Не сбылось. Рухнули совместные мечты у Костика с Иринкой в один день, когда на всю страну прогремело: «Война».
Жизнь Иринки разделилась на две половины: солнечная, счастливая половина, где Костик на всю жизнь остался, где сытно было и тепло. Где не летали вражеские самолеты над головами, где Родина строилась, и песня помогала жить. Забылись, стерлись из памяти горестные дни, будто бы не было их никогда. Только радость, только счастье. И время запомнилось как ДОВОЕННОЕ, яркое, спокойное, замечательное время. Вторая половина затянута мраком, скована морозами, занесена снегами. Даже летом – Ирина чувствовала – серо и пусто вокруг. Серые лица односельчан, серые поля, серое небо.
А еще опутывал душу страх. Леденящий, неистребимый, проникающий в сердце. Враг вольготно устроился совсем близко, в двадцати километрах от их деревни, в Тихвине. Враг по-хозяйски ходил по родной Иркиной земле, распоряжался тысячами жизней советских людей, будто не люди это, а скотина безмозглая. Враг поганил города и села, сжигал, убивал, уничтожал, и не было никакого сладу с ним, никто не мог устоять перед черной вражьей силищей. Никто, что бы там, в сводках не говорили…
У Васены тряслась голова. Она ужасно боялась за Ксеню. Ксеня вымахала, заневестилась перед войной, округлилась – невеста! Уже и направление в техникум получила, осенью собиралась уезжать в Тихвин, учиться. Война всю жизнь ей перепутала. Васена тогда обрадовалась даже: при матери останется девчонка. А там… Уж как-нибудь…
Не Мамай на них напал, старики, через Первую Мировую прошедшие, говаривали, что образованный народ, эти немцы. Культурный. Живут чисто, по-барски. Работают исправно. Дома у них каменные, крыши черепицей покрыты, а не соломой и дранкой, как у нас. И сады, сады кругом.
Старый Никодим, в германском плену бывший, хвастался, что никогда так хорошо не жил, как в том плену. Что его хозяин хотел на собственной дочке женить. Чего-то не срослось у Никодима с дочкой хозяйской. Вроде как, у нее хахаль был из германцев. А так бы остался он навсегда в Германии, уж не прогадал бы!
- Они, может, колхозы ликвидируют и фермы свои организуют. Торговлишку разрешат. Дома построят из кирпича, как в городе, - Никодим, с грехом пополам наскреб по карманам махорки, закрутил козью ножку и выпустил из ноздрей сизый дым, - Дороги вымостят. Может, заживем по-человечески, а?
Васена слушала Никодима внимательно, с уважением заглядывая в его косматый рот. Она даже ругать не хотела старика, за то, что на пороге не удосужился стряхнуть налипшую грязь с сапог. Ничего, Ксенька сейчас веничек схватит – уберет. Надо бы самовар поставить, больно интересно Никодим рассказывает про новую, культурную жизнь под немцем.
Ксения, и правда, веничек взяла. Только, вместо того, чтобы вымести грязь, вдарила старому человеку по загривку этим веничком со всей своей дури.
- Пошел вон, гад! Фашист! Я в милицию тебя сдам! Сволочь, предатель, враг советского народа!
На Ксению смотреть страшно: глаза бешеные сверкают. Ведьма, одним словом.
- Мама, темный ты человек, слушаешь его! – кричала, - не знаешь, что эти звери в наших городах творят? Бомбят города, мама, сжигают села, грабят, убивают народ, никого не щадят, ни детей, ни стариков! А ты рот открыла, раззявила! Пошел вон отсюда, фашисткий прихвостень! Как ты дяде Мите, сыну своему, в глаза смотреть будешь? Он ушел на фронт, семью оставил, фашистов бьет, а ты поджидаешь сейчас врага, расписываешь, как весело тебе под немцем жилось, у-у-у-у, гадина!
Никодим вывалился из избы, как ошпаренный. Мать сжалась в комочек в углу, там, под чудом уцелевшими во время борьбы с религией образами.
