Эти истощенные, изможденные голодом, холодом и бомбежками люди доставили колхозникам столько хлопот и переживаний, что – ох! Но, странное дело, блокадники вдохнули в женщин, стариков и детей силы и волю. Ненависть, говорят, иногда лучше любви выдергивает с того света, с той стороны, находящейся за гранью отчаяния.
Хорошенько рассмотрев в жарких банях черные скелеты, кишевшие вшами (мало людям мучений, так и эта дрянь еще до кучи), обтянутые не кожей, бумагой засушенной, женские груди, тряпочками свисающие, тазовые кости вместо бедер, местные бабы, отревевшись, возненавидели врага по-настоящему, лютой, испепеляющей ненавистью. Казалось, эта ненависть женская, без всякого оружия убьет, сожжет заживо Гитлера, зверя в обличье человеческом. Добраться бы до него только!
А пока не добрались, как тоненькие нежные ростки, как самое дорогое, что есть у них – выхаживали, вытягивали из мертвого плена несчастных эвакуированных. Руки у деревенских женщин – жесткие, заскорузлые от мозолей, от работы нескончаемых. Такими руками нельзя прикасаться к «бумажной» коже дистрофиков. И что придумали бабы? Нарядные пуховые платки, ценность немыслимую, на свадьбы дареную, не пожалели!
Разрезали драгоценные шали на части, скроили варежки, на быструю нитку обметали. Веня-председатель, от щедрот своих председательских приволок десять кусков туалетного мыла, мирной жизнью пахнувшего, ниткой суровой на части разделил, чтобы всем досталось. Бабы взбили мыло в пушистую, всеми цветами радуги переливавшуюся пену, окунули в шайки, да тазы варежки пуховые. Нежно, словно бабочки крылышками, пергаментных тел блокадников коснулись, прогладили, приговаривая:
- С Гуся вода, С Валентины Санны – худоба!
А те, одуревшие от тепла, от ласки, от любви ничем не прикрытой, от жалости бабьей и бабьего сочувствия, замирали на жарких полках, и белые свои глаза закрывали тонкой пленочкой серых век. Дети засыпали через несколько мгновений, и мойщицы ополаскивали тела спящих, не будя их. Спят, так ведь оживели же, спать – не умирать!
Мужчин было немного, трое всего. Но деревенские их не стеснялись. Не было в тех мужиках ничего мужского. Больные, погибающие люди, которых следовало отмыть от г.вна, от коросты, гнойные раны залечить, замазать чудо-мазью, Окулихой приготовленной. Она, сердешная, опять все избы обошла. Всем раздала волшебное снадобье. Никому не отказала, даже самым безнадежным, глянув на которых, понимала сразу – не жильцы.
То, над чем бились доктора, придумывая средство от дистрофии, Окулиха различала острым своим чутьем, безошибочно определяя с первого взгляда. «Приговор» был поставлен всем мужчинам, двум мальчикам, одной ленинградской старушке и… человечку-огуречку, яростно выхаживаемому Васеной.
- Не томи себя, Васена. Он уже мервенький! – глухо сказала Окулиха, зайдя в дом Васены.
- А пошла ты к лешему, - огрызнулась хозяйка, - не каркай, почем зря!
Она вырвала из рук бабки горшочек и обработала кожицу ребенка. Потом укутала его мягкой тряпицей и уложила в корзинку.
- Мать-то где? – Окулиха не обиделась на Васену за столь неприветливое отношение.
- В бане отмокает. Ирка с ней. Не прокормит. Грудей нет. И Ирка – все. Не дает сиську Маришке. Я другое придумала.
Васена нацедила в рожок два раза разбавленное козье молоко. Прикоснулась к бутылочке щекой.
- Еще разбавь. Нельзя. Жирновато будет, - скомандовала Окулиха.
Васена не стала спорить. Сделала, как приказано.
Протянула рожок малышу. Тот начал сосать.
- Видишь – ест. Значит, заживет! – похвасталась Васена своей сообразительностью.
- Умрет – я тебе говорю. Кишки не научены управляться. Ему даже отвар нельзя. Молодуху какую кормящую бы…
Васена упрямо сопела, глядя как сосет голубоватое, жидкое молоко ребенок. Вот и он, разморенный, заснул, не допив и половины рожка.
