Как же я люблю этот роман и сам фильм. Поэтому и не смогла пройти мимо его, когда впервые увидела роман с куклами.
Думаю, и вам, любительницам этого романа и кукол, будет интересно.
Приятно провести время за прочтением романа и полюбоваться куклами в изумительных нарядах:
Я все еще размышляла над этим, как вдруг довольно неожиданное происшествие отвлекло меня. (...)
Мистер Мейсон, когда кто-то открыл дверь, задрожал от озноба и попросил, чтобы в камин подсыпали угля. Лакей принес уголь, но затем остановился возле мистера Эштона и что-то сказал ему вполголоса. Я разобрала лишь слова «старуха» и «ничего не желает слушать».
— Скажите ей, что ее посадят в колодки, если она не уберется, — ответил мировой судья.
— Нет, погодите! — перебил полковник Дент. — Не прогоняйте ее, Эштон. Почему бы не поразвлечься? Давайте посоветуемся с дамами. И, повысив голос, он продолжал: — Сударыни, вы собирались посетить цыганский табор, а Сэм доложил, что сейчас в людской сидит гадалка и требует, чтобы ее допустили к «знатным особам» пред сказать им их судьбу. Вы не желаете увидеть ее?
— Право, полковник! — вскричала леди Ингрэм. — Неужели вы хотите поощрить такую низкую обманщицу? Ее надо немедленно прогнать!
— Но я не сумел уговорить ее, чтобы она ушла, миледи — сказал лакей, — Она никого не слушает. Сейчас с ней, миссис Фэрфакс просит, чтобы она ушла, а она села в угол у плиты и говорит, что ни за что не уйдет, пока ее не пустят сюда.
— Но чего она хочет? — спросила миссис Дент.
— Погадать господам, так она говорит, сударыня, и клянется, что ей поведено предсказать им их судьбу и она это сделает.
— А как она выглядит? — спросили хором обе мисс Эштон.
— Пребезобразная старуха, мисс, черная, что твой чугунный котел.
— О, так, значит, она настоящая колдунья! — воскликнул Фредерик Линн, — Ее надо обязательно пригласить сюда!
(...)
— Я никак не могу разрешить подобной легкомысленности! — вмешалась леди Ингрэм.
— Нет, маменька, можете и разрешите! — раздался надменный голос Бланш, она сидела у рояля и до этой минуты молча листала ноты. — Мне любопытно узнать мое будущее, а потому, Сэм, пусть старая карга поднимется сюда.
— Милая Бланш! Подумай!
(...)
— Она не хочет идти сюда, — сказал он. Говорит, что не ей являться перед «суетной толпой» (ее собственные слова). Я должен проводить ее в какую-нибудь пустую комнату, а те, кто хочет посоветоваться с ней, пусть приходят туда по очереди.
— Вот видишь, моя царственная Бланш, — начала леди Ингрэм, — она становится все наглее. Послушай, мой ангел, и…
— Проводите ее в библиотеку! — перебил «ангел». (...)
— Она готова, — доложил вернувшийся лакей. — И хочет знать, кто войдет к ней первым.(...)
Мисс Ингрэм величественно встала.
— Я пойду первая!
— Ах, моя прелесть, ах, любовь моя, подумай! —
Вопияла маменька, но она проплыла мимо в величественном молчании и скрылась за дверью. (...)
Минуты тянулись медленно-медленно. Их миновало пятнадцать, прежде чем дверь библиотеки вновь отворилась. Мисс Ингрэм вернулась к нам через арку. Засмеется ли она? Объявит ли гадание шуткой? Все глаза обратились на нее с живейшим любопытством.
Она ответила взглядом холодного высокомерия, на ее лице не отражалось ни волнение, ни веселость. Она прошествовала к своему креслу и опустилась в него, храня молчание.
— Так что же, Бланш? — осведомился лорд Ингрэм.
— Что она тебе сказала, сестрица? — спросила Мэри.
— Что ты подумала? Как тебе кажется? Она настоящая гадалка? — хором настаивали обе мисс Эштон.
