Глава 66
На следующий день отправляюсь в хирургическое отделение. Буду ассистировать Нине Геннадьевне Горчаковой. Она сама позвонила и пригласила, и от такого не отказываются. Опыт в нашей работе порой даже значит больше, чем знания. Операция предстоит очень сложная – панкреатодуоденальная резекция. Та самая, которую предложил провести для Анатолия Петровича Грушевого ординатор Креспо. Ну, а коль он и есть тот самый «виновник торжества», то с разрешения Горчаковой вызываю его, чтобы стоял рядом и наблюдал.
– Вы меня звали? – улыбается испанец, входя в предоперационную, где я тщательно мою руки.
– Вы осматривали Грушевого, – напоминаю ему.
Заглядывает анестезиолог и говорит, что с его стороны всё готово, можно начинать.
– Да, осматривал. Предложил сделать операцию, – и Рафаэль без запинки произносит трудный термин.
– Не слишком ли он стар для такого? – удивляется анестезиолог, прежде чем уйти.
Я бы ему ответила, да в присутствии Креспо делать этого не хочу. Обидится юноша.
– Вы ведь не хотели, чтобы её проводили? – интересуется Рафаэль.
– Я и не хочу. Но благодаря вам Анатолий Петрович и его семья считают, что стоит рискнуть. Хотя они пожалеют об этом, когда мы удалим ему поджелудочную железу, двенадцатиперстную кишку, желчный пузырь и большую часть кишечника.
– У него дочь в дороге сюда. Он хотел бы побыть с семьёй после операции. Анатолий Петрович сможет прожить ещё год.
– Возможно, если произойдёт чудо, – парирую. – Вы у нас стали кем-то вроде святого покровителя неизлечимо больных. Готовы ассистировать?
– Правда? – удивляется ординатор.
– Ну, это же ваша идея, – говорю и захожу в операционную.
Спустя час мы ещё трудимся над Грушевым.
– Аспиратор сюда, чтобы было видно, – говорит Горчакова. Потом бросает взгляд на Рафаэля, который слегка покачивается, стоя рядом и ассистируя то мне, то Нине Геннадьевне. – Вам плохо?
– Я не спал сутки. Устал очень. Всегда так много крови?
– У брыжеечной артерии много ответвлений, – отвечаю. – Зажим.
– Будем зашивать или прижигать? – интересуется Креспо.
– Давление 90 на 60, – сообщает анестезиолог.
– Так. Очистите от комков пищи.
– Вот так?
– Вам надо изолировать источник кровотечения. Давайте, Рафаэль. Плохо видно. Стоп, стоп! Вы прижимаете к воротной вене. Порвёте её стенку, он погибнет, – голос Горчаковой становится грозным. – Женя, аспиратор, – обращается она к хирургической медсестре.
– Нет, скажите, что делать, я сам, – просит ординатор.
– Я и говорю, Женя, аспиратор, – уже не просит, а требует Нина Геннадьевна.
Рафаэль делает шаг назад, покачивается от усталости и сшибает поднос с инструментами. Они с грохотом летят на пол.
– Что это? – спрашиваю я, продолжая работу.
– Интубируем желчный проток, – поясняет Горчакова. – Есть чистые инструменты?
– Можно простерилизовать, – отвечает Женя.
– Мне ждать полчаса? – недовольным тоном интересуется хирург.
– Что мне сделать? – спрашивает виноватым голосом Рафаэль. Он теперь чувствует себя ненужным, волнуется.
– Ничего. Женя, подбери инструменты и простерилизуй их, – говорит Нина Геннадьевна.
Бросаю на испанца сочувствующий взгляд. Понимаю его рвение. Он сам уговорил старика на операцию, после суток на смене пришёл по моему зову и не отказался ассистировать, что достойно уважения. Но когда врач качается от усталости и медленно моргает, потому что у него слипаются глаза, это аргумент против его помощи. Я не сразу заметила, к сожалению. Когда мы говорили в предоперационной, Креспо ещё был активен. Теперь засыпает на ходу.
