Перед окончанием университета Олю все больше волновала мысль, кем быть? Журналистом? Писателем? В чем она окажется сильнее? Оля знала, что в достижении мастерства много значит любовь к избранной профессии, а она любила писательство. Ее влекла эта профессия, как бабочку огонь, может быть даже с той же вероломной целью: ведь неопределенность и неподготовленность полнейшая... Здесь хоть прослушан курс, а там все снова, с азов, все с начала и до конца самостоятельно... "Да почему у других все ясно, а у меня всю жизнь волнующая неопределенность?" Даже работая над корреспонденциями для дипломной, она все что-то отбирала, с надеждой слить в большое полотно...
Оля ворочалась в постели до тех пор, пока окно не начало светлеть, тогда она забылась сном, но ненадолго. Ее разбудили раскричавшиеся девушки.
Уже полгода шел разговор о том, в какую область ехать. Про себя многие уже решили, где хотят работать, и теперь с редким упорством отстаивали превосходство избранных мест.
Караганда, Караганда,- сердилась Зоя.- Словно это единственный быстро развивающийся промышленный город. И Семипалатинск не хуже, там всесоюзного значения мясокомбинат, пищевая промышленность...
- Вы рассуждаете так, будто промышленность - все. А сельское хозяйство... - вставила Рая, мечтавшая вернуться в свой хлебосольный Акмолинск...
Чтобы не слышать похвал "промышленным" городам, она даже дала Зое веник, хотя только что отказала, заявив: "Пусть купят сами." - Это перед отъездом-то - она с ума сошла...
Пораженная ее неожиданной добротой, Зоя вспомнила, что она дежурная по комнате и, схватив веник, убежала. Но разговор на эту тему не прекратился. Не успела выйти Зоя, как посоветоваться с девушками зашла Маша и, не здороваясь, объявила:
- Все, девочки, я решила, еду в Талды-Курган! Что ни говори, а там возделывается такая ценная культура, как сахарная свёкла. Климат почти такой же, как в Алма-Ате...
Кажется за все годы изучения географии Казахстана студенты не узнали его так досконально, как за эти тревожные полгода. Каждая область разбиралась до мелочей. А сейчас перед распределением - тем более. Одни утверждали, что нужно ехать в область, располагающую животноводством, потому что Казахстан должен быть главной животноводческой базой Союза, другие настаивали, что при таком обилии полезных ископаемых Казахстан станет промышленной республикой, третьи упорно и не без умысла, отстаивали "заметный прогресс сельского хозяйства"...
Оля слушала подруг почти с завистью. Им оставалось только определить место работы. "А мне? Всю жизнь я взволнована стремлением к большому, не совсем понятному, если не совсем непонятному труду... Она оделась и ушла в парк 28 гвардейцев-панфиловцев, чтобы обдумать все наедине.
Оля села в тени деревьев, против любимого детища Андрея Павловича Зенкова - Кафедрального собора. Вспомнила против скольких авторитетов градостроительства ему пришлось выступить прежде чем получить право возвести в сейсмической зоне это самое высокое в стране деревянное сооружение и задумалась. У нее тоже были свои затаенные планы, но настолько великие, что казались неосуществимыми... Хотелось создать произведение о своих героических современниках, которое бы пережило их, как этот храм - краса и гордость Алма-Аты, тогда как ей с трудом давалась еще каждая корреспонденция. Она всюду наталкивалась на сложности, хотя бы с той же турангой. Ведь это дерево для полупустынного Казахстана настоящий клад, а сколько на пути ученого было преград. Достаточно ли оно перспективно, чтобы на определение наиболее эффективного способа его размножения затрачивать столько времени и средств. Оно великолепно, спору нет, но очень уж трудоемко в воспроизводстве и медленно в произрастании. Да туранговый тополь оказался довольно прихотливым, но не ориентироваться же и на современном уровне лесоводческой науки на неприхотливый, но бесперспективный карагач, которым так обильно озеленялся Казахстан в бытность Баума... И Оля ввязалась в эту полемику. Теперь это был уже пройденный этап и туранговым тополем озеленяются степные и пустынные города республики. Оля написала об ученом и позавидовала ему. Он разгадал еще одну тайну природы. Теперь будет задерживать блуждающие пески, преграждать путь суховеям, под прохладную тень его могучих деревьев придут благодарные жители пустынных и степных городов. А сможет ли она сделать для людей что-то нужное, значительное? Перед ней длинный неведомый путь с миражами удач...
Возвратившись, Оля застала у себя весь курс. Взбудораженный. Возмущенный. Оказывается, бросив вуз, вышла замуж Алла. Это бы полбеды - проку от человека с ее взглядами и с дипломом было бы мало. Всех возмутил ее цинизм.
- Имея хорошенькую головку можно великолепно устроиться в жизни и без диплома! - возмущенно повторяла ее фразу Маша, сидевшая на опустевшей койке.