- Как начнет поносить, так лучше обряди его, как положено. Крещеный, некрещеный – у матки спроси! – Окулиха не стала дожидаться очередного потока ругани от Васены. С нее, ругательницы, станется. Вышла из избы, аккуратно притворив за собой дверь.
- Сама не обо..ись, кошелка древняя, - буркнула Васена, - а я тебя выхожу, огуречик, - невольно повторила она придуманное внучкой прозвище.
Мать мальчика звали Оксаной. Ей было всего двадцать два года – Ирина охнула от удивления. По виду Оксаны можно было подумать, что она – бабушка «огуречика». Обессиленная, та, засыпая, равнодушно скользнула взглядом по корзинке, в которой спал малыш.
- Не выживет, наверное.
Васена вскинулась на Оксану:
- Да что вы заладили: не выживет, не выживет! Я будто дура какая, будто не знаю – выживет, не выживет! Будто у меня детей не было! Пятерых родила, пятерых!
- Да двое нас осталось, - раздраженно перебила Васену Ирина.
- И что? И чего теперь? Там другое! Там дифтерия была! А тут слабость от недоеда – понимать надо! Ты вообще семимесячной родилась – папашенька-покойничек, начудил с гулянками со своими, так я и скинула. Тоже, как кутенок, пищать не могла. Я даже имя тебе не давала! А выходила! Между титек положу и хожу! Вон в какую кобылищу вымахала, а еще матери родной поперечит!
- Я вам верю, - вдруг сказала Оксана, - его Колечкой зовут. У него папа – летчик. Он сильный, очень сильный. Может быть, в Колечке сила отцовская есть. Бывает же так, правда? Может, и мне так попробовать, между… ну, грудей Колю устроить?
- Да лежи ты, - рявкнула Васена, - какие у тебя там грудя? Уши собачьи. Пусть Ирка приложит, не побрезгует, чаю?
Ирина не побрезговала. Взяла осторожно Кольку и уместила на своей груди. Ощущение странное – будто не ребенок у нее там, а, обезьянка или щенок… Но тот смирно спал и тихонько посапывал крошечным носиком.
Маришка закряхтела недовольно, будто почуяла – мать к себе другого подсунула.
- Мам, там у тебя в рожке для Маришки осталось чего? – шепнула Ирина.
Васена подсунула девочке рожок.
- Ешь, ешь, оглоедка! Вон, щеки какие отъела! – миролюбиво бубнила она, - Ешьте, спите после бани, хорошо без кокарок на заднице спать, да? Спите пока, скоро за стол созову.
Старая Окулиха не давала покоя больной своей ноге. Наматывала километры по родному селу без устали. Выцыганив у председателя два пуда толокна, разделила эту драгоценность по избам и распорядилась:
- Развести толокно жиденько, жиденько. Приварить – и в кружечку. Давать пить больным по пять раз в день. На пятый день добавить в толокно маслица постного каплю, сольцы, да сухарик размочить можно. Колбасу убрать до лучших времен. Не испортится, вяленая, дак! На седьмой день затируху из ржанки можно. Только жиденькую! А на десятый и картошечку мятую, и хлебушко, и щи постные из печи доставайте!
- А колбасу-то, че? Когда? – спрашивали нетерпеливые хозяйки. Сыровяленая пайковая колбаса их раздражала. Больно пахучая была. Спать не давала никому, гадина такая.
- После войны порежете. Мужикам своим на закусь! – Окулиха заканчивала пустые разговоры и уходила на склад. Сторожить колхозное имущество.
Как она и предсказывала: мужчины умерли, один за другим в течение месяца. Умерла и ленинградская старушка. А вот с детьми ошиблась ведунья: подростки остались живы. А самое главное – выжил Коленька-огуречик. Выносила его Ирина на своей груди, выкормила Васена, вынянчила окрепшая Оксана верой в отца мальчика, летчика и героя, голову сложившего за Родину, за Оксану и за сыночка единственного!