– Я полчасика отдохну и буду как новый, – говорит он.
Это не тот ответ, который всем нужен. Потому отвечаю Креспо, что он может быть свободен. Испанец было раскрывает рот, чтобы начать спорить. Но Горчакова делает резкий знак рукой, и ординатору ничего не остаётся, как подчиниться.
После операции Рафаэль подходит ко мне и первым делом интересуется, как дела у Анатолия Петровича.
– Самостоятельно не дышит, – отвечаю ему. – То, что вы здесь, говорит о силе вашего характера. Провести сутки на ногах и остаться, чтобы помочь пациенту, – уважаю ваше рвение, ординатор Креспо. – Но вы должны понимать: поступая таким образом, вы рискуете жизнями пациентов. Да, у нас у всех случаются переработки. Но не нужно этим бравировать.
– Эллина Родионовна, я просто хотел, чтобы Анатолий Петрович…
– Я всё прекрасно понимаю. И повторяю: очень ценю такое рвение. Современное поколение молодых врачей не такое, и вы, Рафаэль, приятное исключение. Вы готовы трудиться, а им подавай денег побольше и работы поменьше, да чтобы диагнозы попроще, а пациенты посговорчивее.
Креспо смотрит куда-то вниз, он смущён моей похвалой.
– Но это не значит, что надо рисковать здоровьем пациентов. Если снова будете себя вести таким образом, я не поставлю вам зачёт, и ваша ординатура пойдёт коту под хвост. Понимаете?
Рафаэль некоторое время молчит, потом тяжело вздыхает.
– Понимаю.
– Ещё мой вам совет. Слушайте старших коллег. Не нужно с нами столько спорить. И прежде чем уговаривать пациентов на сложные и крайне опасные операции или методы лечения, прежде соберите консилиум. Это моё второе непременное условие. Иначе, повторюсь, нам с вами придётся расстаться. Всё поняли?
– Да.
– Вот и хорошо.
Оставляю его одного, – мы говорили в смотровой, которая пока пустовала. Пусть подумает. Конечно, мне совсем не хочется так давить на молодого ординатора. Но уж очень он бывает настырный. Как и в тот раз, когда придумал мне делать предложение руки и сердца посреди ночи. Хорошо, об этом не вспоминает больше.
Дальше иду проведать Гульмиру.
– Анализы не все, – замечаю, просматривая карточку.
– Ультразвук готов, – сообщает Надя Шварц.
– Можно забрать её домой? – спрашивает господин Карабаев, которого я взяла с собой. И потому, что он работодатель девушки, и ещё дипломатический работник.
– Мы понаблюдаем её ещё сутки, – отвечаю ему.
– Я хочу, чтобы её перевезли в частную клинику, – официальным тоном, словно доклад читает на сессии ООН, произносит Карабаев.
– Зачем она это сделала? Вы знаете? – спрашиваю его.
Дипломат отводит глаза и подходит к девушке.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает её.
Девушка робко отвечает по-казахски.
– Депрессии у неё нет. Это всё случайно. Она приняла снотворное и запила бокалом вина, чтобы быстрее уснуть. Она просит прощения за беспокойство, – перевёл Карабаев.
– Она так и сказала? – удивляюсь, поскольку девушка произнесла от силы пять слов, а дипломат четыре предложения.
– Да, – на ясном глазу отвечает он.
Понимаю, что мне без переводчика не обойтись, поскольку Карабаев явно что-то скрывает. Выходим из палаты. Прошу его подождать в зале ожидания. Сама иду к администратору и говорю Дине Хворовой, что нам срочно нужен переводчик с казахского языка.
– А зачем переводчик? – спрашивает Дина. – Я и сама могу.
Поднимаю брови.
– Да, у меня мама казашка, папа русский. Она меня и научила. Вы не знали?
Отрицательно мотаю головой. Улыбаюсь и прошу девушку мне помочь. Когда идём с ней в палату к Гульмире, это замечает Карабаев.
