице...
- Могу сказать и во втором,- усмехнулась Валя.- Я ждала от тебя какой-нибудь пакости, и ты не заставил себя долго ждать...
Валя была каверзным собеседником. Но странно, Сергей старался быть ближе к ней. Что за удовольствие испытывал он казня себя, неизвестно.
Прощаясь в коридоре общежития, он сказал:
- До свидания, Валя. Передай привет всей вашей комнате.
- Комната будет очень довольна, исключая жителей...- усмехнулась Валя.
Вечером Сергей неожиданно зашел к девушкам. Прямо прошел к Ольге и попросил с отчаянной решимостью:
- Ольга, выйдем.
Ольга взглянула на него. Сергей был бледен. Нижняя челюсть его мелко дергалась. С ним, видимо, кто-то только что резко поговорил. Оля нехотя поднялась со стула и, не одеваясь, вышла во двор, как была, в одном платье.
До этого в Сергее ей не нравилась осторожность в высказываниях о начальстве. Над неудачами членов литобъединения он посмеивался смело, даже остроумно, но как только доходило до критических замечаний по поводу произведений членов союза, он осторожно умолкал. Позднее Оля заметила, что он даже способен был хвалить их незаслуженно, и поэтому все дальше отходила от него. После статьи Сергей ей опротивел и, сделав несколько шагов по двору общежития, она резко остановилась.
С порывами ветра крупные капли дождя шлепались на мокрый без блеска асфальт. Сергей снял, предложил пиджак. Обидев девушку так больно этот "джентльмен" теперь опекал ее в мелочах... Оля брезгливо оттолкнула его руку. Сергей уронил ее, и полы пиджака оказались в грязи, но он не замечал этого, что было так несвойственно его педантичной натуре.
- Я был неправ,- с трудом выдавил он, видимо под чьим-то нажимом вынужденный перед нею оправдываться.
- Неправ! - скривила губы Оля.
И Сергей ухватился за это слово, как за спасение. Он понял, раз уж она вышла с ним, раз произнесла слово, значит сейчас, со свойственной ей откровенностью, выскажет все. Ему необходимо было выяснить, есть ли лазейка к примирению, после которого он будет осмотрительнее. Но вид Оли не сулил ничего хорошего.
- Неправ...- повторила она слово, которым он оправдался перед нею за все ее переживания,- А понял ли ты это? - спросила она.- Ведь страшно даже не то, что ты сделал, а то, что это может быть началом...- она не договорила, чего именно, но он и так понял.- Ты оклеветал меня перед всем городом, перед всей республикой, и все-таки меня пугает не это, а то, что у тебя развиваются нехорошие черты: нечестность, трусость, обостренный слух первой скрипки - все это удел слабых. Они садистски мстительны. У них нет благородства обязывающего быть справедливым. Им нельзя доверять пера...
Капали капли дождя на ее непокрытую голову, плечи, но Оля стояла прямая, гневная, не чувствуя холода. Сергей писал свой пасквиль с жаждой видеть ее голову поникшей, плечи опущенными, взгляд прячущимся, но видя гордую осанку девушки, понял - этого не случится никогда, и возненавидел ее трусливой, скрытой ненавистью.