Разделавшись с Законовым, Туманов начал собирать "провинности" Беляевой: не работает, не знает жизни, рано специализируется, противопоставила себя всей писательской общественности... Просачивались слухи, что на нее готовится разгромный фельетон... Все это не было бы страшно, если бы делалось с целью доброжелательной. При таком отношении Ольге было можно помочь или хотя бы не мешать устроиться по специальности, тем более, что она и сама к этому стремилась. Нет же, каждое клеймо ставилось как надгробный камень, с надеждой, что уж из под него-то автор не сможет выбраться... Все это уже травмировало Ольгу. Нужно было что-то предпринимать, как-то реабилитировать свое имя, немедленно выдавать на-гора какую ни на есть работу, тогда как Ольга все яснее понимала, что работа над романом вместо превращения в законченное произведение все больше распадается на мельчайшие составные части, каждая из которых требовала кропотливой подготовки, тщательной отработки, глубинного проникновения в действительность... Тема казалась неисчерпаемой... Стараясь охватить ее, Ольга жила тяжелой, напряженной жизнью. Чем опытнее она становилась, тем меньше, казалось, работала, во всяком случае выносила на бумагу, зато сама все время пребывала в каком-то постоянном волнении, напряжении, ожидании, тогда как раньше писала легко и быстро: очерки, рассказы, зарисовки, даже целые главы, а сейчас, куда там главу, в день сделать хотя бы несколько мазков, да и теми редко бывая довольной... Всегда готовая все вновь перечеркнуть и впасть в состояние изматывающего ожидания, зачастую даже не зная, чего именно, но уже вкусившая радость неожиданных прозрений и удовлетворяющаяся только ими, она совершенно лишилась покоя. Воскрешаемая озарением или больная ожиданием, но напряженная все время, она работала уже почти что беспрерывно, работала на износ и при всем этом звание тунеядки... Ольга все больше понимала, что несмотря на всю трагичность положения этой работы не ускоришь, на ней не разбежишься... Это не стих и не рассказ с ясной сквозной мыслью - это шквал мыслей, буря их, девятый вал, настигнутый которым человек обречен на пожизненную литературную поденщину, ведь то что печатает рассказчик, для романиста лишь этюды, экзерсисы, которые затянувшееся время работы над произведением не щадит, хотя работает и он отнюдь не меньше, только отбрасывая все, что забраковывает беспощадное в своей взыскательности время... И Ольга работала, вынужденная еще и защищаться...
Противники уже не раз сплетали вокруг нее густую сеть интриг. По их вине она была вынуждена жить замкнуто и душно. Требовалась чудовищная выдержка, чтобы продолжать разоблачать их и работать. Но Ольге было чем вдохновиться. Ее родина терпеливо и настойчиво разоблачала перед миром бряцающий оружием империализм и, следуя ее мужественному примеру, Ольга продолжала борьбу. Легко сказать, пятнадцатый год без почвы под ногами... Без предъявления каких бы то ни было обоснованных обвинений ее обрекали на продолжительную изоляцию, создали вокруг нее невыносимый для писателя безлюдный вакуум... Она задыхалась в своем особом положении, задыхалась без самых близких ей людей, читателей, без независимых товарищей по перу. Она уже не столько работала, сколько боролась, отстаивая задуманный ею сюжет, право на избранную тему, на писательский труд, с нуждою, беспощадно пожиравшей ее время. Эта борьба изматывала, отнимала массу времени, душевных сил и совершенно не давала сосредоточиться... Иногда отчаяние, как пожар, охватывало со всех сторон и казалось уже нет выхода... Казалось, что уже сама Родина изменяла своей гуманной сути по отношению к ней... Ведь в ней даже преступников судили открыто, а ее душили молча, лишая объективного суда общественности. В отчаянии Ольга начинала понимать, что писателя не убивают - его замалчивают... В такие панические моменты она уже не могла скрыть своей растерянности от Федора, тут же прося его не вмешиваться. А ему все чаще хотелось не послушаться и, презрев кривотолки вокруг них ринуться ей на помощь, но она всякий раз убеждала, что ей помочь не так легко, что дело ведь не столько в издании ее труда, сколько во вскрытии недостатков, что все гораздо сложнее, глубже и гражданственнее решения ее частного вопроса, пусть даже профессионально и значимого, что святой долг литературы добиваться, чтобы люди не мельчали, то есть по существу не изменяли революционной сути бытия, что этого невозможно предотвратить в одиночку и даже целым сонмом литераторов, что на это нужно бросать все здоровые резервы гуманитарного фронта республики, страны и всего мира... Увлекала самой работой и борьбой и он так и не мог понять, когда она будет счастливее, признанной или борющейся, хотя страдала она в своем безвыходном положении невыносимо. Восторженно встречая каждое талантливое имя, она все больше понимала - отстает... Восхищаясь боевыми романами соотечественников, она сетовала, что не может так же смело высказываться, бо неправомочна... Она на годы выходила из игры, лишалась общения с большой культурой, утрачивала уверенность, технику, практику действенной борьбы - она превращалась в бойца без оружия... Это была трагедия, начальный исход которой оправдывал ее виновников... У нее отняли много лет, лишили возможности расти, авторитета, права голоса, чуть не гражданственности - ведь если забракуют ее труд, она будет выглядеть отнюдь не патриотично... Ей приходилось побеждать из нокаута... Но больше всего она все-таки страдала от неудовлетворенной потребности в общении с людьми.
