Районная редакция осуждала Ольгу.
- Мечтать попасть на Всесоюзный съезд писателей, на котором будут избранные из избранных, и даже надеяться выступить на нем, да еще с речью обличительной - это же совершеннейшее безумие.
А Ольга улыбалась.
- Безумство храбрых - вот мудрость жизни!
Лозунг, конечно, наш, советский, лозунг еще начала культурной революции, и все-таки Владимиру было стыдно перед людьми за наивную веру Ольги в возможность искоренения всех существующих недостатков. Оправдывая ее заведомое донкихотство, он говорил:
- Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало...
А еще любящая его женщина со страхом наблюдала, как снова разверзается между ними бездна непонимания. Ее тянуло в бурные глубины социальных преобразований, а он прилагал все усилия, чтобы удержать ее на тихой отмели банального существования. Ей надоела эта каждодневная борьба. Сколько можно терпеть душевное одиночество! Одиночество да еще беспокойное, вечно вынуждена преодолевать его убийственное недоверие. Сколько можно тянуть это почти враждебное сожительство...
Пытаясь остепенить Ольгу, Владимир использует неверие в ее успех редакционных работников.
- Ты хочешь что-то изменить всем этим оголением недостатков?
- Хочу.
- Какая самоуверенность!
- Не самоуверенность, а уверенность, что это необходимо.
- Ты свою книгу слишком приближаешь к жизни. Смотри, влиятельные прототипы встанут на твоем пути...
- А вы чего меня так упорно отговариваете, ведь "пропадете"-то не вы, а я... У вас роль безопасная - наблюдать,- вызывающе отрезала Ольга и, даже не взглянув на не поддержавшего ее Владимира, направилась к выходу.
Владимир вышел вслед за ней. Что заставляло его следовать за этой женщиной, с высоким взъемом ног, легко шагавшим по земле и совсем уж несвойственной ее женственной внешности натурой. Она еще на первом курсе, когда девчонки вили кудри, накручивали локоны, взбивали высокие коки, одна носила, ставшую модной только сейчас, короткую стрижку, выдававшую всю ее бесшабашность с головой. Тогда ему, мальчишке, ее отчаянность импонировала. Разве он мог тогда предвидеть, что эта опасная безоглядность станет натурой его подруги. Да тогда он еще и не боялся этого. Все затмевала их неодолимая тяга друг к другу...
Весна в пятьдесят четвертом году необычайно затянулась. Было уже начало мая, а на улицах холодно, слякотно, кое-где грязными глыбами лежал снег, порывами потягивало воздух. Ольга шла вздрагивая не то от холода, не то от мыслей, рассеянно выслушивая опасения Владимира о затянувшихся холодах.
- При таком изобилии влаги урожай на новых землях должен быть хорошим. Только бы успел вызреть. А вот скоту весна совсем плоха. Корма почти во всех колхозах на исходе, а на полях еще глубокий снег...
С севера снова потянуло холодом. Ольга поежилась.
- И никогда здесь не бывает тихо, всегда воздух куда-нибудь да тянет,- проворчала она.
Владимир замолчал. Она и на это не обратила внимания. Молча шагала впереди по узенькой просохшей тропке.
Дойдя до дома обернулась.
- Иди. Я еще погуляю.
"Одна! Совсем одна в этом огромном беспокойном мире! Но почему одна? - с тоской подумала она.- Ведь большинство все эти недостатки видит. Видит и молчит... Из соображений Владимира, жить безо всяких осложнений? А если это принцип большинства и ты останешься со своей правдой в одиночестве..." Мысли тревожно заметались лишая уверенности, однако решение вернуться в Алма-Ату было уже бесповоротным.
Возвращаясь, увидела свет затяжной папиросы и сердце дрогнуло в предчувствии примирения... Поразительно, сколько еще у этой любви безотчетного...
Владимир вынес Ольгу из мира ее мрачных раздумий на руках.
