Страна поднималась из обугленных руин. Великий и могучий начальник, прищурив хитрый глаз, прятал недобрую усмешку под рыжими усами. Он был похож на хитрого кота, на настоящего владыку государства, наполовину азиатского. Что ж, по жестокости он превзошёл многих азиатских владык. И ему это нравилось. Когда боятся – хорошо. Когда боятся, тогда слушаются. Во всем должен быть порядок и дисциплина, тогда и огромный механизм будет работать исправно. Вольнодумство, как ржавчина, разъедает послушную машину, мешает ей идти вперед, к благоденствию.
Как любой всемогущий владыка, ХОЗЯИН не любил показывать эмоции. Эмоции свойственны слабакам. А он – сильный. Водитель огромной, неподъемной машины с толстой (теперь – да) броней. Машина тупа, ей необходимы холодные, как скальпель, отточенные мозги. Иначе брякнется неповоротливая махина в первый же овраг и, задрав кверху пушку (вот посмеются в Европе и Америке вдоволь) будет долго вращать бесполезными гусеницами и постепенно погружаться в болото. Сделать это, безусловно, помогут. «Им» СССР, как кость в горле. Не взял истеричный фюрер силой и жестокостью, возьмут «они» - лестью, лаской, хитростью, враньем и пропагандой.
Значит, первая задача «водителя» - быть предельно внимательным, осторожным и подозрительным. Никаких поблажек, никаких сантиментов и объятий. Бить своих, чтобы чужие боялись. Боялись и любили, пуще Бога. Нажимать еще сильнее, чем до войны. Солдаты вернулись в города, смерть в лицо повидавшие, смертями своими эту смерть поправшие, уже ничего не боятся. А надо, чтобы испугались. Но – мягко, чтобы резьбу не сорвать. Маслицем, где надо, подмазать. Покормить. Воспеть. Но не сильно. Они должны понимать, кто – основа основ, кто их истинный Бог. Кто – их хозяин.
Козлобородый приспешник уверял, что ведет кропотливую работу, что маховик советской пропаганды неустанно крутится, бесперебойно. Что граждане проявляют недюжинный энтузиазм в восстановлении народного хозяйства.
- А как ведется борьба с преступностью, товарищи? Если вы так хорошо работаете, почему со всех концов нашей Родины ко мне стекаются сводки о беспрецедентных случаях разбоя и насилия над гражданами? Врагов плодите? – трубка в руке застыла. Острый зрачок впился в мутный, бельмоватый глаз главного старосты страны.
- Голод кругом. Разруха. Беспризорщина, - засуетился, замекал, забекал «староста».
- Голод нужно ликвидировать. Разруху и беспризорщину – ликвидировать.
- Так и делаем, товарищ Сталин! Ликвидируем!
Хозяин поморщился. Ему, как и всякому хитрому, умному зверю, хотелось сломать позвонки в тоненькой шейке старосты.
- Не перебивайте меня. Я не договорил, - он снова вкусно закурил трубку и выдохнул облачко сизого дыма, - я не указал сроки.
Он любил делать долгие паузы между фразами. Так «эти» лучше ловят смысл его слов. И сейчас было слышно угодливое сопение подчиненного. Внимал, как внимали словам барина лакеи. Впрочем, он и был лакеем. Когда-то очень давно – до сих пор надеется, что об этом забыли, кэкэчи.
- Я даю срок – пять лет. Народ должен быть сытым!
Властелин углубился в бумаги. Дальше ему стало неинтересно, как засопел староста, недоумевавший, почему именно ему отдал приказание диктатор и сумасброд. Вопросами борьбы с преступностью, продовольственными вопросами он, всесоюзный староста, не обязан заниматься. Но возразить хозяину – все равно, что подписать себе смертный приговор. А он – старый больной человек, ему, может быть, и жить-то осталось всего ничего…
А ведь как в воду глядел, старый. Переживший многих и многих, сильных и умных, гордых и смелых за все двадцать пять лет своей деятельности, неизвестно, за что и кем хранимый, всесоюзный староста умер в муках и корчах, несмотря на волшебный крымский воздух и передовое лечение докторов, в самом начале мирного лета 1946 года.
Русская машина не заметила потери бойца. Невелика потеря. Страна мистическим образом перла вперед, несмотря на бреши в броне своей, несмотря на стоны уставших винтов и гаек, несмотря на потери, голод, разруху и общую угнетенность. Конечно, шла. С таким-то кормчим, восседающим на башне! Подумаешь, винтики, лес рубят – щепки летят!
***
Его можно ругать и проклинать. Можно восхищаться и боготворить. Факт – есть факт – карточки отменили в декабре 1947 года. Люди вздохнули свободнее. Появился хлеб в свободной продаже. По всей стране кипели стройки. Народ возрождал из пепла великую Родину, поднимал ее, огромную, прекрасную, непобедимую.
Россия – вечный феникс. Жгли ее, душили, топтали, а она, сгорев дотла, опять простирала к небу огненные крылья свои, блиставшие на солнце золотом, парила над лесами и горами, назло другим, тысячи раз и тысячи лет. Так было, так есть и так будет вовеки веков.
***
Ирина смогла очухаться немного лишь к пятьдесят второму году. До этого времени в их деревне хлеба не видели. К этому привыкли и смирились. Что с них взять, с баб? Вечно безответный народ, вечно виноватый. Были бы мужики… А где их найти? Горстка вернувшихся в родной колхоз так и не смогла разрешить беды и горести деревни.
Мужики, как не мужики… Вывернутые из привычных оглоблей крестьянской житухи, брошенные в пекло боев, они долго не могли привыкнуть к мирной жизни. Все не так. И все несправедливо, серо, холодно. Вовсе не такими красками рисовался им в мечтах, в сырых окопах, среди крови, грязи и вшей родной колхоз.