Придя к ней неожиданно, Федор застал ее в слезах.
- Спасти меня может только рывок, но для него у меня нет ни уверенности, ни сил...- навзрыд расплакалась она.- Владимир тысячу раз прав, я, видимо, взялась за дело непосильное...
Паника была так несвойственна ей, что Федор испугался. Особенно ее лица, серого, словно из нее вынули душу.
- Иногда мне и самой кажется, что я уже ничего не смогу...- говорила она икая. Наверно она плакала уже давно.
- Работай, а не хныч,- сердито приказал он,- что за гамлетовские сомнения. Иначе ты действительно "ничего не сможешь", потому что уже не успеешь...
Но даже этот веский довод не подействовал на растерявшуюся женщину. Ею овладело такое отчаяние, что казалось уже ничто не в силах возродить ее былого оптимизма. Даже любовь к труду, которою за все жизненные невзгоды одарила ее судьба, даже борьба, вдруг потерявшая для нее всякий смысл. Она бросала бесполезное теперь в ее безвольном состоянии оружие, с несвойственной ей покорностью поднимая над делом всей своей жизни белый флаг. Объяснить такой резкий спад сил можно было только перенапряжением, потому что особенно значительных причин для срыва в это время не было, а подготовленность к нему, выходит, была колоссальной, если Ольга настолько ослабела, что призналась Федору, что ей постоянно не хватает его, его поддержки, его вдохновляющего безрассудства: поверить в нее, полюбить, благословить на самый тяжелый труд - нет, она больше не могла без него. С ним ей не страшно ничего: постигнет неудача, он самостоятельно оценит ее труд, почти граничащий со стоицизмом, ее осудят, осмеют, Федор точно определит меру заслуженного ей наказания, не издадут - он успокоит тем, что им, первому поколению советской творческой интеллигенции, никогда не мешает для всеобщего признания подрасти... И от широты его взгляда, от того, что он так знал ее, ее возможности, претензии, права, ей было легко с Федором. Так неужели она не имеет права на счастье? Пускай нелегкого, запретного, короткого, но истинного счастья. Последнее оправдывало их, и она, наконец, позволила себе в первый и, может быть, в последний раз, досыта, до успокоения нарыдаться на его груди, высказав все, что мучило ее все эти годы...
- Как же работать, Федор,- хныкала она,- когда ты обложен со всех сторон, как волк, когда ты оброс сплетнями, издерган до предела, когда у тебя болит уже каждый нерв, каждый нерв обнажен... И так-то труд выматывает все твои силы, а тут еще и бьют, и бьют, и бьют...
- И она еще жалуется,- попытался отыскать в ней остатки целебного оптимизма Федор.- Да для тебя побои, как зарядка для аккумулятора...
Но Ольга даже не способна была его шутку оценить...
Однако утром, зайдя, чтобы лишний раз успокоить, Федор ее буквально не узнал. Она лежала на полу среди разбросанных глав рукописи, являя собой воплощенное озарение: лицо сияло, голос звонкий, взъерошенные запущенными в них пальцами волосы, нимбом дымились вокруг вдохновенного чела...
Оказалось, что, наревевшись вволю, она залпом дочитала "Леопарда" князя Джузеппе Томази ди Лампедуза и он ее так вдохновил, что весь остаток ночи она уже работала, что для нее являлось лучшей панацеей.
- О, если бы ты знал, как упоительно чувство удачи! - патетически восклицала она, словно вчерашней сцены вовсе не было...
Федор устало опустился рядом с ней. "Дурак!" А он-то мучился из-за нее всю ночь, словно не знал, что отчаяние, как бы безгранично оно не было, не имело над ней продолжительной власти. Восприимчивая и легко воспламеняющаяся она опять знакомилась с какою-нибудь выдающейся личностью или оказывалась взволнованной каким-нибудь замечательным событием страны или планеты и это ее настолько увлекало, что по неведомым путям ассоциаций ее мысли снова набирали головокружительную высоту творческого экстаза. В такие минуты она уже не могла принимать всерьез ни нужды, ни своих мучительных сомнений, ни опасности чьих-то непрестанных происков, она вновь легкомысленно выпускала жизненные бразды из рук, постигая такие неведомые профессиональные тайны, что на какой-то момент ей снова становились по колено непостижимые глубины мастерства. Она царила в них уверенно, умело, даже несколько хвастливо. Но Федор уже знал, как кратковременно ее хмельное торжество, что ни сегодня, завтра она снова начнет страдать от своего "косноязычия", "невежества", "отсутствия рафинированной культуры потомственных аристократов, позволяющей им ради забавы создавать заметные произведения, даже не будучи профессиональными литераторами", что над короткой вспышкой радости удач скоро снова возьмет верх извечная творческая неудовлетворенность, но уже не мог не любить ее такою вот неповторимою ни сегодня, ни завтра, никогда... Когда он видел в ней этот священный трепет перед приоткрывающимися тайнами творчества, когда на его глазах ликовала ее не знающая границ щедрости счастливая душа, он и сам забывался...