- И ты, мама… Костю забрали. Ира плачет по ночам, но никому горя своего не показывает, верит в победу, крепится. Все верят! Как ты можешь так пачкать имя свое, нас!
Ксения вдруг заплакала и тоже выбежала из горницы.
Иришке Васена ничего не сказала, от греха. Той, правда, было тяжко и муторно. Она все простила Костику своему. На вокзале, не стесняясь честного народа, целовала мужа в губы так крепко, как никогда на людях не смела целовать. Не принято «лизаться», обниматься даже не принято было среди односельчан. Проявлять свои чувства считалось ужасно неприличным делом. Дети же вокруг, старики…
Но в день разлуки никто на Иру не смотрел. Никто ее не осуждал – все целовали мужей, сыновей, женихов и братьев. Как в последний раз. А он и был последним, этот раз. После войны из ста двадцати мужчин вернулось домой лишь тринадцать человек, шестеро из которых были инвалидами, без рук, ног… Не за что судить женщин. У них, осиротевших, обездоленных, только и осталось в памяти: хорошо проводили мужиков. Справно. На губах остался вкус махорки, которую смолили щедро мужики, не экономя, не жалея.
От Костика тоже остался только вкус махорки. На пересылочный пункт он отправился в той самой рубашке, которая в полоску, со шнурочком на вороте. От рубашки пахло Костиком, и она вымочила ее в слезах. Так и поехал муж в мокрой от Иркиных слез рубашке. Что осталось ему на память?
А осталось ему от Иринки много: вкус ее слез на губах, запах ее волос, накануне промытых клубничным мылом и выполосканных до скрипа настоем ромашки и зверобоя. И от макушек Дашутки и Танечки пахло клубничным мылом и ромашкой.
А от грудной Маришки, тепленькой такой, тяжеленькой, пахло молоком и домом. Будто бы всю Костину жизнь, все его существо, и Иришку, и Дашутку с Танечкой, все их запахи вобрала в себя крохотная Маришка, объединив в своем тельце и запечатлев самым невероятным, чудесным способом. Наверное, для того это чудо сотворено было, чтобы навеки в памяти Кости остаться.
Нет, не надо тревожить Ирину. Васена перекрестилась на образа. Немного отошла, успокоилась. Уж с Ксенией она как-нибудь уладит ссору. Ну, дура необразованная, темная, неграмотная… И Никодим – старый человек. Никакой он не фашист. Что думает, то и говорит. Простить его надо – ведь помощи мужской ждать теперь не от кого, только от Никодима. Должна же Ксюшка понимать?
Но Ксюшка в тот же вечер сбежала в город на курсы медсестер. Там ей даже угол дали. После собирались отправить ее в госпиталь, где полагались карточки и казенная койка. Иринка, было, рванулась вслед за сестренкой, но куда теперь? Костик строго настрого наказал: сидеть в деревне подле матери и детей. Мол, только земля прокормит в такое лихое время. Как в воду глядел. Только от земли и кормились.
А Ксения, выучившись, в госпиталь не пошла. Отправилась на фронт с эшелоном. Добровольно, сама, в пекло. Враг стоял под Ленинградом, и бил наших без устали.
Потому и тряхнуло Васену. Выкарабкалась кое-как. Однако голова ее начала подрагивать, хотя Васена старалась держать ее прямо, чтобы девок своих не пугать. Но голова все равно тряслась, и тряслась, и тряслась постоянно.
От дочери не было вестей. От зятя – одно единственное письмо. Ира его не хотела читать, не понимала, что Васене тоже хочется узнать, как дела у Костика. На такую страсть пошел, и душа за него тоже ведь болела! А на Ирину нашло – спрятала заветный серый треугольник, и все. Баста. Васена умоляла, уговаривала. Приходила мать Кости, плакала, чуть ли не на колени падала – Ирина наотрез отказывалась читать.
- Жив. Здоров. Воюет. Приветы всем вам передает. Остальное – личное. Не буду, - твердила она без конца.
