Да, не такой вкус. И, честно говоря, жалкими и невкусными были ячменные пирожки по сравнению с пышными капустными кулебяками из пшеничной муки. Сашка, сын, откусил, скривился и отложил пирог в сторону.
- Мама, какие-то они… бе!
Дарья не стала устраивать Сашке выволочку за его «бе». Вздохнула только: какое счастье, что Саша живет в мирное время, и воспоминания его другие. Саша помнит о поездке в зоопарк, о рыбалке с отцом, о каникулах в деревне… да мало-ли счастливых моментов в жизни обыкновенного советского мальчишки? Не было места в его памяти ни сухарикам, ни ячменным пирожкам. Не о еде он мечтал. Космонавтом стать хотел.
Дарья помнила о детстве по-другому. Какие-то яркие осколки в черно-белом калейдоскопе. В память врезалось, как ревела она белугой – Коленьку-огуречика увозили от нее навсегда. Это было такое пронзительное горе, такая безнадега, жуть! Отрывали от сердца, отнимали родного человека, кровиночку, сыночка!
Бабушка ударила ее наотмашь. А Даша не чувствовала боли, боль разлуки была сильнее. Она упала на снег и билась в нем, будто выброшенная на берег рыба. Чувство недоумения, обиды долго не покидало: за что, как они посмели забрать у Даши ребенка?
Так же билась и мама в своем страшном горе, когда на отца пришла похоронка. Даша и Таня смотрели на нее и плакали от страха, им казалось, что мама сейчас умрет. По отцу они не убивались – не помнили его, не знали. Вредная бабка отливала маму водой, поила какими-то травами, трясла головой и вскидывала к небу руки. Жалела. А Дашу не пожалела за Коленьку, ударила. С той поры Даша возненавидела бабушку и искренне желала ей смерти. Осиротевшая без своего «огуречика-Колечки» мечтала: если на бабку Васену придет похоронка, слезинки не прольет. И вообще, в печку бросит и сожжет ту похоронку!
Долго с Танюшкой выдумывала какую-нибудь страшную месть.
- А давай бабкины иконы выбросим? – предлагала Танюшка.
Похихикали – вот бабушка взбеленится! Где же она будет поклоны отбивать? А потом на ум пришло дело пострашнее: сжечь все письма Ксении. Для Васены это самая дорогая драгоценность, дороже хлеба! Но потом сестры сами испугались своей придумки: Ксению они помнили. Ксению было ужасно жаль. Письма от нее сжечь, все равно, что саму Ксеню в печку бросить. Нет. Нельзя так, уж совсем нехорошо. Бабушка с горя еще в «петлю полезет». Как мама. Васена все повторяла и повторяла: ты еще в петлю полезь, Ирина! Не смей! Дети у тебя! О детях думай!
Даша не понимала, как это – «полезть в петлю», как заяц в силки, что-ли? Единственное, что было понятно ее детскому уму – в «петлю лезут» в самом ужасном горе. Вот и после того, как Коленьку увезли, да еще и бабка избила, Даша извелась вся, пока искала эту самую «петлю». Не побоялась к старой Окулихе обратиться, чтобы попросить у нее: как петлю изготовить и как в нее залезть.
Бабка Окулиха, хоть и страшная, но не злая. Спросила:
- А зачем тебе, Дашутка, петля понадобилась?
Даша все свое горе бабке выложила, как на духу.
- Не надо тебе никакой петли, - сказала Окулиха, - это грех. За такой грех черти всю жизнь тебя будут на сковородке жечь. И война никогда не кончится. А за Коленьку не рви душу. Вырастешь, в школу пойдешь и письмо своему Кольке напишешь.
- А можно я напишу, чтобы Оксана мне Кольку обратно вернула?