По классификации Аллы ее хорошенькие сокурсницы, не устраивающиеся подобным образом, относились к неумным, а дурнушки уж и вовсе к несчастным, самой природой обреченными вкусить радость труда. И этот человек жил рядом с ними, дышал с ними воздухом одних идей... Правда, великим-то открытием для многих подобный финал не был. Учебой Алла себя никогда не утруждала, но, видимо, и бросить университет, раньше чем перелезет с родительской шеи на другую, тоже не могла, пока не подыскала твердую опору...
- И эта улитка безвозмездно высосала из государства тысячи на свое образование! - с запоздалым возмущением повторяла Маша.
Всем было ясно, что в их здоровой семье вырос моральный урод, готовый сбежать от гражданских тревог в семейное благополучие, а может даже в выгодную сделку... От Аллы и этого ожидать можно...
- Может влюбилась, а вы уже такие веские обвинения,- попыталась заступиться за нее Рая.
- Нет,- убежденно возразила Валя.- У этой особы любовь - понятие емкое: в него входят и чувство и расчет. Вспомни формулу, высказанную Аллой еще на втором курсе: "лишь бы он от меня был без ума", а уж она-то, со свойственным ей утилитаризмом, обратит его в обывательскую веру...
А жизнь, словно для их окончательного возмужания, продолжала преподносить свои коварные сюрпризы. В родовой горячке слегла Наташа... На всю больницу раздавался стон, уже не скрывающей своих страданий женщины. "А писем нет!" "Он должен написать!" "Может он ранен!" "Может быть убит!" И снова слезы, бред, агония истерзанного тела. А крики были дикими, похожими на вопли, какими они замерли когда-то в груди робкой девушки, не посмевшей в сознании так горько выражать свое отчаяние. Зато теперь она высказывалась до конца в предсмертном откровении облегчая душу. Она то говорила с Николаем, то рыдала, то надрывала его сердце, слабым голосом напевая один и тот же, запавший в память куплет: "ожиданием своим я спасла тебя..." Видимо сама Наташа в этом была убеждена. Уверовал в это и потрясенный ее признанием Николай. "Ведь не зря же породила война эти пророческие Симоновские слова,- раздумывал он.- Война, проверившая чудодейственную силу чувств. В спокойные больничные палаты пятидесятых лет казалось снова ворвалась война, с ее тревогами, потерями и беспредельным перенапряжением чувств, и люди проходили мимо друг друга с виновато опущенными головами, как проходили до сих пор мимо пустых штанин и рукавов...
Этот бурный взрыв некогда приглушенных сознанием страданий поверг Николая в отчаяние. Умирал целый мир. Мир нежности, страданий и любви, принадлежавший некогда ему. Принадлежавший безраздельно... Ведь он же это знал. И как небрежно отнесся он к ее самоотверженной любви... Это он толкнул ее к состоянию душевной прострации, когда уже не дорого ничего. Толкнул, зная, что Наташа и раньше была предрасположена к ней, зная, что она смотрела на него как на единственную возможность возрождения. Возрождения в любви, которая зайдя в трагический любовный треугольник, не могла найти выхода и погибала на его глазах...
Николай бросился к врачу, к старому, опытному, воскресившему не одну женщину.
- Спасите ее!
- Ее трудно спасти,- устало признался тот, после нескольких бессонных ночей у больной,- похоже, что Наташа смерть считает для себя единственным выходом... Ведь даже приходя в себя она твердит: "Так лучше, лучше для нас всех..." Это сознание ее настолько обезволило, что ее просто невозможно заставить бороться за свою жизнь. А без помощи самого больного мы в этом почти бессильны...
Даже врач отступал перед необратимостью Наташиной трагедии. Так что же мог сделать он, ее виновник! Беспомощно метаться по больнице, проклиная свое преступное оскорбление святой женской любви. Или в бессилии наблюдать как угасает сознание любимой, в доказательство своей преданности все еще связанным с тобой единственным на свете.
Однажды ночью Наташа, так и не узнавая никого сказала:
- Люби ее, она любит тебя. Она сама мне об этом сказала...
- Ты что, ей об этом говорила?! - зловещим шепотом переспросил Николай.
- Говорила,- бледнея ответила Валя, со страхом сознавая, что даже ее благородство теперь оборачивается против нее...- Я сказала, что призналась тебе в любви, но ты сказал, что любишь ее... Я хотела ее успокоить...- робко разъяснила она.
- Мучители! - в отчаянии подытожил Николай.- Какие изощренные мучители!
И Валя сжалась, став как будто меньше. Но и это не смягчило Николая.
- Если с ней что случится я и тебя возненавижу,- жестоко пообещал он.