– Кто это? – спешно походит он ко мне и показывает на Дину, которая уже зашла в палату. – Я думал, вы лечащий врач Гульмиры.
– Да, администратор помогает с переводом, – объясняю ему. Уж лучше пусть будет в курсе, чем спровоцирует дипломатический скандал.
– Я сам могу переводить, – чуть недоверчиво произносит мужчина.
– Ничего, мы справимся. Простите, – отвечаю ему и захожу в палату.
Дальше я говорю Дине, что нужно спросить, она задаёт вопрос, получает информацию и переводит мне.
– Когда в последний раз были месячные?
– Семь недель назад. Я не знала, что беременна.
– Она сказала, кто отец ребёнка? – интересуюсь.
– Нет.
– Спроси, есть ли у неё половой партнёр.
Администратор спрашивает, получает ответ, потом смотрит на меня:
– Говорит, что да.
– Это господин Карабаев? – задаю новый вопрос.
– Вы про того мужчину? – любопытничает Дина.
– Да, он самый. Спроси её, – делаю голос чуть строже. Представляю уже, как Хворова и так всё разболтает по отделению. Не сразу, но едва пациентку выпишут. Такой уж у Дины недостаток: не умеет держать язык за зубами.
Администратор переводит, и Гульмира, покраснев от сильного смущения, коротко кивает головой. Что ж, мне всё становится понятно. Особенно стремление дипломата поскорее увезти отсюда свою любовницу. Может, ни в какую частную клинику даже он её и не положит. Посадит на самолёт и отправит в Казахстан.
Когда выхожу из палаты, вижу семейную сцену: жена Карабаева, держа на руках маленького сынишку, гневно отчитывает мужа по-казахски. Даю им время выяснить отношения, потом подхожу, и жена дипломата сразу ретируется.
– Ваша жена расстроена?
– Она беспокоится из-за Нуржана и особенно Гульмиры. Наш доктор перевезёт её в частную клинику.
– Какие у вас отношения с Гульмирой? – задаю прямой вопрос.
– Она у нас работает. Да, она живёт у вас уже четыре года, – невозмутимо отвечает Карабаев.
– Вы спали с ней.
– Простите?
– У вас были интимные отношения. Она беременна и говорит, что ребёнок ваш.
Лицо дипломата становится каменным.
– Если даже это правда, то это не ваше дело, – произносит он ледяным тоном.
– Моё. С той минуты, как Гульмира стала моей пациенткой.
– Она недолго ей останется, – с вызовом произносит Карабаев и уходит, не желая продолжать этот разговор.
Возвращаюсь к девушке и говорю ей с помощью Хворовой:
– Можете остаться здесь. Вам ничто не угрожает. Дина, объясни Гульмире, что такое кризисный центр для женщин.
– Нет, мне надо домой, – отвечает беременная.
– Чего она боится? – задаю новый вопрос.
– Бедности, депортации. Она из очень бедной семьи. Приехала в Питер искать работу. Ей рекомендовали обратиться к Карабаевым. Они взяли её на работу, но поскольку глава семьи дипломат, он оформил документы. Но сказал: если она попробует уйти, то сразу сообщит в миграционный отдел, и её депортируют. По сути, Гульмира оказалась у них в кабальных условиях. Карабаев отнял у неё паспорт. Даже если бы она вернулась, то семья не приняла беременную. Это считается позором.
– Я не могу оставить своего ребёнка, – печально произносит девушка.
– Никто вас не заставляет. У вас его не отнимут.
– Не этого. Нуржана. Сына хозяйки, – Гульмира говорит это почти шёпотом, теребя край простыни.
– Нуржан ваш сын?! – поражаюсь такой информации.
– Да, – вздыхает девушка.
Мы с Диной ошеломлённо переглядываемся.
Мы бы пообщались чуть подольше, но меня срочно вызываю в хирургическое отделение. Состояние Анатолия Петровича не слишком хорошее.
Беру с собой Рафаэля.