— Тише, тише, добрые люди, — оборвала вопросы мисс Ингрэм. — (...) Судя по важности, которую вы все, включая и мою почтенную матушку придаете этому, вы как будто не сомневаетесь, что к нам явилась подлинная ведьма, состоящая в союзе с Нечистым. Я же увидела бродяжку цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, что обычно говорят ей подобные. (...)
Мисс Ингрэм взяла книгу и откинулась на спинку кресла, отказавшись, таким образом, добавить к своим словам еще что-нибудь. Я следила за ней почти полчаса, и за это время она ни разу не перевернула страницу, а ее лицо все больше темнело, становилось все более кислым от разочарования.
Очевидно, она не услышала ничего ей приятного, и, судя по такой мрачности и молчаливости, вопреки притворному равнодушию, она придавала большое значение услышанному от цыганки.
Тем временем Мэри Ингрэм, Эми и Луиза Эштон объявили, что боятся идти в библиотеку поодиночке, но пойти им всем ужасно хотелось. (...) наконец было исторгнуто разрешение им трем войти к ней вместе.
В отличие от мисс Ингрэм они особой тишины не соблюдали: из библиотеки доносились истеричные смешки и аханье, а когда прошло минут двадцать, они распахнули дверь и пробежали через прихожую, словно были перепуганы до полусмерти.
— Нет, она не простая гадалка! — кричали они наперебой. Она нам такое говорила! Она знает про нас все! — И, задыхаясь, они опустились в кресла, которые не преминули придвинуть им молодые джентльмены.
(...)
В разгар этой суматохи, когда мои глаза и уши были всецело поглощены происходящим, я услышала покашливание у себя за спиной и, обернувшись, увидела Сэма.
— С вашего разрешения, мисс, цыганка говорит, что тут есть еще одна барышня, которая у нее не побывала, а она ни за что не уйдет, пока не погадает всем. Я и подумал, что она про вас, мисс. Тут ведь больше никого нет. Так что мне ей сказать?
— О, я пойду! ответила я, обрадовавшись такой возможности удовлетворить свое жгучее любопытство. Я выскользнула из гостиной, никем не замеченная… (...)
Библиотека, когда я вошла в нее, выглядела совсем обычно, а сивилла — если она была сивиллой — сидела в уютном кресле у камина. (...) Я чувствовала себя спокойной как никогда в жизни, — в наружности цыганки не было ничего пугающего. Она закрыла книгу и медленно подняла глаза на меня. (...) Она впилась в меня дерзким взглядом.
— Ну, так ты хочешь узнать свою судьбу? (...)
— Мне все равно, матушка. Погадайте мне, если вам угодно, но мне следует предупредить вас, что я не верю гаданиям.
— Такие слова доказывают твое непокорство. Другого я от тебя и не ждала. Я услышала его в твоих шагах, едва ты переступила порог.
— Неужели? У вас чуткий слух.
— Да, и чуткий взгляд, и чуткий мозг.
— Для вашего ремесла необходимы все три.
— Да, и особенно когда приходится иметь дело с такими, как ты. Почему ты не дрожишь?
— Мне не холодно.
— Почему не бледнеешь?
— Я не больна.
— Почему не хочешь прибегнуть к моему искусству?
— Я не глупа.
Из-под платка и полей шляпы вырвался хриплый смешок, затем зловещая старуха достала короткую трубку и закурила. Понаслаждавшись минуты две-три успокоительным действием табака, она повернула скрюченное тело, вынула трубку изо рта и, неотрывно глядя в огонь, сказала внушительно:
— Тебе холодно, ты больна, и ты глупа.
— Докажите, сказала я.
— Докажу двумя-тремя словами. Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшие из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.
Вновь она сунула в рот свою трубку и энергично запыхтела.
— Это вы можете сказать почти всякой одинокой девушке, служащей в богатом доме.
— Могу-то могу, но будет ли это правдой для всякой?
— Всякой в моих обстоятельствах.
-Вот-вот! В твоих обстоятельствах! Но найди мне еще хотя бы одну точно в твоем положении.