Это было похоже на наваждение. Тупое, ослиное упрямство охватило все Иришкино существо. Ей думалось, что не обязана она делиться своим Костей ни с кем, даже с матерью. Какая разница ей, что называет ее Костик в письме ласково Игрушечкой. Что в письме он «нежно целует свою Игрушечку в коленочки». И девчурок всех целует в пяточки. И тошно Костику без них, и ломит тело от тоски по родным. А воевать надо, и он «старается воевать смело».
Ирина чутьем угадывала: Костик много чего бы написал: как голодно ему там, на фронте, как тяжело физически, как муторно и страшно. Он всегда так: если заболеет или на работе неприятности, сразу становится любвеобильным и особенно нежным, придумывает ласковые прозвища, старается покрепче прижаться к жене, задаривает дочурок сладостями. Натура у Костика такая: чем хуже ему, тем лучше отношение к близким.
И сейчас, читая письмо, она догадалась: страшно Костику. Хреново ему так, что сил нет никаких. А ведь еще и работу работать надо. Бить фашиста. И про это подробно не напишешь – у многих женщин письма в руках рассыпались, если мужья вдруг решались написать правдиво, что, да как. Все письмо порезано. Вот и Костик: рад бы сказать, да нельзя. Цензура. А, тут и без цензуры понятно: прет гад, прет враг, прет и удержу не видит. В Ленинграде уже голод начался. Да и здесь, около тыла, несладко. Дочки в пустой чугунок заглядывали, то и дело просили «поточить зубки» о сухарик.
А где его, этот сухарик, взять? Лишнего нет. Мать, разумная и строгая в хозяйстве, каждый сухарик, каждую крупиночку пересчитала. Неграмотная, а ведь все небогатое, невидное имущество до ниточки знает: на сколько хватит семье муки, картошки, огурцов, грибов и вяленой рыбы. Сколько луку, да моркови. Сколько яичек в день надобно, да сколько сена скоту положено. Все у матери расписано на год вперед, «до конца войны». А что потом?
- Что потом, мама? – спрашивала Ира у матери.
- А потом зять вернется. Ксенька вернется. Ксеньку замуж надо будет выдавать, там другие заботы, - бурчала Васена, укрывая девчонок дедовым тулупом.
Девочки боялись просить у бабки еду.
- Кормлены по норме! – хмурилась Васена.
Ирина не смела спорить с матерью. Она слышала: в Ленинграде детям положено по карточке в два раза меньше, чем Дашка и Таня получают от Васены. Вот где горюшко. Да еще и холода такие лютые настали, спасу никакого. В деревне худо-бедно держаться можно. Печка тепла дает достаточно. А в городе где взять печь в квартире? Где достать картошки и хлеба? И заветной кадушки с грибами нет. Ничего нет у Ленинградцев. Не ждали Ленинградцы такой беды.
Ирина смотрела на Маришку, сосущую грудь. Иногда она ловила голодные взгляды старших девочек. Не выдерживала, откладывала сытую Маришку в подушки, на «Костино место», тихонько шлепала босыми ногами по холодному (временами он казался ледяным, хотя на дровах Васена не экономила) полу и протягивала дочерям по маленькому сухарику. Те хватали хлеб и затихали, как мышки на печке, сосали сухари, как леденцы.
Ирина вздыхала и бегом – в кровать.
Вздыхала и Васена:
- Ирина, хватит хлеб от себя отрывать! Эти все смолотят и не подавятся. А тебе Маришку кормить! Тебе работать надо! Говорю: по норме кормлены!
- С голоду сдохнешь с твоей нормой, мама! – отрывисто отвечала Ирина.
Васена помалкивала. У нее была своя правда: лучше впроголодь жить, но зиму перевалить, чем скормить детям все, без остатка, за месяц, а потом с ума сходить, как, да что, да где достать еду. Пусть ненавидят, пусть клянут ее всяко. Ничего, перетерпят, даст Господь, доживут до весны, а там и травка зеленая полезет, а там и Ксеня вернется, и Костик, храни их Бог…
Автор: Анна Лебедева