– Обычно интубацию снимают в операционной? – спрашивает он.
– Обычно, да.
– Нет колебаний артериальной стенки. Кислород 89, – сообщает медсестра.
– Почему он не дышит самостоятельно? – продолжает сыпать вопросами ординатор. Он озабочен происходящим. Волнуется.
– Дыхание едва уловимое, – констатирую.
– Пойду поговорю с семьёй, – произносит Креспо, понимая, что Анатолий Петрович едва ли проживёт больше часа.
– Нет, это сделаю я, – сказала ему и вышла. Но, оказавшись в коридоре, подумала: «Это будет неправильно. Рафаэль общался с ними прежде. Ему и отвечать за последствия своих поступков». Возвращаюсь и говорю, что передумала. Ординатор коротко кивает и уходит.
Я же снова иду проведать Гульмиру. У меня душа не на месте.
Ощущение оказывается верным: едва выхожу из лифта, как вижу: господин Карабаев ведёт Гульмиру по коридору уже одетой, придерживая за плечи.
– Гульмира, куда вы?
– Она едет домой, – вместо девушки отвечает дипломат.
Выбегаю перед ними и перекрываю дорогу:
– Отойдите, это касается меня и моей пациентки.
– Она отказывается от госпитализации, – заявляет Карабаев.
– Дина, вызови полицию.
– Она никого не обвиняет!
– Гульмира, вы не обязаны это делать, – обращаюсь к девушке. Хворова переводит.
– Я подгоню машину. Стой здесь, – приказывает дипломат и быстро выходит.
– Не уезжайте. Так нельзя, – пытаюсь уговорить Гульмиру.
– Мне нужна работа. В Казахстане у меня семья, им нужны деньги, – поясняет она.
– Мы найдём вам другую работу.
– Я не могу бросить своих детей.
– Если вы вернётесь, вашего ребёнка заберут, как Нуржана, – поясняю.
– Я провожу с ним больше времени, чем хозяева.
– Конечно, он же ваш сын. Он знает, что вы его мать?
– Не знает. Зато я знаю, – отвечает Гульмира. – И ещё я не сказала вам самое главное.
– Чего?
– Я люблю его. Асхата Мухтаровича, – произносит девушка, и у меня нет ни одного повода, чтобы ей не поверить.
Вскоре возвращается Карабаев. Берёт Гульмиру и уводит с собой. Мы растерянно смотрим им в след. Что тут скажешь? История Золушки, которая влюбилась в своего господина, родила ему ребёнка, теперь ждёт второго. Жена Карабаева в курсе, и всё всех устраивает. Видимо, Гульмиру тоже, если она не хочет возвращаться домой. Ну, а раз они довольны такими обстоятельствами, что ж. Не буду больше вмешиваться.
Иду в кабинет. Вижу, как в закутке коридора стоят Оля Великанова и Денис Круглов. Улыбаются, шушукаются. Я рада за них. До того происшествия с преступником, который приставал к девушке, у Оли и Дениса, кажется, начинался роман. Теперь она вернулась, их отношения возобновились. «Как говорил товарищ Сталин, “завидовать будем”», – думаю с улыбкой.
Но следующая картина меня расстраивает. В перевязочной на койке сидит Маша и горько плачет, закрыв лицо руками. Сердце начинает стучать чаще. Захожу внутрь, закрываю дверь. Подхожу к подруге и спрашиваю:
– Что случилось? Кто тебя обидел?
Маша поднимает глаза, смахивает слёзы с лица.
– Не твоё дело, Элли.
Она пытается встать и выйти. Хватаю её за руку и насильно усаживаю обратно.
– Так. Стоп. Никуда ты отсюда не уйдёшь, пока всё не расскажешь. Хватит уже на меня злиться. Я тебе ничего не сделала!
Маша смотрит на меня сначала с яростью, потом вдруг её настроение резко меняется. Подбородок опять дрожит. Вот-вот заплачет.
– Элли… я больше не чувствую себя женщиной.