Все блокадники, прижившиеся в деревне, в основном, были людьми умственного труда, научными сотрудниками и педагогами. В сорок втором решили приложить свои знания на благо страны, а в частности, колхоза, приютившего их. В сельсовете открыли школу, не школу, а класс, где преподавали ребятам литературу, математику и даже физику! Для этого оборудовали специальный кабинет, где было светло и тепло. Веня лично топил каждый день печку.
- Ученье – свет, - приговаривал он каждый раз, когда притаскивал в класс охапку дров.
Дров было жалко, но упускать возможность утрамбовать знаниями детские головы при помощи знатных ленинградских ученых он не мог себе позволить!
В сорок четвертом году, когда немцев погнали прочь с русской земли, а блокаду сняли, колхозники решили устроить праздник – прощание. Ленинградки рвались домой. Разруха их не пугала. А голодуха – тем более. Они уж натерпелись всякого, да и в колхозе разносолов не было – нуждались все.
Набилось в сельсовет народу – не протолкнуться. Стол щедро накрыли яствами: пирогов ячменных напекли, картошки нажарили, сала надыбали и даже самогонку сварили из «топора».
- Где сахар нашли? – грозно допрашивал председатель «преступниц».
- Какой сахар, Веня? Окстись! – преступницы хлопали невинными очами, - уж из того, что было… Картошечка, бураки…
- Из топора, значится? – крякнул председатель.
- Считай, из топора. Да что мы, не русские, гулянку без самогона устраивать? – отбрехивались бабы.
Не расстреливать же их?
Не такое уж и веселье сложилось у колхозников и ленинградцев, не до веселья нынче – забот полон рот, похоронки на головы сыплются, разруха и недоед, однако душевно посидели. С песнями и стихами.
Оксана за это время из бабульки выправилась в худенькую молодую женщину. Даже грудь у нее появилась. Правда, Колька-огуречик в материнской груди не нуждался. Поправился. Сравнялся с Маришкой. Теперь Маришка не выглядела на его фоне упитанным карапузом – оба худенькие, большеголовые, бледные, как рассада, чахнувшая без солнечного света.
Еще летом Танька с Дашкой выволокли из сарая довоенную Маришкину коляску. Усадили Кольку с сеструхой - оба поместились, еще и место осталось. И к-а-а-а-к припустили с горы! Малыши и плачут, и хохочут, Таня и Даша тоже хохочут – весело ведь! Выжили, подросли, теплу и солнцу радуются!
Оксана пробовала сунуться к девчонкам с замечанием, да куда там! Ее Дарья вечно оттирала от Кольки. Ревновала. Посчитала за собственного сыночка. Вот у них с Танькой какая гармония: у Танюши вместо дочки Маринка, у Дарьи – Коленька-огуречик! И сам Коленька от мамы поотвык, если что, к Дарье жмется. Оксане обидно. Но молчала, понимала, что к чему.
На вечере она лучше всех выступила: прочла стихи «Жди меня», чем довела женщин до слез. А потом и вовсе добила – затянула удивительно красивый романс «Он говорил мне» (очень модный в то время, в исполнении Нины Алисовой в кинофильме «Бесприданница» он звучал великолепно).
Провожание вышло прекрасным и трогательным. Эвакуированные чирикали на каких-то огрызках свои адреса и передавали деревенским. Писали, хотя совсем не были уверены – сохранились ли их родные квартиры. Но ведь надеялись на лучшее, нельзя жить без надежды!
Многие из бабонек практично воспользовались ленинградскими адресами – после войны отправляли по заветным бумажкам своих детей. Учиться отправляли, выпихивая из гнезда совершенно сознательно, желая птенцам своим лучшей судьбы! И ведь не было отказа от выживших! Четырнадцать человек родом из деревни «Дыми» получили прекрасное образование, благодаря протекции спасенных блокадников. Двенадцать из них так и остались жить в городе на Неве.
Среди благодарных женщин была и Оксана. Но об этом – отельная история.
Дарья не была приглашена на проводы – нечего там сопливым девчонкам делать. Но уж угощения с того знаменитого стола отведала – какая мать не завернет в платочек гостинец для ребенка! До сих пор она помнила вкус тех ячменных пирогов. Позже, став взрослой, столько раз пробовала испечь такие пирожки сама – не получалось. Вкус не тот.
Автор: Анна Лебедева