Что это: щербатые заборы повалены или стоят, как пьяные. Избушки тоже хмельные и оттого кособокие, с черными провалами окон. Коньки на крышах, словно хребты замученных кляч, прогибаются внутрь. И жены, одна другой страшнее, тощие, мосластые, скуластые, постаревшие. Те ли они, аль подменил кто? Ребятишки незнакомые, чужие, звероватые. На печку гурьбой воробьиной стайкой взлетят и глядят оттуда недоверчиво – боятся.
На столе – мякина вместо хлеба. А хочется блинцов на постном масле, да с кислым молочком, да кваску домашнего, холодненького, из погреба.
- А пива, что, не варили нынче? – виновато спросит муж.
Хозяйка глазами хлопает. И тоже виноватой себя считает.
- Какое пиво, мы картофельную шелуху по праздникам видим!
Муж понять ничего не может. Слава Богу, на дворе пятьдесят второй год, уж войне давно конец, его, правда, в Германии задержали. Ехал он домой, радовался, полные карманы денег, трофеев навез… А тут полное разорение.
К вечеру изба полным полнехонька. Худо-бедно, а с пустыми руками народ не идет: кто ягоду тащит, кто грязный обломочек от сахарной головы, схороненный еще при царе Горохе, кто карасей на жареху натягал, кто – что… Вроде бы и стол сообразили. Так ведь и едоков сколь…
Крякнет победитель, жене шепнет на ухо: Ты уж, Клавдия, сообрази на стол чего. От сала, что привез я, отрежь. Да самогоночки бы сообразить…
И пристыженная нищетой своей Клава, отслюнявив от честно заработанных кровью мужниной денег из пачечки, врученной ей накануне, бежит к Окулихе. Авось, какая настойка мухоморная у нее завалялась.
Завалялась, слава Богу. Окулиха носом свою выгоду чует. Дает чекушечку. Принимает приглашение. Четверть вынимает, чтобы не с пустыми руками. Хочется про вражескую страну послушать: как там люди живут.
Да Веня-председатель подготовился, тоже пару, тройку литров отрывает от колхозного имущества. Погулять имеет право мужик. Пусть гуляет. Задобрить надо, подмазать. Через два дня на лесозаготовки отправляться. Стране лес нужон. Некогда на постельке отдыхать.
И мужик идет, куда деваться. А дом его родной еще года три расхабаренным стоит – руки не доходят. Сначала – Родина. А уж потом – семья.
Ирина горько усмехалась. Радости от мужей мало. Кто в падучей бьется, кто вообще на обрубок похож, обуза, а не хозяин, кто горькую пьет. И где находит – уму бабьему не понять. У колодца «счастливицы» плачут, на жизнь свою жалуются.
Ирина помалкивает. Не злорадствует. Ничего, сыновья у бабонек подрастают, возьмут в свои руки хозяйство. У многих женщин уже взяли: командуют, на матерей покрикивают. А те – ничего. Так ведь положено – мужик – всему царь!
У Ирины «царь» - Дашутка. С годами бабкин характер переняла. Все под контроль взяла. Ирина такой глупой себя почувствовала, такой никудышной – откуда в девчонке столько сноровки? Таня, средняя дочка, на год младше Даши, а совсем не такая. Ребенок, и ребенок. Бабушка Дашу весьма зауважала. В рот ей смотрит.
Ирина власть в избе не оспаривает. Она – кляча уставшая, заезженная в поле. Ей бы воды попить, да в баньке погреться – ничего уже не надо. Маришка, и то ее сторонится, отвыкла от «тетеньки». К Таньке ластится, как к мамушке.
Дашка строго губы поджимает, на стол накрывает, наряды на работу сестрам с вечера раздает: кого, да куда. Она и еду делит. Она и чистоту блюдет. Невеста. Нарастут новые, вместо убитых, парни – отбоя не будет от женихов. Уведут Дашку в чужую избу. Горе будет Ирине. Бракоделом оказался покойный Костя. Ни одного мальчишки не смастырил. Мальчишки прибыток в дом несут. И невесту-работницу, и деток.
А тут – чистое разорение.
- Мама, а дядя Колю, теть Клавы мужа, я в окно нынче видала. Он, говорят, так поздно пришел, потому что в Германии служил. Вроде целый. Ей теперь легче будет, да?
Ирина махнула рукой.
- С виду целый, а внутри, Клавка бает, весь разбитый. И в легких осколок засел. Не знаю, Даша.
Бабка Васена скрипит с печки:
- Дак, лучше, чем Серега Галькин, без рук, без ног, один стручок!
Ирина вдруг задорно улыбается.
- Ой, мама, фу!
- А че фу-то? Че, фу-то? Галька сказывала, мол, так и есть. Ни рук, ни ног – торчит стручок. Я ее позавчера утешила. Радуйся, говорю, дурочка. До войны Серьга по молодухам первый ходок был. И тебе морду в кровь бил без устали. Сам нашляетьси, а ты – виноватая. А теперь – красота. Начнет буянить, а ты его на гвоздь в горнице повесишь, дак и пусть на гвоздике болтаитси… Как нужда какая – на лавку положишь, весь твой!
Даша хмурится. Ей хочется строго прикрикнуть на бабку-охальницу, но она вдруг не выдерживает, прыскает и с громким хохотом, вся пунцовая от стыда, вылетает из избы.
Со скрипом, со стоном, а жизнь налаживается. Молодые смотрят в будущее с надеждой. А старые не верят: им все кажется, что так, как до войны было, уже не будет никогда.
Натерпелись.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Автор: Анна Лебедева