— Ничего не стоит найти хоть тысячу.
— Ты и одной такой не сыщешь. Твое положение, если хочешь знать, особое: совсем рядом со счастьем. Да-да, стоит руку протянуть! Все нужное уже есть, остается только собрать его воедино. Случай разъединил его составные части, но стоит сблизить их, и плодом будет блаженство.
— Я не понимаю загадок. Ни разу в жизни мне не удалось найти ответа хотя бы на одну.
— Если хочешь, чтобы я говорила яснее, покажи мне свою ладонь.
— И ее надо позолотить, я полагаю?
— Уж конечно.
Я протянула ей шиллинг, (...) она велела мне протянуть руку, наклонила лицо почти к самой ладони и, не прикасаясь к ней, вперила в нее взгляд.
— Линии слишком тонкие, — объявила она. — Такая ладонь мне ничего не говорит. И линий ведь почти нету… Да и что такое ладонь? Судьба не там записана.
— Верю, — заметила я.
— Да, — продолжала старуха, она запечатлена на лице: на лбу, около глаз, в самих глазах, в очертании рта. Встань на колени и подними голову.
— Ага! Теперь вы говорите дело, — заметила я, опускаясь на колени. — Еще немного, и я в вас поверю.
Я стояла на коленях в полушаге от нее. Она помешала в камине, и угли вспыхнули ярче, однако их отблески осветили только мое лицо, ее же, когда она откинулась в кресле, еще больше погрузилось в тень.
— С какими чувствами ты пришла ко мне сейчас? — сказала она, вновь внимательно вглядевшись в меня,一 Какими мыслями полнится твое сердце все часы, которые ты проводишь в той комнате, где эти знатные люди мелькают перед тобой, будто тени, отбрасываемые волшебным фонарем (...)
— Я часто чувствую себя усталой, иногда сонной, но печальной лишь изредка.
— Так, значит, какая-то тайная надежда поддерживает твой дух и успокаивает тебя, пророча светлое будущее?
— Вовсе нет. Самая моя заветная надежда откладывать часть моего жалованья и накопить сумму, достаточную, чтобы открыть собственную маленькую школу, арендовав для этого дом.
— Убогая пища для поддержания духа! И, сидя на этом диванчике в окне, — как видишь, мне известны твои привычки…
— Вы узнали о них от слуг.
— А! Ты думаешь, что очень проницательна? Ну… быть может, и так, если сказать правду. Я знакома здесь кое с кем… с миссис Пул…
Услышав это имя, я вскочила на ноги.
«Ах, так! — подумала я. — Значит, тут и правда замешана дьявольщина!»
— Не тревожься, продолжала колдунья, на нее можно положиться, на нашу миссис Пул. Она умеет молчать и достойна всяческого доверия. Однако, как я начала говорить: сидя на этом диванчике, ты не думаешь ни о чем, кроме своей будущей школы? И тебя нисколько не интересуют те, кого ты видишь перед собой на диванах и в креслах: Хотя бы кто-то один?
И нет хотя бы одного лица, в которое ты вглядываешься с особым вниманием? Нет никого, за чьими движениями ты следишь, хотя бы из любопытства?
— Я люблю наблюдать за всеми лицами, за всеми движениями.
— И ты никогда не выделяешь кого-то одного? Или, может быть, двух?
— Очень часто. Когда жесты и взгляды какой-нибудь пары словно рассказывают их историю да, мне нравится следить за ними.
— И какие же истории ты предпочитаешь остальным?
— Ну, у меня нет большого выбора! Тема почти всегда одна и та же: ухаживания, грозящие завершиться одной и той же катастрофой свадьбой.
— И тебе нравится эта однообразная тема?
— Я к ней равнодушна. Меня она не касается.
— Не касается? Когда знатная барышня, молодая, жизнерадостная, полная здоровья, чарующая красотой, наделенная всеми благами высокого положения и богатства, сидит и улыбается в глаза джентльмену, которого ты…
— Что я?
Продолжение следует…
«Джейн Эйр», Бронте Ш., перевод И. Гуровой