- А то как же нельзя, так и напишешь! Только зря это. У Оксаны, кроме Кольки никого нет на всем белом свете. А ты хочешь последнее у нее отобрать. Ты-то богатая, вон сколь в избе народу: мамка, да бабка, да сестренки…
- Бабка злая, пусть на нее похоронка придет.
- И этого делать нельзя. Еще один грех – человеку смерти желать. Все плохое, что ты про людей подумаешь, к тебе же и вернется! Добра надо желать, поняла, негодница? Бабушка старенькая, работает, кормит и лечит вас, глупых, а вы страсти такие придумываете! Мало вам смертей, так вы эту смерть еще сами призываете! Нельзя, нельзя, дурочка! Ить придет, придет ко двору поганая с косой! Тьфу на нее, тьфу, чтобы сгинула!
Ксения погибла перед самым концом войны. Бабушка лежала колодой целый месяц. Дарья присмирела в те дни. Старалась ходить по избе неслышно. Вот что она натворила: призвала поганую с косой в родной дом! Сама призвала, грешница! Будут ее в аду жечь черти на сковородках: так и надо ей, мало еще! Хуже Гитлера Даша!
Ирина разрывалась между матерью и дочкой. Мать не пила, не ела. Дашка бродила тенью осунулась, одни глаза остались. Плачет в уголочке. Сердце не выдерживало: когда же эта мука закончится! Когда?
Однажды не выдержала, прижала к себе Дашу, расцеловала:
- Что такое с тобой творится, куколка моя? Ксению жаль, бабушку? По Кольке-огуречику скучаешь?
Руки у мамы теплые, ласковые. Проведет так по волосам, и голова перестает болеть. И слезы из глаз льются легкие, прозрачные…
- Я, мама, смерть в свой дом призвала! Вот потому все мрут у нас!
- Кто тебе такую ересь сказал? – вздернула брови Ирина.
- Бабушка Окулиха! Она говорила: если плохого человеку желать, то все это плохое и приключится со мной!
Ирине хотелось вздуть старую ведьму. Ишь, чего удумала – ребенку всякие страсти рассказывать! Темные старухи, ни дна им, ни покрышки. Однако, правильные слова Окулиха молвила…
- А за что она тебе такое сказала, Дашутка?
- За бабушку Васену! Я ей пожелала, чтобы… чтобы… чтобы на бабушку похоронка пришла!
Ирина так и села. Хорошенькие дела творятся! Господи, скорее бы конец этой проклятой войне – даже дети озверели. А как им не озвереть – ни отца у них нет, ни матери. Целыми днями мать на работе.
- Нельзя бабушке смерти желать. Никому нельзя.
- Даже Гитлеру?
- С Гитлером советский суд разберется. Поставят его перед всем честным народом, и будет Гитлер за каждого человека отвечать. И за папу нашего ответит, и за Ксению, за всех!
- Скорее бы поставили, - Даша понемногу успокоилась в Иришкиных руках.
- Скоро, Даша, скоро. В сводках говорят: очень скоро! А бабушку пожалей – меня дома нет, а ты после меня – первая хозяйка! Одна надежда на тебя, Даша, осталась. Вот ты плачешь, а посуду не помыла, и сор не вымела. Бабушке попить не дала, и Маришка у тебя какая чумазая. Кормила ее?
- Таня кормила. Мы поели, мама. А бабушка не хочет.
Дашка, задетая за живое, побежала в сени с кружкой – вычерпнула из ведра воды маленьким половничком, налила целую бабушкину кружку и метнулась в дом.
Погладила Васену по седым волосам, по впалым щекам:
- Попей, бабунечка, попей немножко, родненькая. Не лежи, баба, скоро войне конец, и над Гитлером свершится суд! За все он ответит, и за папу, и за Ксению, и за Кольчу-огуречика, за тетю Зину…, - Даша долго перечисляла всех обиженных и обездоленных, загибая пальчики.
Васена слушала и неслышно плакала… В нее потихоньку, по капле, возвращалась жизнь.