- Творчество это счастье, это чудо,- говорила она сияя,- жаль только, что непостоянное, а остальное время - мука поисков, но и она сторицей этим чудом окупается. И я сейчас так счастлива, что мне даже своих противников искренне жаль, если они этого не испытывают. О, всепрощающее и всеокупающее удовлетворение, если не сказать больше, наслаждение творчеством! Испытывая его чувствовать себя обиженным или обойденным! Неблагодарные творцы, самые из счастливейших людей на свете...
И Федор понял, что она сейчас на таком подъеме, что кажется способна совершенно искренне петь дифирамбы и противникам... И он не ошибся.
- Настоящая книга - это искристое вино! - вскочив с пола и воздев руки к небу, воскликнула Ольга.- И чем не дольше она в тебе бродит, тем крепче становится! И если бы меня мои глубокоуважаемые противники на столько лет не задержали, ведь я бы могла издать незаконченное произведение! - почти перепуганно заключила она, и неожиданно торжественно провозгласила.- Да здравствуют противники! Поклон им самый низкий! - и она в самом деле поклонилась им низким поясным поклоном, даже коснувшись рукой пола...
И все это после вчерашнего отчаяния вполне искренне и убежденно...
- Послушай, Федор,- продолжала полупризнаваться, полудурачиться она, снова усаживаясь рядом на полу и поднимая к нему светлое лицо.- Тебе, конечно, уже известно любопытное предположение, что гены одаренности передаются частично умственно неполноценными родителями, а сам писатель думаешь нормален? - она легко и звонко рассмеялась, как не смеялась уже много лет... - Очень сомневаюсь! Ты переживал когда-нибудь состояние, когда тебе все на свете трын-трава, кроме этого вдохновения, этого наркотика, когда его с нетерпением ждешь, тщетно и трепетно пытаешься вызвать и снова пережить, этот подъем творческого удовлетворения, когда в его отсутствие впадаешь в сплин, хандру, прострацию. Попробуй-ка, прерви кто-нибудь во время работы мысль и я забуду ее или ее наиболее точное словесное выражение. Я же, как наркоман, возненавижу и этого человека и себя. Я сразу стану нищей, воображу, что утратила несметное богатство, которое ничем не возместить... Короче, я люблю свой труд до страсти, до самозабвения и взгляд на меня как на несчастную банален, тривиален. Конечно, автор не способен постоянно находиться в состоянии вдохновенной сосредоточенности, но думает, работает он постоянно, часами продуктивнее, часами нет, но постоянно, как запрограмированный робот, с той только разницей, что робота можно распрограммировать, а писателя нет... Это болезнь, ненормальность, паранойя, мономания, но мысль его неотступно блуждает в своей теме, до тех пор пока полностью не исчерпает ее...
И она снова увела его от мелочных тревог за нее, за ее неустроенность и неопределенность. И так всегда.
- Ладно уж, убедила,- рассмеялся он,- только ненормальные все-таки в более выгодном положении, потому что их маньячество хотя бы не травмирует их нервную систему, вы же пишите ею... Вы, как феникс возрождаетесь в своих произведениях... Но что с вами поделаешь, если вы сами с такой радостью идете на свою Голгофу...
- Не на Голгофу, а на Парнас,- поправила его, уже способная отшучиваться Ольга, впадая в неизменный в такие моменты оптимизм.- Вот поработаю еще, почувствую свою силу, да как подниму всех своих единомышленников,- отчаянно грозилась она.- Ты же не знаешь, какое у меня высокое родство! Мои сокурсники в полпредстве, прессе и правительстве, передовая часть писателей...- и снова бред, фантазии о своей будущей несомненной победе...
- Блажен, кто верует: тепло ему на свете... - вслух определил ее состояние Федор.
А она все еще была в прекрасном настроении и все еще светло смотрела на него.
- Так почему же ты этого не делаешь? - спросил он.
- Рано,- продолжала кокетничать она.- Ну какой я еще писатель?
- Я чувствую, что писателем ты себя не признаешь никогда...
- Возможно - жизнь коротка... - согласилась Ольга, и тоже весело и вдохновенно, словно и этот трагичный вывод ее полностью устраивал... - Вот ты ответь мне,- продолжала она, всерьез обеспокоенная оказывается уже совсем другим,- где в художественном произведении точка? Или, возможно, ее нет совсем... Когда, наконец, можно считать свое произведение законченным... - снова мрачнея спросила она.
- Нет, с тобой не соскучишься,- улыбнулся Федор.- Ты кажется уже опять готова начать все сначала...
Эти неожиданные переходы от самоуверенности к панике, эти амплитуды ее настроений пугали Федора. Но ведь они пугали и ее и уж, наверное, пострашнее... В каком же постоянном страхе жила эта рискованная женщина. В страхе, в поисках и в труде...