Валя вздрогнула. Она уже пугалась его угроз. Это, казалось, доставляло ему удовлетворение. Он с неприязнью рассматривал ее истончившееся лицо, стараясь отыскать в нем хоть какие-то изъяны и не находил - оно было еще слишком юно, чтобы выдать их даже в самом глубоком горе. Наоборот, белизна его приобрела трогательную прозрачность, а глаза стали еще выразительнее. И выражали они муку... Не раскаяние и не сострадание, а муку... Но Николай продолжал восстанавливать себя против Вали, словно стараясь свалить вину на ее одну. Вспомнилось все: и "он правильно поступил, что полюбил другую", и "личико беленько, да ума маленько"... "И у тебя немногим больше, только на что употреблено... На истязание человека... У бедной девочки, с болезненной после потери матери и моего предательства психикой, попавшей в большой город, еще шел медленный и трудный период адаптации, а на нее уже набросились подобные тебе, которые уничижением окружающих, видите ль, самоутверждались... Ведь додумалась же терзать бедняжку неправильностью произношения, беспрестанным безжалостным напоминанием о ее невежестве. Тебе бы вырваться из такой глухомани, интересно, чего бы в ее условиях достигла ты... А то все отцовские отпуска проведены в лучших театрах, городах, музеях страны, частные учителя, да и на стройке окружение инженерно-технической среды..." - не сдерживал он больше нарастающего раздражения против девушки.
Она терпела все, только бы он не гнал ее от постели больной и от ребенка. Этого крохотного, ставшего вдруг дорогим ей существа. Настолько дорогим, что ничего дороже для нее уже и не существовало... И несчастная, уже почти полупомешанная мать, словно каким-то неведомым импульсом почувствовала это и глубокой ночью в облегчающем полузабытьи между тяжелыми припадками горячки тихо произнесла:
- Коля, дочку я доверяю только Вале...
Он посмотрел на искаженное сдерживаемыми рыданиями лицо Валентины, но она даже не почувствовала его взгляд, припав поникшей головой к искусанным опухшим губам матери, словно стараясь впитать в себя ее последнюю волю.
Нет, не напрасно она бодрствовала столько суток... Она дождалась милости, поддержки умирающей, словно та догадалась, как ей тяжело и, оставляя свет, подумала о ней. А может быть настолько уверовала в ее благородство, что доверяла ей самое дорогое, дочь... Неизвестно, потому что все так дорожили каждым проблеском сознания Наташи, что не пытались уже что-то уяснять. Но потерявший себя в горе Николай был непреклонен. Тогда отчаявшаяся Валя упала перед ним при всем курсе на колени, умоляя его позволить ей искупить свою вину перед Наташей, воспитать ее дочь. В порыве великодушия она даже поклялась не иметь собственных детей, все отдать одной маленькой Наташе, как не сговариваясь сокурсники назвали новорожденную.
- У нее есть отец,- ответил Николай.
Валя снесла и это.
- Девочке нужна мать,- смиренно убеждала она.- Меня тоже воспитывал отец самоотверженный, хороший, любящий, а получилась все равно такая вот, как я... И я не могу сейчас не признаться, что может больше, чем все вы, лучше меня сделала самая мягкая и нежная из нас, Наташа. Только уж очень дорогой ценой... Позволь мне искупить свою вину перед ней. Ведь если твоему поведению еще можно найти хоть какое-то оправдание, то моей жестокости - ничего... Позволь мне выполнить перед нею свой невосполнимый долг,- умоляла она, не поднимаясь с колен.
И все были уверены, что Валя будет поклоняться этим дорогим ей существам всю жизнь, счастливая, и безутешная, если ей в этом искуплении откажут... Никто в этом даже не сомневался, только не невменяемый Николай. Воспитывать дочь с соучастницею убийства... А Валя, их гордая, надменная Валя, еще не ведавшая подобной власти чувств, рыдая умоляла его об этом, кидаясь от него к Наташке, от нее к отцу. В простеньком коричневом платье с тонкой полоской кружев на глухом воротнике, прозрачная, потерянная, вся в одном порыве, вырвать из рук смерти, не пощадившей матери, ее семимесячное дитя, она была так трогательна, что все поняли, что Валя сердечна и мягка. Возможно она такою и была, только напустив на себя, словно маску, защитную надменность. И вот той Вали больше нет, она забыта, стерта этой сценой. Есть только безутешная, отчаявшаяся девушка, готовая на все во имя искупления вины. За эти дни в ней все от наружности до поступков утончилось. В отчаянии она просила сжалиться над ней не только Николая, но и сокурсников, заклиная их никогда не выдавать, что она не родная мать Наташи. Она уже думала только о девочке, о ее будущем, о ее счастье, о ее спокойствии. Она уже думала только о ней одной...
И все вдруг взяли ее сторону. Мелькала оправдательная мысль, он и вторую доведет, к чему такая непреклонность.
Ребята в связи с появлением наследницы курса, уступили девушкам свою маленькую комнатку, где теперь полновластно управляла Валя. И, конечно, только она, забывшая себя, только девушки, мгновенно исполняющие все ее повеления, и могли выходить это беспомощное крошечное существо, родившееся в сложной ситуации на свет. И когда кто-то приближался к этому святилищу, он почти неизменно слышал: "нельзя, спит". "Нельзя, у нее кормилица"... Не в лучшем положении оказался и сам Николай... И он почувствовал молчаливый заговор. Курс признавал в правах на девочку самоотверженную Валентину...