День победы не праздновали. Радовались, конечно, но в той радости было больше горечи, слез. На стол в честь светлого праздника нечего было поставить: шестого числа, на Пасху подъели последние крохи, крашеные яйца, да хлебушек, с огромным трудом добытый в городе на базаре. Выручали аттестаты фронтовиков: хорошие деньги. Так ведь и цены конские. Мука золотом мерилась. Картошки не найти, все, что отложено на посадку строжайшим образом берегли. И так третий год глазками высаживали.
Скотины по дворам не найти. Нечем кормить скотину – порешили, чтобы сердце не травить голодным ревом. Зеленуха огородная еще не наросла, холодная весна тогда выдалась. Кому-то повезло напасть на клюкву, сладкую, под снегом перезимовавшую. Кто-то даже сморчков насобирал на солнечных прогалинках. До войны плевались на срамные «поганки», а теперь не брезговали – грибы оказались сытными и неплохими на вкус. Ирине со школы запомнилась картинка про первобытных людей из племени собирателей. Она напоминала сама себе соплеменницу тех древних народов – бродила по лесу с берестяным коробком, искала, чем поживиться. Домой возвращаться с пустыми руками не хотела – дети совсем стали прозрачными. У каждой, особенно у Маришки, кожа была прозрачная, тоненькая, каждую венку видать.
Младшенькой девочке не повезло – шейка-стебелек, рахитные ножки, вечно голодные глазки. Она плохо развивалась, плохо росла, и животик ее опасно вздулся. Сердце у Ирины ныло: неужели не убережет дочку?
- Господи, если ты есть, - молилась Ирина, - дай ты мне хоть чего-нибудь на пропитание детям! Хоть чего-нибудь, Господи!
Лес, стылый пока, сонный, молчал. Но среди почти мертвой тишины уже раздавались веселые трели вернувшихся с юга птах, радующихся встрече с Родиной, счастливых, что пережили они лютые страсти долгого пути, вернулись, и теперь надо им вить гнезда, высиживать яички, выкармливать птенцов – жить и радоваться жизни!
Старый, облезлый глухарь вылез на ток. Ему уж давно пора было на покой: не осталось красы в его оперении, в гребне, потускнел круглый глаз. Но и его звала за собой древняя, в генах прописанная, жажда к жизни, к песне, к голубым, будто чисто промытым перед Пасхой окнам – небесам.
Он, дуралей, уже и не помнил толком заветную лесную опушку, и забыл привычный страх перед чужими. Долгое время ему казалось – сильнее птицы в лесу нет – молодые петухи уважительно обходили стороной знатного певца и вояку. Но силы с каждым годом куда-то иссякали, холод сковывал могучее тело его, а солнце не могло согреть.
Но в свою последнюю весну что-то потянуло старого на арену любви (вот уж правду бают: седина в голову – бес в ребро). Выкатился на пригожую поляну, со всех сторон окруженную мшистым лесом, встряхнулся, задрал гребень к солнцу и… затоковал.
Токовал звонко, и эхо на многие километры разносило его неказистую песню. И без того глухой, совсем потерялся старик и окончательно растворился в нежданной-негаданной истоме. Потому и не заметил, сердешный, врага своего, не увидел, как крадется к нему злодей и убийца, самый страшный на свете зверь – человек!
***
Вот уху из глухаря Дарья помнила. Его двое суток томили в печи – до чего был старый… Зато варево, пахнувшее на всю деревенскую округу так, что даже у Вени-председателя на пашне скулы сводило, было сытным, ароматным… Приятная тяжесть в животе усыпляла, и сон тот был крепок и блажен.
- Это мне Бог глухаря послал, - шептала Ирина матери, - я попросила, а он послал!
- Сподобил Господь и нас в честь праздника, Иринка, - крестилась Васена на образа, - вот теперь верю – конец войне, заживем теперь, доченька! Истину говорю – заживем!
Автор: Анна Лебедева