- Только не уходи так надолго...- шептал он, безоговорочно капитулируя. - Я не могу представить своей жизни без тебя. В моменты подобных открытий я все пытаюсь объяснить, почему я люблю тебя? Ведь сколько женщин и красивее, и умнее, и, уж во всяком случае, благоразумнее тебя... А я люблю тебя. Люблю и все. Как-то торжественно люблю. И даже страшно лишить жизнь этой торжественности. Ведь без тебя в ней все будет уже в приглушенных тонах...
Тронутая его тревожным предчувствием, Ольга не заговорила в этот вечер об отъезде. Разговор произошел через несколько дней, внезапно, резко.
Ольга ехала в область с целью закончить работу над книгой. Но литературная жизнь республики волновала ее больше, чем личный успех. Саша Зицер в письме Ольге печально признавался, что ее предсказания уже начинаю сбываться. Туманов, став председателем русской секции союза, уже открыто заявил, что "ни один поэт на "З" печататься не будет"... Кажется докатились до сведения личных счетов. Похоже было, что Туманов уже думал не один... А его предполагаемый советчик, как было доподлинно известно Ольге, излишней принципиальностью не отличался... Общее дело заслонило личное, которое необходимо было временно оставить и делать то, что требовала обстановка.
Поддержит ли ее Владимир, если осуждает даже за стычки с сотрудниками редакции из боязни обострить отношения? А в Алма-Ате она ведь пойдет на таран... Уверенность... Сомнения... Колебания... Казалось бы обо всем волнующем тебя, с кем и делиться, как не с Владимиром? Но Ольга уже не надеялась быть понятой и это линий раз указывало на их отдаленность, на которую уже не было сил закрывать глаза. Ольга решила раскрыть перед ним свои дерзновенные планы. Пусть это окончательно выяснить их отношения.
- Ты недоволен... А ведь ты еще не все знаешь. В русской секции с приходом Туманова демократизм начал сменяться абсолютизмом, пока еще прикрытым демагогией о дружбе и взаимопомощи, но уже расслаивающих писателей на угодных и неугодных... Памятуя, что рыба портится с головы, коллектив - тоже, боюсь, как бы с председательством Туманова этот процесс не углубился,- высказала свои опасения Ольга и начала развивать перед Владимиром план дальнейшей работы и борьбы.
Он ужаснулся.
- Ты ставишь на кон все, забыв, что можешь проиграть. Где конец этому безумному риску?
- Для тебя - в расставании...
- Перестань,- крикнул он,- хоть раз ты будь благоразумной, допиши первую часть романа. Сдай ее. Осмотрись и только тогда раскрывай карты второй...
"О-о-о!" - простонала Ольга, хотя ей захотелось закричать. Но это было бы продолжением спора, а он уже не заслуживал его. Он был чужой. Совершенно чужой - человек, не способный ее понять... "Как круто с некоторых пор начали падать акции Владимира!" - с болью подумала она.- Еще недавно он "возлюбленный", "любимый", к которому она еще пытается пробиться со своими сокровенными мыслями, к которому она еще обращает свой крик отчаяния, что он ей "так необходим как друг", но что она этого уже вновь не чувствует... Что ей уже становится ясным самое страшное в их отношениях, что радости пожизненной самоотдачи творчеству ее "избраннику" понять не суждено... Что она уже тяготится этим постоянным, непреодолимым разногласием... Что она уже смотрит на него, как на своего совершенного любовника... Что она уже понимает, что не в силах больше затягивать этого "почти враждебного сожительства"... Что одного влечения, когда им обоим уже за тридцать и интересы их и глубже и разностороннее, чем в юности, для прочного союза недостаточно, во всяком случае их разногласия превращаются в весомый аргумент неисправимой, видимо, уже неполноценности их отношений... И Ольга, неизвестно где найдя в себе силы подавить ужас перед обрушивающимся на нее одиночеством, спокойно, как постороннему, объяснила:
- Книгу, раньше, чем напишу как следует, не сдам. Беспокоиться только о себе - не думаю. Приходить на готовое - не хочу. Меня волнует не только своя судьба, но и судьба родной литературы и я немедленно должна быть там, где я нужна.